Утомленные солнцем -2. Рецензия Гоблина

Не знаю, как точнее сказать. Я не согласен, можно я поправлю, или ты не совсем точно выразилась))))

Наверное критерии объективности или субъективности не совсем верны. Есть полнота описания или ее нет, т.е. есть просто некая мысль, которую нам пытаются впарить. Попробую разложить со своей точки зрения.

1. Полнота.

Это классика нашей литературы. Где главные параметры это краткость, емкость и законченность (в смысле понимешь, что точнее и лучше не скажешь). Причем самое оно, когда вдруг для себя открываешь не сколько смысл фразы, а сколько потерянный смысл слов. Тебе не навязывют вывод, а ты сам должен прийти к нему в процессе сопереживания и погружения в образ героев и их мыслей. И пожалуй самое главное, вывод делаешь именно через глубину переживания, а не на описание внешних декораций.
Здесь кстати есть противоречия и парадокс советского периода. Когда от писателей требовали именно раскрытие образа, но в тоже время воспевали обличение "режима" смещая акцент именно на это. Так что в этом плане Солженицин, да и остальная интеллигенция, есть типичный продукт такого подхода.

2. Не полнота, а вообще это просто нечистоплотность.

Здесь либо пускают прицепом параллельную мысль, либо делают ее базовой, либо объясняют мелочность переживаний и чувств внешними условиями. И всегда как правило подсказывают вывод, который необходимо сделать читателю. Это кстати отличительная черта, ибо не дай бог человек человек ошибется))))

Прим. Когда начинал писать этот пост, мыслей было больше и они были шире.

Разонравилось. Тоже не то. Подумать надо. Крутится на периферии мозга, а глубже не идет. А Пушкин мог))))

Дорогая Наталья.

Убедительная просьба убрать или поправить некорректные высказывания относящиеся к личности оппонента. Объясню почему. Дело в том, что каждый тематический ресурс имеет свою специфику. Специфика ресурсов аналогичных этому (:-) ), в том, что что страсти вспыхивают моментально, и очень нешуточные. К сожалению это влияет на качество фактического материала, и легко перерастает в "дурак-сам такой". А факты, это главное и это наше все. По грани ходить можно, даже нужно, но помнить что грань на основании правил определяю я.
В дальнейшем, посты которые содержат высказывания, которые могут быть отнесены к оскорбительным, буду тупо сносить. Прошу отнестись с пониманием и без обиды.

Че то ты много. Там пара фраз всего была))) Не успел тебя остановить)))

Читая Ваш спор и

Проза жизни прозе жизни рознь. Пришлось прочесть Сонечку и вспомнился сразу Симонов "Двадцать дней без войны". Декорации практически одинаковые, а две разных планеты. Счас тупо четыре фрагмента дам, букв немеряно.

Они жили лучше многих. В подвале заводоуправления художнику выделили безоконную комнату рядом с котельной. Было тепло. Почти никогда не отключали электричества. Истопник варил им картошку, которую приносил Сонечкин отец, добывающий дополнительное питание своим безотказным мастерством.
Однажды Соня с легким оттенком пафоса, вообще ей не свойственного, сказала мечтательно:
- Вот мы победим, кончится война, и тогда заживем такой счастливой жизнью…
Муж прервал ее сухо и желчно:
- Не обольщайся. Мы прекрасно живем сейчас. А что касается победы… Мы с тобой всегда останемся в проигрыше, какой бы из людоедов ни победил. - И мрачно закончил странной фразой:
- От воспитателя моего я получил то, что не стал ни зеленым, ни синим, ни пармутарием, ни скутарием…
- О чем ты? - с тревогой спросила Соня.
- Это не я. Это Марк Аврелий. Синие и зеленые - это цвета партий на ипподроме. Я хотел сказать, что меня никогда не интересовало, чья лошадь придет первой. Для нас это не важно. В любом случае гибнет человек, его частная жизнь. Спи, Соня.
Он накрутил себе на голову полотенце - была у него такая странная, в лагере нажитая привычка - и мгновенно заснул. А Сонечка долго лежала в темноте, мучаясь от недоговоренности и отодвигая от себя еще более ужасную, чем эта недоговоренность, догадку: муж ее обладал знанием столь опасным, что лучше было этого не касаться, - и она уводила свою тревожную мысль в другое место, к томным и тонким переборам внизу живота, и пыталась представить себе, как пальчики размером в четверть спички в такой же темноте, которая окружает сейчас и ее, легко проводят по мягкой стенке своего первого жилища, и улыбалась.
А Сонечкино дарование яркого и живого восприятия книжной жизни отуманилось, как-то одеревенело, и оказалось вдруг, что самое незначительное событие по эту сторону книжных страниц - поимка мышки в самодельную ловушку, распустившаяся в стакане заскорузлая и сплошь мертвая ветка, горсть китайского чая, случайно добытая Робертом Викторовичем, - важнее и значительнее и чужой первой любви, и чуждой смерти, и даже самого спуска в преисподнюю, той крайней литературной точки, где совершенно сходились вкусы молодых супругов.

