Кожинов. Победы и беды России.
Глава девятая. О шолохове.
И теперь уместно обратиться к вопросу об «авторстве», вокруг которого идут ныне острые, подчас просто яростные споры. Скажу прежде всего, что споры эти сопровождаются одной заведомой неправдой, даже своего рода помрачением, ибо в глазах и самих спорщиков, и тех, кто их читает и слушает, они почему-то всегда бросают тень на сам по себе «Тихий Дон», как-то принижают и дискредитируют само это творение. Между тем, если спокойно вдуматься, станет ясно, что вопрос об авторстве не может затрагивать «Тихий Дон» как таковой. Ну допустим, что его и впрямь создал не Шолохов, а кто-то другой. Разве это приводит к каким-либо существенным изменениям? Ведь сам-то «Тихий Дон» налицо — вот же он, в твоих руках, перед твоими глазами, перед твоим разумом и сердцем!
Но и на этом не следует останавливаться. Есть своего рода закон: хула, обращенная на что-либо истинно великое, как правило, неожиданно оборачивается хвалой. Углубленное осмысление «Тихого Дона» естественно побуждает вспомнить о Гомере и Шекспире. Но, как оказывается, и в «специальном» вопросе об авторстве «Тихий Дон» встает именно в этот ряд. Ведь с очень давних времен идут нескончаемые споры о том, кто же действительно создал «Илиаду» и «Гамлета»! Поскольку в этих творениях словно сама жизнь столь мощно заявляет о себе, как бы невозможно поверить, что их создали некий странствующий слепой сказитель и второстепенный актер театральной труппы, называвшейся «Слуги лорда-камергера»…
И длящийся уже почти семьдесят лет спор об авторстве «Тихого Дона» — это третий подобный «случай» в истории мировой литературы (хотя, впрочем, случайности здесь нет), третий после Гомера и Шекспира, что, понятно, до предела поднимает статус русской казацкой эпопеи!
На этом можно бы, как говорится, закрыть тему, но я предвижу, что часть читателей все же будет неудовлетворенно спрашивать: а что же думать о самом Михаиле Александровиче Шолохове? Является ли он автором «Тихого Дона» или нет? Тем более что на этот вопрос отвечает отрицательно такой авторитетнейший (и вполне заслуженно авторитетнейший) писатель, как А. И. Солженицын. От этого не отмахнешься.
Александр Исаевич вспоминает, что версия, согласно которой Шолохов-де нашел чужую готовую рукопись «Тихого Дона», стала известна ему еще в 1930 году. Об этом тогда, как он пишет, «говорили настолько уверенно, что и я, 12-летним мальчиком, отчетливо запомнил эти разговоры взрослых».
Тем не менее через три десятилетия Солженицын после своей встречи с Шолоховым на приеме у Хрущева 17 декабря 1962 года отправил ему письмо, в котором сообщал: «Я очень сожалею, что вся обстановка встречи 17 декабря, совершенно для меня необычная, и то обстоятельство, что как раз перед Вами я был представлен Никите Сергеевичу, помешали мне выразить Вам тогда мое неизменное чувство: как высоко я ценю автора бессмертного «Тихого Дона»… (выделено мною. — В. К.)».
Однако позднее Солженицын вновь соприкоснулся с людьми, отрицавшими авторство Шолохова, и написал статью, в которой собрал целый ряд доводов в пользу этого мнения. Главные из них — они повторяются во многих сочинениях на эту тему — следующие (цитирую ключевые фразы Солженицына):
1. «Двадцатитрехлетний дебютант создал произведение на материале, далеко превосходящем свой жизненный опыт и свой уровень образования…»
2. Невероятно, что «сам происхождением и биографией „иногородний“ (то есть не казак. — В. К.), молодой автор направил пафос романа против чуждой «иногородности», губящей донские устои»; более того, на деле Шолохов был, мол, «верен психологии продотрядов и ЧОНа» (Части особого назначения, формировавшиеся из коммунистов и комсомольцев).
3. «…последующей 45-летней жизнью никогда не были подтверждены и повторены ни эти высоты, ни этот темп».
4. «…не хранятся ни в одном архиве, никому никогда не предъявлены черновики и рукописи романа…»
5. «…В самом „Тихом Доне“ более внимательный взгляд может обнаружить многие странности» (имеются в виду разного рода «неряшливость», разнородность отдельных частей и звеньев и т. п.).
Многое здесь опирается на биографические сведения о Шолохове. Между тем в силу различных обстоятельств, о которых не скажешь коротко, сколько-нибудь достоверной биографии писателя пока просто не существует; ее начали собирать по крупицам только в самое последнее время. И до сих пор в этой биографии множество «белых пятен» и загадок. Теперь отвечу «по пунктам» на сомнения.