И он сказал то, что подумал. И хотя человеколюбиво удержал себя от иронии, даже ни разу не улыбнулся, она все равно почувствовала недосказанное и заорала на него:
- Не смейте смеяться, слышите! Не смейте смеяться над нею! Даже если она немножко приврала, все равно она вернулась потрясенная! И всем нам было важно это слышать. Не ее слова и даже не ее вранье, если оно было, а ее потрясенность!
В той страстной убежденности, с которой она выкрикивала все это, была и частица нелепости, и частица беззащитности. Она была беззащитна в этом споре с ним, но с такой страстью искала правду, что ему вдруг показалось, что она, не знающая о войне и десятой доли того, что знает он, способна в конце концов силой этой страсти и таланта доискаться чего-то такого, чего он сам, при всем своем знании войны, еще не доискался и не доищется. И ему уже не хотелось ни спорить с ней, ни доказывать, что дважды два - четыре,
ни подшучивать над той приехавшей с фронта и привиравшей актрисой.
- Что вы на меня уставились? - спросила она, накричавшись. - Наверное, считаете, что я легковерная дура?
- Уставился на вас с такой же любовью, как когда-то с галерки, и даже с еще большей, - сказал Лопатин. - А легковерных людей я люблю. И уж если выбирать одно из двух - люблю их куда больше, чем тех, кто с таким трудом верит другим, что перестает верить себе.
Она беззащитно смахнула слезу в уголке глаза.
- У вас злой ум и доброе сердце!
Сказала так громко и решительно, на всю комнату, как будто подписалаокончательный приговор Лопатину, сидевшему напротив нее и ждавшему этого.
И Лопатин невольно улыбнулся - не над ней, сказавшей это, а над собой. Вовсе у него не злой ум; просто он любит точность, вот и все. Вот если бы против нее сидел не он, а Гурский - все было бы в точку: доброе сердце при озлобленном уме. И там, где она это вычитала, так и стоит - не "злой", а "озлобленный".
- Не улыбайтесь, - сказала Зинаида Антоновна. - Это не я придумала, это у Пушкина, в "Путешествии в Арзрум".
- Я знаю.
- Вы вообще много знаете. Так делитесь! Тем более что вы уже не
вернетесь сюда и я вас не увижу, - сказала она и, совершенно забыв о
присутствующих, стала расспрашивать Лопатина о разных подробностях
фронтовой жизни.
У нее был этот дар - забывать о присутствующих, он был не всегда
удобной для других частью ее душевной силы.
Вопросы были разные - и удивлявшие Лопатина своей проницательностью, и удивлявшие своей наивностью. Но и в этой наивности тоже присутствовала сила души, не боящейся наивных вопросов, тот глубокий интерес к людям, при котором стремление знать - важней самолюбивой боязни показаться глупой.
Лопатин отвечал, как умел и мог. Он уважал людей, которые не боятся спрашивать.

Между дровяными сараями, голубятнями и скрипучими качелями ходила странная Таня. Она любила носить старые материнские платья. Тощая высокая девочка тонула в Сонечкиных балахонах, подвязанных в талии блеклым кашемировым платком. Вокруг узкого лица, как зрелое, но не облетевшее еще одуванчиковое семя, держались стоячие упругие волосы, не продираемые гребнем, не заплетающиеся в косички. Она сновала в густом воздухе, перегруженном запахами старых бочек, тлеющей садовой мебели и плотными, слишком плотными тенями, которые окружают обветшалые и ненужные вещи, и вдруг, как хамелеон, исчезала в них. Она замирала надолго и вздрагивала, когда ее окликали. Сонечка беспокоилась, жаловалась мужу на нервность, странную задумчивость дочери. Он клал руку на Сонино плечо и говорил:
- Оставь ее. Ты же не хочешь, чтобы она маршировала…
Сонечка пыталась приохотить Таню к книгам, но Таня, слушая мастерское Сонино чтение, стекленела глазами и уплывала, куда Соне и не снилось.
За годы своего замужества сама Сонечка превратилась из возвышенной девицы в довольно практичную хозяйку. Ей страстно хотелось нормального человеческого дома, с водопроводным краном на кухне, с отдельной комнатой для дочери, с мастерской для мужа, с котлетами, компотами, с белыми крахмальными простынями, не сшитыми из трех неравных кусков. Во имя этой великой цели Соня работала на двух работах, строчила ночами на машинке и втайне от мужа копила деньги. К тому же она мечтала объединиться с овдовевшим отцом, который почти ослеп и был очень слаб.
Мотаясь в пригородных автобусах и расхлябанных электричках, она быстро и некрасиво старилась: нежный пушок над верхней губой превращался в неопрятную бесполую поросль, веки ползли вниз, придавая лицу собачье выражение, а тени утомления в подглазьях уже не проходили ни после воскресного отдыха, ни после двухнедельного отпуска.
Но горечь старения совсем не отравляла Сонечке жизнь, как это случается с гордыми красавицами: незыблемое старшинство мужа оставляло у нее непреходящее ощущение собственной неувядающей молодости, а неиссякаемое супружеское рвение Роберта подтверждало это. И каждое утро было окрашено цветом незаслуженного женского счастья, столь яркого, что привыкнуть к нему было невозможно. В глубине же души жила тайная готовность ежеминутно утратить это счастье - как случайное, по чьей-то ошибке или недосмотру на нее свалившееся. Милая дочка Таня тоже казалась ей случайным даром, что в свой час подтвердил и гинеколог: матка у Сонечки была так называемая детская, недоразвитая и не способная к деторождению, и никогда больше после Танечки Соня не беременела, о чем горевала и даже плакала. Ей все казалось, что она недостойна любви своего мужа, если не может приносить ему новых детей.

Бывают люди, которым, чтобы выйти из состояния душевной потрясенности, нужно говорить самим и слушать других. Лопатин не принадлежал к их числу.
Когда с ним происходило что-то важное, ему надо было сначала перемолоть это в себе самом, не слыша ни собственного, ни чужого голоса. Так было и сейчас. После всего увиденного им там, на заводе, он чувствовал себя человеком, на плечи которого вдруг во второй раз свалилась война, еще одна, вторая война, на которой все другое, свое, но все равно война, со своим сорок первым, со своим сорок вторым...
Все, с чем он до сих пор сталкивался во время этой первой за войну тыловой поездки, - и беда Вячеслава, и расспросы актрисы, хотевшей сказать со сцены правду о войне, и готовность режиссеpa работать, не считаясь с болезнью, - все это, хотя и не теряло своего значения, было всего-навсего малой частью той, как он, может быть, нелепо, мысленно называл ее, второй войны, происходившей здесь, на этом заводе, на этом вдруг увиденном им поле боя, которое, как на фронте: пока не увидал его своими глазами, все
равно не поймешь, какое оно, хотя и до этого и слыхал, и знал, и вроде бы удивляться нечему...
Он ехал с завода, сохраняя в себе самое главное - это чувство.
А цепкая профессиональная память пока выхватывала только подробности, то одни, то другие. Усатое веселое лицо Турдыева, который рассказывал о войне с такой выпиравшей из него силой жизнерадостности, словно он все еще не мог привыкнуть к тому, что жив, после того, как его, в сущности, уже убили. И это же усатое лицо, вдруг состарившееся, залитое слезами, когда он вспомнил, как два километра тащил на спине от немцев своего раненого напарника, какого-то Васю, и дотащил, и уже в окопе положил на снег, и
перевернул глазами вверх - а он мертвый. И лицо женщины, слушавшей это, стоя совсем близко, перед большим продольно-строгальным станком, со станины которого они говорили, лицо, искаженное ужасом, словно ей вдруг показали "похоронку" на мужа. И другие лица - русские и нерусские, худые, грязные, закопченные. И внезапно вспыхнувшее воспоминание о шеренге, построенной там, в Сталинграде, под волжским откосом, из остатков получавшего гвардейское знамя полка, где были тоже усталые, тоже и русские и нерусские лица. И хотя там, в Сталинграде, были одни мужские лица - а здесь и
женские и детские, - все равно это вспомнилось. Не по сходству, а по
какому-то более глубокому чувству общности между тем и другим. И в конце митинга директор завода - высокий молодой генерал, подхвативший под мышки и приподнявший так, чтобы их все увидели, двух совсем маленьких, тощеньких подростков, и его осекшийся хриплый голос: "Вот они, наши герои, сверх плана..." Голос человека, который хотел сказать что-то еще, но испугался
себя, своего дрогнувшего голоса... И тапочки-самоделки из брезента и
кусков автомобильного ската на ногах у женщин. И заледенелые горы стружки во дворе на выходе из цеха. И курганы шлака до крыши литейной.
И перед митингом шепот на ухо хмурого пожилого человека, парторга: "Хотя и холодно, скиньте полушубок, пусть видят". И после первой секунды недоумения, почему скинуть, - собственное чувство, что ты вправе говорить здесь не потому, что ты корреспондент или писатель, а потому, что был в Сталинграде и у тебя Красное Знамя и нашивки за ранения, и для этих людей сейчас, здесь, это намного важней всего остального, бывшего до сих пор во всей твоей жизни...

А если убрать все декорации? Оставить только мысли, чувства героев? Что останется от одного или другого прозведения?

Да здесь на самом деле гораздо больше сравнений. Симонов тоже никого не осуждает. Лопатин просто едет в командировку, и просто отстранено фиксирует происходящее, встречаясь с абсолютно разными людьми как и хорошими так и не очень. Лопатин даже собственные мысли отстраненно воспринимает. Но возвращаясь к ранему разговору, Симонов в сжатой форме делает этот образ живым. Например с в разговоре с актрисой он оживляет ее по сути одной фразой

В той страстной убежденности, с которой она выкрикивала все это, была и частица нелепости, и частица беззащитности. Она была беззащитна в этом споре с ним, но с такой страстью искала правду....

и все. И этот образ сразу воспринимается ярким и живым. Пролистнул снова Улицкую, и по сути не нашел ничего подобного за целую повесть. И в результате в одном случае мы получаем одну картину, а в другом диаметрально противоположную. И там и там, не осуждают. И возникает резонный вопрос, а что в таком случае автор хотел донести до читателя? Какую мысль? Что должно остаться в голове у читателя после прочтения?

Перечитай ради интереса Симонова. Я его года три назад перечитал и разница мне резанула глаз.

Кстати очень показателен и тот факт, какое произведение в какое время пользовалось популярностью и получало премии)))))

Да нормально.

ДА!!!!!!!!!!!!!! Но если что :unsure:

Ты меня вынуждаешь читать снова. Пойду искать глубину сочувствия и надломанность. Первый раз как то не заметил, больше классифицировал как бесцельность существования. Завтра доложу о результатах.

Да дело не сколько в самой жизни этой женщины, а в том как ее опишут два писателя. Условно "Улицкая" и условно "Симонов".

Наташ. Мы не разбираем судьбу женщины, мы разбираем произведение, где автор изложил эту судьбу.
Итак у нас в теме два аспекта. Советское-антисоветское, и глубина сочувствия.
Сочувствие или сопереживание за судьбу героев, могут вызвать

1. Переживание и мысли этих самых героев
2. Обстановка и окружение в которых они переживали
3. События, которые собственно эти переживания и вызвали.

Счас галопом по повести, благо не несколько томов, и выделяя эти три пункта. И само собой не осуждая, ибо героям итак было нелегко. Темно-синий цвет, это цитата из книги. Поехали.

Наша героиня Целых двадцать лет, с семи до двадцати семи, Сонечка читала без перерыва. Она впадала в чтение как в обморок, оканчивавшийся с последней страницей книги.

Был у нее незаурядный читательский талант, а может, и своего рода гениальность. Отзывчивость ее к печатному слову была столь велика, что вымышленные герои стояли в одном ряду с живыми, близкими людьми причем это увлечение было настолько сильным, что по сути определило структуру повести, убрав на задний план остальные события, которые обычно влияют на жизнь человека. В данном случае светлые страдания Наташи Ростовой у постели умирающего князя Андрея по своей достоверности были совершенно равны жгучему горю сестры, потерявшей четырехлетнюю дочку по глупому недосмотру: заболтавшись с соседкой, она не заметила, как соскользнула в колодец толстая, неповоротливая девочка с медленными глазами…. Выражения толстая, неповортливая, и медленные глаза, это что бы отряд тоже не заметил потери бойца. Не будем, и идем дальше.

На просторах СССР начинала сгущаться мгла тоталитаризма, что легким движением мастера отразилось на описании семьи. Выдыхался нэп. Отец, потомок местечкового кузнеца из Белоруссии, самородный механик, не лишенный и практической сметки, свернул свою часовую мастерскую и, преодолевая врожденное отвращение к поточному изготовлению чего бы то ни было, поступил на часовой завод, отводя упрямую душу в вечерних починках уникальных механизмов. Пришли тридцатые, а Сонечка, кое-как выучив уроки, каждодневно и ежеминутно увиливала от необходимости жить в патетических и крикливых тридцатых годах и пасла свою душу на просторах великой русской литературы.

Начинается война и автор перемещает наших героев в Свердловск, где очень скоро оказалась в единственном надежном местообитании - в библиотеке, в подвале…

Отметим три многозначительных точки, и в перерыве осмыслим вот что. Национальность Сонечки не указывается прямо, но всячески подчеркивается тончайшими штрихами мастера. В общем этого вопроса можно было бы и не касаться, но здесь важно понять какое насилие совершила власть над личностью, отправив преодолевающего отвращение к поточной работе отца и его семью, в подвал в Свердловск, в общем в эвакуацию. Так сказать, цинично лишили Германию новых законопослушных граждан. И теперь оцениваем последующий гениальный абзац писательницы.

Неясно, была ли это традиция, угнездившаяся с давних пор в нашем отечестве: помещать драгоценные плоды духа, как и плоды земли, непременно в холодное подполье, - или была это предохранительная прививка для будущего десятилетия Сонечкииой жизни, которое ей предстояло провести именно с человеком из подполья, будущим ее мужем, который появился в этот беспросветно тяжкий первый год эвакуации….

Сонечка снова работает в библиотеке, когда появляется ее будущий муж. Он был ростом мал, остро-худ и серо-сед и не привлек бы внимания Сони, если бы не спросил ее, где находится каталог книг на французском языке. Книги-то французские были, но вот каталог на них давно затерялся за ненадобностью. Знает что есть на свете французкие книги, причем в стране, где никто про это видимо больше не знает, а точнее даже не интересуется за ненадобностью. Накануне ему исполнилось сорок семь лет.

Он был человеком-легендой, но легенда эта благодаря внезапному и, как считали друзья, немотивированному возвращению на родину из Франции в начале тридцатых годов оказалась отрезанной от него и доживала свою устную жизнь в вымирающих галереях оккупированного Парижа.

Раскрывается также образ будущего спутника жизни нашей героини В черном прожженном ватнике, с серым полотенцем вокруг кадыкастой шеи, счастливейший из неудачников, отсидевший ничтожный пятилетний срок и работающий теперь условно художником в заводоуправлении, он стоял перед нескладной девушкой и улыбался, понимая, что в нем совершается сейчас очередная измена, которыми столь богата была его поворотливая жизнь: он изменял и вере предков, и надежде родителей, и любви учителя, изменял науке и порывал дружеские связи, жестко и резко, как только начинал чувствовать оковы своей свободе… На этот раз он изменял твердому обету безбрачия, принятому в годы раннего и обманчивого успеха, отнюдь не связанному, впрочем, с обетом целомудрия.
Был он женолюбом и потребителем, многую пищу получал от этого неиссякающего источника, но бдительно оберегался от зависимости, боялся сам превратиться в пищу той женской стихии, которая столь парадоксально щедра к берущим от нее и истребительно-жестока к дающим .

Появляется Роберт Викторович через два дня, дарит женский портрет, написанный на рыхлой грубоволокнистой бумаге нежной коричневой краской, сепией. Портрет был чудесный, и женское лицо было благородным, тонким, нездешнего времени. Ее, Сонечкино лицо. Она вдохнула в себя немного воздуху - и запахло холодным морем., делает предложение, причем в этот момент перо мастера подчеркивает окружающую обстановку: судьба завела его в такое мрачное место, в преддверие ада, его звериная воля к жизни почти исчерпалась, и сумерки посюстороннего существования не казались уже привлекательными, и вот теперь он видел женщину, освещенную изнутри подлинным светом, предчувствовал в ней жену, удерживающую в хрупких руках его изнемогающую, прильнувшую к земле жизнь, и видел одновременно, что она будет сладкой ношей для его не утружденных семьей плеч, для трусливого его мужества, избегавшего тягот отцовства, обязанностей семейного человека…, Соня говорит ДА, хоть и не сразу. Романтично, возвышенно, светло, а вокруг мрачное место, предверие ада, и всем наплевать на французов.

И начинается совместная жизнь, и автор как бы подчеркивает возрождение, рост цветка через асфальт. Слова наполняются силой. Откуда взялись у истощенного Роберта Викторовича и хрупкой от природы Сонечки силы, чтобы посреди бедственной пустыни эвакуационной жизни, посреди нищеты, подавленности, исступленного лозунга, едва покрывающего подспудный ужас первой военной зимы, выстраивать новую жизнь, замкнутую и уединенную, как сванская башня, однако вмещающую без малейших купюр все их разъединенное прошлое: ломаную, как движение ослепленной ночной бабочки, жизнь Роберта Викторовича с молниеносными и радостными поворотами от иудаики к математике и, наконец, к важнейшему делу его жизни, бессмысленному и притягательному размазыванию краски, как он сам определил свое ремесло, и Сонечкину жизнь, питавшуюся чужими книжными выдумками, лживыми и пленительными.

Упрятанные от фашистов в самое предверие ада, в стране, которая пытается выжить в войне, да еще с такими нелепыми иступленными лозунгами. Как все это мелочно, когда Сонечка вкладывала в их со вместную жизнь какое-то возвышенное и священное отсутствие опыта, безграничную отзывчивость ко всему тому важному, высокому, не вполне понятному содержанию, которое изливал на нее Роберт Викторович, сам не переставая дивиться, каким обновленным и переосмысленным становится его прошлое после долгих ночных разговоров. Наподобие касания к философскому камню, ночные беседы с женой оказывались волшебным механизмом очищения прошлого….

Жили очень тяжело. Они жили лучше многих. В подвале заводоуправления художнику выделили безоконную комнату рядом с котельной. Было тепло. Почти никогда не отключали электричества. Истопник варил им картошку, которую приносил Сонечкин отец, добывающий дополнительное питание своим безотказным мастерством.
Однажды Соня с легким оттенком пафоса, вообще ей не свойственного, сказала мечтательно:
- Вот мы победим, кончится война, и тогда заживем такой счастливой жизнью…
Муж прервал ее сухо и желчно:
- Не обольщайся. Мы прекрасно живем сейчас. А что касается победы… Мы с тобой всегда останемся в проигрыше, какой бы из людоедов ни победил. - И мрачно закончил странной фразой:
- От воспитателя моего я получил то, что не стал ни зеленым, ни синим, ни пармутарием, ни скутарием…
- О чем ты? - с тревогой спросила Соня.
- Это не я. Это Марк Аврелий. Синие и зеленые - это цвета партий на ипподроме. Я хотел сказать, что меня никогда не интересовало, чья лошадь придет первой. Для нас это не важно. В любом случае гибнет человек, его частная жизнь. Спи, Соня..

Оба героя понимают, что их частная жизнь погибнет. Маленький островок счастья не вечен, на горизонте клубятся тучи, и за кадром все время звучит тревожная музыка, переданная безупречным пером великой писательницы. Но жизнь идет, и За месяц до рождения ребенка срок неопределенной командировки Роберта Викторовича, которую он длил до последней возможности, кончился, и он получил предписание немедленно вернуться в башкирское село Давлеканово, где и надлежало ему дотягивать ссылку в надежде на будущее, которое все еще представлялось Сонечке прекрасным и в чем сильно сомневался Роберт Викторович..

Хочется также отметить гениальный по тонкости эпизод, взаимотношения мужа и отца Сонечки. Старик, потеряв к этому времени сына и старшего зятя, бессловесно и близко сошелся с Робертом Викторовичем: различие в их социальном уровне теперь, в перевернутом мире, оказалось не то чтобы несущественным, а скорее выявляло все мнимые преимущества интеллигента перед пролетарием. Что же касалось всего прочего, подводная часть культурного айсберга была у них единой…. Причем потеря в семье брата Сонечки и мужа сестры, всплывает снова мимоходом. Это мелочь на фоне предверия ада, событие, где то прошедшее в стороне. Наверное у них были тоже медленные глаза.

Ну да ладно, семья грузится в поезд, трогательно прощается с родителями. На фоне всей серости, всю дорогу почему-то вспоминалась Роберту Викторовичу его шальная юношеская поездка в Барселону, куда рванул он, получив первые крупные деньги, году в двадцать третьем или двадцать четвертом знакомиться с Гауди.
Сонечка доверчиво спала почти все время их путешествия, упершись ногами в пышный узел одеяла и привалившись плечом к худой груди мужа, а он все вспоминал кривую, ползущую вверх улицу, на которой стояла его гостиница, круглый наивный фонтанчик перед окном, смуглое лицо с вырезанными ноздрями необыкновенно красивой проститутки, с которой он купечески кутил всю ту барселонскую неделю. Он шарил в памяти и легко находил в ней мелкие и яркие детали: совершенно совиную морду официанта в гостиничном ресторане, чудесные плетеные туфли из палевой телячьей кожи, купленные в магазине с огромной синей вывеской "Гомер", и даже имя этой барселонской девчонки вспомнил - Кончетта! Итальянка она была, приезжая, родом из Абруцци… А Гауди ему совершенно не понравился…. С ходом мыслей Симоновского Лопатина, даже сравнивать как то неловко. Чудесные плетенные туфли....Эххх.

И вот Родильный дом, куда на исходе женского срока при первых же знаках приближающихся родов повел Роберт Викторович Сонечку, стоял на окраине большого плоского села, в безлесном растоптанном месте. Само строение было из глиняных, вымешанных с соломой кирпичей, убогое, с маленькими мутными окнами.

Здесь нам встречается очередной персонаж. Не какой то там безликий истопник, который варил нашим героям картошку. Это короткий и яркий образ, метеором ворвавшийся в повесть. Единственным врачом был легко краснеющий немолодой блондин с тонкой белой кожей, пан Жувальский, беженец из Польши, в недавнем прошлом модный варшавский доктор, светский человек и любитель хороших вин. Он стоял спиной к вошедшим посетителям, сверкая голубоватой белизной халата, неуместной, но успокаивающей, кусал концы светлых усов и протирал замшевой тряпочкой стекла своих крупных очков. Сюда, к этому окну, он подходил несколько раз в день, смотрел на бесформенную, в грязных клочьях травы землю, вместо стройной Ерусалимской аллеи, куда выходили окна его варшавской клиники, и промакивал слезящиеся глаза красным, в зеленую клетку английским платком, последним из сохранившихся..
Он только что осмотрел приехавшую за сорок верст верхом немолодую башкирку, крикнул санитарке: "Подмойте даму!" - и стоял теперь, унимая невольную дрожь оскорбления в груди и с тоской вспоминая своих атласных пациенток, молочно-сладковатые запахи их выхоленных дорогостоящих гениталий.. Также заброшен в из рая, в самый ад. А в Варшаве в это время, как хорошо....

Рождается дочь, жизнь продолжается. Тяжелые бытовые условия, маленькое семейное счастье, и карьера Роберта Викторовича, который начинал на каких-то полуинвалидных работах, то сторожем в школе, то счетоводом в артели, производящей чудовищные железные скобы неизвестного назначения. Вскормленный на вольных парижских хлебах, Роберт Викторович и помыслить не мог о профессиональной работе на службе у скучного и унылого государства, даже если бы и смог примириться с его тупой кровожадностью и бесстыдной лживостью. и к 1946 му году макеты его прославились по всей театральной Москве, и заказы не переводились. На полуметровой сцене он сооружал то горьковскую ночлежку, то выморочный кабинет покойника, то громоздил бессмертные лабазы Островского. Само собой, война завершилась незаметно для героев, да и для читателей тоже. И что самое удивительное, частная жизнь не разрушилась, а даже пошла в гору. Кстати, вопрос на засыпку. Кто с трех раз догадается, для чего нужны скобы? А чудовищные скобы?

Продолжение следует.

Растет дочь в густом воздухе, перегруженном запахами старых бочек, тлеющей садовой мебели и плотными, слишком плотными тенями, которые окружают обветшалые и ненужные вещи . Задумчивая. Тощая высокая , что в купе с отсутвием фразы о медленных глазах, резко повышает шансы на выживаемость. Она замирала надолго и вздрагивала, когда ее окликали. Сонечка беспокоилась, жаловалась мужу на нервность, странную задумчивость дочери. Он клал руку на Сонино плечо и говорил:
- Оставь ее. Ты же не хочешь, чтобы она маршировала… Сонечка пыталась приохотить Таню к книгам, но Таня, слушая мастерское Сонино чтение, стекленела глазами и уплывала, куда Соне и не снилось.

Сама Соня За годы своего замужества сама Сонечка превратилась из возвышенной девицы в довольно практичную хозяйку. Ей страстно хотелось нормального человеческого дома, с водопроводным краном на кухне, с отдельной комнатой для дочери, с мастерской для мужа, с котлетами, компотами, с белыми крахмальными простынями, не сшитыми из трех неравных кусков. Во имя этой великой цели Соня работала на двух работах, строчила ночами на машинке и втайне от мужа копила деньги..

.. горечь старения совсем не отравляла Сонечке жизнь, как это случается с гордыми красавицами: незыблемое старшинство мужа оставляло у нее непреходящее ощущение собственной неувядающей молодости, а неиссякаемое супружеское рвение Роберта подтверждало это. И каждое утро было окрашено цветом незаслуженного женского счастья, столь яркого, что привыкнуть к нему было невозможно..

В начале пятидесятых семья покупает семья полуобменяла-полуприкупила жилье, и въехали они в целую четверть двухэтажного деревянного дома, одного из немногих оставшихся к тому времени строений в почти сведенном Петровском парке, возле метро "Динамо". Дом был чудесный - бывшая дача известного до революции адвоката. Четверть сада, примыкавшего к дому, тоже была в придачу к квартире.

Муж Сони: старого макетчика вспомнили даже разбитные быстродействующие театральные художники и прибежали заново знакомиться. Неожиданным следствием всей этой беготни было принятие Роберта Викторовича в Союз художников и получение им мастерской. Это было хорошее ателье, окнами на стадион "Динамо", ничуть не хуже того последнего, парижского, мансарды на улице Гей-Люссак, с видом на Люксембургский сад.

Вспомним слова Роберта Викторовича о том, что без разницы кто из людоедов победит. И оценим надвигающийся крах частной жизни. Сонечке под сорок, Танечка в седьмом классе, и наступает время и для ее духовного роста Однажды, заигравшись с пальцами и губами своего приятеля Бориски, к которому бегала списывать домашние задания по математике, она обнаружила некий предмет, ей не принадлежавший, который чрезвычайно увлек ее. Дверь в комнату родителей Бориски в этот вечерний час была приоткрыта, и эта светлая широкая щель с двумя толстыми тенями перед телевизором тоже как бы входила в условия игры, которые они прекрасно соблюли, подавая друг другу реплики, совершенно не имеющие отношения к происходящему. И хотя сеанс этот начался с невинного детского обмена вопросами: "А ты никогда не пробовал?", "А ты?" - после чего не знающая ни в чем отказа Танечка предложила: "Давай попробуем!" - сеанс этот закончился кратким введением - в прямом и переносном смысле - в новый предмет.. Оценим деликатность автора. И читаем дальше

Тем временем на шаткие звуки Таниной флейты стягивались войска поклонников. Самый воздух вокруг нее был накален, ее наэлектризованные кудри стояли дыбом и искрили мелкими разрядами при одном только приближении руки. Сонечка еле успевала открывать и затворять двери за молодыми людьми... и далее речь идет о музыке, и только о музыке.

У папы тоже дела идут неплохо В годы своей юности Роберт Викторович тоже был центром завихрения каких-то невидимых потоков, но это были потоки иного свойства, интеллектуального. На них, как и на зов Таниной дудочки, тоже стекались молодые люди. Примечательно, что кружок этих рано взрослевших еврейских мальчиков, тинэйджеров по современным понятиям, в острые предвоенные годы исследовал не модный в ту пору марксизм, а "Сефер ха-зохари", "Книгу сияний", основной трактат каббалы. Эти мальчики с Подола, еврейской окраины Киева, собирались в доме Авигдора-мельника, отца Роберта Викторовича, и дом этот примыкал стена к стене к соседнему, принадлежащему Шварцману, отцу Льва Шестова, с которым спустя двадцать лет, уже в Париже, близко сойдется Роберт Викторович.
Ни один из тех мальчиков, кому выпало пережить годы войн и революций, не стал ни традиционным еврейским философом, ни вероучителем. Все они выросли в "эпикейрес", то есть в "свободомыслящих". Один стал блестящим теоретиком и несколько менее удачливым практиком начинающего кинематографа, второй - известным музыкантом, третий - хирургом с благословенными руками, и все они были вскормлены одним молоком, тем молодым электричеством, что накапливалось под крышей Авигдора-мельника.. И все это происходит у скучного и унылого государства, с тупой кровожадностью и бесстыдной лживостью.

Дальше у нас появляется очередной колоритный персонаж. восемнадцатилетняя Яся, маленькая полячка с гладким, как свежеснесенное яичко, лицом. Дружба их медленно завязывалась на предпоследней парте. Крупная и размашистая Таня с обожанием смотрела на прозрачную, вроде отмытого аптечного пузырька, Ясю и страдала от застенчивости. Яся была молчалива, односложно отвечала на редкие Танины вопросы и вид имела сдержанно-высокомерный. Была она дочерью польских коммунистов, бежавших от фашистского нашествия - по воле обстоятельств в разные стороны: отец - на запад, мать с грудной девочкой - на восток, в Россию. Ей не удалось раствориться в миллионной стране, и она была человеколюбиво сослана в Казахстан, где, промыкавшись горько десять лет, не утратив возвышенных безумных идеалов, и умерла.
Яся попала в детский дом, проявила незаурядную привязчивость к жизни, выжив в условиях, как будто специально созданных для медленного умирания души и тела, и вырвалась оттуда благодаря умению максимально использовать предлагаемые обстоятельства.
Высоко поднятые над серыми глазами брови и нежный кошачий ротик, казалось, просили о покровительстве, и покровительство действительно находилось. В числе ее покровителей бывали и мужчины и женщины, но в силу природной независимости она предпочитала мужчин, с раннего возраста усвоив недорогой способ с ними расчесться.
Один из последних ее покровителей, возникший уже после ее зачисления в какое-то чудовищное ремесленное училище для детдомовских и продуманного побега из него, был толстый сорокалетний татарин Равиль, проводник, довезший ее до самого Казанского вокзала города Москвы, откуда она планировала начать свое восхождение. В боковом кармане ее клетчатой хозяйственной сумки лежали выкраденный из директорского кабинета, незадолго до этого выписанный на ее имя паспорт и двадцать три дореформенных рубля, стянутых у спящего Равиля на подъезде к Оренбургу. Ворованные эти деньги не жгли ей рук по двум причинам: она взяла совсем немного из толстой пачки и, кроме того, чувствовала себя вполне отработавшей эти деньги за четырехдневную дорогу.
Равиль дорожной кражи не заметил и сильно огорчился, когда девочка не пришла через сутки к седьмому вагону, чтобы вернуться с ним обратно в Казахстан, как обещала.
С улыбкой тонкого снисхождения к себе, такой наивной дурочке в недавнем прошлом, она рассказывала Тане, как, намочив серое железнодорожное полотенце в раковине общественной уборной Казанского вокзала, раздевшись догола на глазах очумевших азиаток, клубящихся в этом смрадном месте, она обтерлась с ног до головы, достала из той же клетчатой сумки завернутую в две газеты, давно хранимую для этого случая белую блузку с оборкой на воротнике, переоделась и, бросив полотенце в ржавую проволочную корзину, пошла завоевывать Москву, начав с первой попавшейся позиции, то есть со знаменитой площади у трех вокзалов.
В клетчатой сумке лежали две пары трусов, грязная синяя блузка, тетрадь с переписанными собственноручно стихами и пачка открыток знаменитых актеров. Она была тверда, сообразительна и действительно до не правдоподобия наивна: она мечтала стать киноактрисой.
Все располагало к тому, чтобы Яся стала профессиональной проституткой, но этого не произошло.
За два года, проведенных в Москве, она достигла значительных успехов; у нее была временная прописка, временное жилье в чулане при школе, где она работала уборщицей и куда время от времени забегал к ней участковый Малинин, пожилой краснорожий благодетель, через которого она и получила все эти временные подарки судьбы. Посещения Малинина были кратки, для Яси необременительны и не слишком привлекательны для самого Малинина; но он был вдохновенным взяточником и вымогателем, а поскольку от Яси взять было совершенно нечего, то приходилось брать то, что дают.

В описании полный набор суровой советской действительности. Репрессии, воровство, проституция, смрадные места и очумелые азиатки, коррупция. Судя по уверенности и лаконичности автора, вполне нормальный путь для начала карьеры. Эта красивая девочка входит в семью, сооблазняет Роберта Викторовича, далее, Соня долго смотрела на холсты с блеклыми белоглазыми женщинами и поняла, кто есть настоящая снежная королева. И Роберт Викторович понял, что она поняла. И они ничего не сказали друг другу. Рухнувший мир Сони описан проникновенно просто. Семья распадается. Яся живет с Робертом Викторовичем, Соня их кормит, дочь укатила к своему прокуренному сладкой травкой барду..

В конце апреля, в середине сырой ночной оттепели, он крепко сжал Ясины плечи и тяжело уткнулся дрогнувшей головой в жесткую подушку.
Прошло некоторое время, прежде чем Яся поняла, что он умирает. С воем выскочила она в коридор, куда выходили двери еще семи мастерских. Художники здесь не жили, мало кто оставался ночевать. Она рванула ручки двух соседних дверей и понеслась с четвертого этажа вниз к телефону, который стоял в привратницкой.
Старуха с тонкой распутанной косой тихо взвизгнула, увидев голую Ясю, но та отпихнула ее:
- "Скорую", скорее… "Скорую"…
И трясущимися руками набрала номер.
Когда приехали врачи, Роберт Викторович уже не дышал. Он лежал на животе, уткнувшись темным лицом в подушку. Яся так и не смогла его перевернуть.
Обстоятельства смерти были очевидны.
- Кровоизлияние в мозг, - буркнул толстый неприятный врач, пахнущий алкоголем и дурной едой. И написал телефон морга.
Громыхая непригодившимися носилками, санитары спустились вниз.
- Старик, а на бабе умер. Молоденькая, - сказал один.
- А что? Лучше, чем в больнице-то гнить, - отозвался второй. Отметим описание врача, другого в этой стране и быть не могло.

Ну а концовка вообще великолепная.

Бог послал Сонечке долгую жизнь в лихоборской квартире, долгую и одинокую.
Таня, постепенно выйдя замуж за Алешу и получив от него в приданое колдовской неласковый город, в котором приживаются лишь гордые и независимые люди, стала петербурженкой. Дарования ее раскрывались поздно. Уже после двадцати оказалось, что она невероятно способна и к музыке, и к рисованию, и ко всему, на что только не упадет ее рассеянный глаз. Играючи она выучила французский, потом итальянский и немецкий - только к английскому питала странное отвращение - и все металась, покуда в середине семидесятых годов, уже расставшись с Алешей и еще двумя кратковременными мужьями, с полугодовалым сыном на руках и сумкой через плечо не эмигрировала в Израиль. Через короткое время она получила прекрасную должность в ООН, чему в немалой мере способствовала всемирная известность ее отца.

Яся стала постепенно захиревать, и тогда Сонечка разыскала в Польше посредством большой, втайне от Яси ведущейся переписки Ясиных двух теток и бабушку, совсем не аристократического, а вполне скромного происхождения. Снаряженная Соней, Яся уехала в Польшу, где вскоре и завершился канонически сказочный сюжет: вышла замуж за француза, красивого, молодого и богатого. Живет она теперь в Париже, неподалеку от Люксембургского сада, в двух шагах от дома, где было когда-то ателье Роберта Викторовича, о чем она, конечно, не знает.

Наташ, после вдумчивого прочтения этой шедевральной повести, я честно говоря некоторое время пребывал в ступоре. Помятуя о том, что мы не судим, а сопереживаем, задача вообще усложнилась. По правде говоря под сопереживательный момент, попадает описание Сонечкины чувства, после распада. Да, это пожалуй трогательно.

Соня молча посидела, потом положила на стол печальное извещение и вышла из мастерской. У подъезда она остановилась пораженная. Ей казалось, что кругом должен лежать снег, - а на улице клубилась, кудрявилась разноцветно-зеленая майская зелень, и зеленым цветом отзывались длинные трамвайные трели.
Она шла к своему дому, любимому счастливому дому, который почему-то должны были раскатать по бревнышку, и слезы текли по длинным морщинистым щекам, и она шептала враз пересохшими губами:
- Это должно было случиться давно, давно… я же всегда знала, что этого не может быть… не могло этого быть…
И за эти десять минут, что она шла к дому, она осознала, что семнадцать лет ее счастливого замужества окончились, что ей ничего не принадлежит, ни Роберт Викторович - а когда, кому он принадлежал? - ни Таня, которая вся насквозь другая, отцова ли, дедова, но не ее робкой породы, ни дом, вздохи и кряхтенье которого она чувствовала ночами так, как старики ощущают свое отчуждающееся с годами тело… "Как это справедливо, что рядом с ним будет эта молодая красотка, нежная и тонкая, и равная ему по всей исключительности и незаурядности, и как мудро устроила жизнь, что привела ему под старость такое чудо, которое заставило его снова обернуться к тому, что в нем есть самое главное, к его художеству…" - думала Соня.
Совершенно опустошенная, легкая, с прозрачным звоном в ушах вошла она к себе, подошла к книжному шкафу, сняла наугад с полки книгу и легла, раскрыв ее посередине Это была "Барышня крестьянка". Лиза как раз вышла к обеду, набеленная по уши, насурьмленная пуще самой мисс Жаксон. Алексей Берестов играл роль рассеянного и задумчивого, и от этих страниц засветило на Соню тихим счастьем совершенного слова и воплощенного благородства…

Но возникает другой вопрос. А к чему тогда вся остальная писанина? Ощущение никчемности всего, к чему прикасается перо Улицкой просто фантастическое. Ты знаешь, я даже задумался. Это сознательно сделано, или у Улицкой на самом деле этот формат мышления? А что почувствует человек, чьи родители жили в этой стране, чьи судьбы с ней неразрывно связаны? Та самам немытая, безликая, серая масса которая ее населяет? По правде говоря, я бы вообще эту книгу в нашей стране запретил. От греха подальше.

Здесь то проблем нет. После описания главной героини - От бесконечного чтения у Сонечки зад принял форму стула, а нос - форму груши.
К сожалению, в шутке не было большого преувеличения: нос ее был действительно грушевидно-расплывчатым, а сама Сонечка, долговязая, широкоплечая, с сухими ногами и отсиделым тощим задом, имела лишь одну стать - большую бабью грудь, рано отросшую да как-то не к месту приставленную к худому телу. Сонечка сводила плечи, сутулилась, носила широкие балахоны, стесняясь своего никчемного богатства спереди и унылой плоскости сзади.
Сострадательная старшая сестра, давно замужняя, великодушно говорила что-то о красоте ее глаз. Но глаза были самые обыкновенные, небольшие, карие. Правда, редкостно обильные ресницы росли в три ряда, оттягивая припухший край века, но и в этом особенной красоты не было, скорее даже помеха, поскольку близорукая Сонечка с раннего возраста носила очки… вопросов на данный счет не возникает. Только на счет дочери поясни.

В данном произведении нет оторванности от жизни страны. Я специально для этого выделил фрагменты. Там есть конкретное отношение, и конкретная привязка. Иначе все действие повести, можно было смело переносить на необитаемый остров.
А скобы нужны для строительства деревянных домов. Без них там собственно никуда. "Чудовищные" тоже)))))

Тут даже не сколько отношение к собственной стране...тут именно отношение к людям, с которыми у главных героев нет единой подводной часть культурного айсберга.. И это не ненависть, это какая то брезгливость-отвращение-презрение. Ненависть, это все ж таки относительно благородное чувство.

С субботы, моя мысль безуспешно уперлась в это произведение вот с какой стороны. Все характеры героев, далеки от идеального. Они фактически на грани морального уродства. Поэтому и главная героиня Сонечка, не смотря на серость и подчеркнутую безликость, на фоне них смотрится очень выигрышно. Условно и очень мягко говоря, структура выглядит так. Серая героиня-неприятные герои-отвратительный окружающий мир аля, "немытая башкирка". Причем выстроено это весьма сознательно. Если откинуть антисоветскую составляющую, которая обычно есть вторичная или попутная цель, то во всем этом должен быть некий смысл, или автор что то должен этим передать или донести до читателя. Ничего умного мне на сей счет в голову не приходит.
И можно на это же, глянуть под немного другим углом. Есть литературные произведения, которые не очень хорошие либо в силу ограниченности самого автора, либо в силу халтурности написания. Здесь этого нет. Тут все продумано, автор явно не дурак, повесть оттачивалась, неоднократно шлифовалась и доводилась до ума. Т.е. в ней должна быть некая задумка и смысл. У тебя есть версии? У меня нету pil)

Почему же. Она видела, и даже выразила мужу свою обеспокоенность.

У меня есть. Не то что бы отрицательные... они такие безоценочные, как отношение одного из персонажей к немытой башкирке.