1. Прежде всего Шолохов, как ныне признано, родился ранее официальной даты (1905 года). Это, между прочим, явствует и из давно известных данных о его учебных годах. Сначала у него был домашний учитель, Тимофей Мрыхин; затем два или три года он занимался в Каргинском начальном училище, три или четыре года — в 8-й Московской, год — в Богучарской и несколько месяцев в Вешенской гимназиях — до закрытия последней в 1918 году. Таким образом, в этом последнем году учения за плечами юноши было 8–9 учебных лет. Если бы Шолохов действительно родился в 1905 году, он должен был оказаться в начальном училище министерства просвещения четырех — или пятилетним ребенком; между тем туда принимали не ранее чем с семилетнего возраста. Таким образом, Шолохов родился, без сомнения, ранее 1905 года. Много лет исследующий его жизнь и творчество Сергей Семанов убежден, что Шолохов родился еще в 1901 году, и, следовательно, ко времени завершения первой книги «Тихого Дона» ему было двадцать шесть с половиной лет.
Нельзя не сказать и о том, что в те времена люди вообще формировались и взрослели невероятно рано: достаточно напомнить, что появившиеся незадолго до «Тихого Дона» книги, требующие достаточно весомого «жизненного опыта» (пользуясь определением Солженицына), — «Барсуки» Леонова и «Разгром» Фадеева — были закончены, когда их авторам еще не исполнилось двадцати пяти лет.
В последнее время стало известно, что Шолохов уже в 1920 году написал несколько пьес для станичного самодеятельного театра (одна из них недавно появилась в печати); это означает, что к моменту завершения «Тихого Дона» у него уже был по меньшей мере семилетний «стаж» литературной работы, начатой, вероятно, в 19-летнем возрасте.
2. Теперь о «социальной» ориентации молодого Шолохова. У нас нет каких-либо оснований видеть в нем некоего «чоновца». Он вырос в семье станичного купца и предпринимателя, имевшего наемных работников, человека, достаточно обеспеченного и в определенной степени культурного (собравшего, например, ценную семейную библиотеку). Известно, что молодой Шолохов и до революции, и после нее поддерживал дружественные отношения с дочерьми вешенского помещика Попова (которым, в частности, преподнес свои первые книги), пока этим дворянкам не пришлось убраться из родной станицы; естественно, вспоминаешь об истории отношений Есенина с константиновской помещицей Кашиной, увековеченной им под именем Анны Снегиной.
Загадочным остается суд над Шолоховым в 1922 году, когда и появилась более поздняя дата его рождения, и — как будто бы несовершеннолетний — он избежал доли заключенного…
Наконец, в 1923 году Шолохов женился не на ком-нибудь, а на дочери казацкого станичного атамана, подолгу жил в доме тестя, служившего теперь псаломщиком в местной церкви, и высоко ценил общение с ним; во второй половине 1920-х годов бывший атаман подвергся репрессиям и позднее жил на иждивении Шолохова.
Все это (а можно бы сослаться и на другие факты такого рода) объясняет, почему в 1927 году, когда Шолохов уже имел определенное литературное признание, его все же наотрез отказались принять в комсомол (куда он намеревался вступить, надо думать, для облегчения судьбы «Тихого Дона»). Не сомневаюсь, что познание действительного жизненного пути Шолохова начисто опровергнет представление о нем как об активном «чоновце».
И уж совсем странно читать о том, что Шолохов, будучи по происхождению «иногородним», не мог-де проникнуться пониманием казацких «устоев». Толстой, не имевший никакого отношения к терским казакам и пробывший среди них менее полутора лет, создал о них поражающе проникновенное произведение («Казаки»).
3. Литературный путь того же Толстого показывает: нет ничего «подозрительного» и в том, что, сотворив свои шедевры, включая «Анну Каренину», гениальный художник затем в продолжение 33 лет пишет на значительно (или даже гораздо) менее высоком уровне, не считая разве только «Хаджи-Мурата», чей замысел начал складываться еще в давнюю пору юности, на Кавказе.
4. Поскольку, как известно, «рукописи не горят», в 1999 году были обнаружены черновики 1 и 2 томов «Тихого Дона».
5. И наконец, о всякого рода «несоответствиях» в самом тексте шолоховского произведения. Подобные явления вполне можно обнаружить в любом художественном тексте, если подойти к нему с заранее поставленной задачей отыскать эти самые «несоответствия». А именно так и подходят нынешние скептики к «Тихому Дону».
Итак, я привел некоторые доводы в пользу авторства Шолохова; надеюсь, что дальнейшее изучение вопроса выявит и другие доказательства. Вместе с тем споры вокруг Шолохова, наверное, все равно будут продолжаться, как продолжаются они в течение столетий вокруг Гомера и Шекспира (которого «заменяют» то просвещенным графом Рэтлендом, то философом Бэконом, то драматургом Марло). «Гомеровский вопрос» и «шекспировский вопрос» — это целые горы литературы и почти обязательные специальные рубрики в обобщающих книгах и статьях (в частности, энциклопедических). И, вполне возможно, то же самое ожидает «шолоховский вопрос»; таков уж сам феномен «Тихого Дона»…
Кожинов. Победы и беды России.
Глава девятая.
Но почему же мы все же неоспоримо сочувствуем и сострадаем Григорию и Аксинье и, более того, любуемся, восхищаемся ими? Великая правда «Тихого Дона» (сам Шолохов говорил, что вся его цель — «большая человеческая правда») — правда, роднящая его с гомеровскими и шекспировскими творениями, заключается в том, что в его героях, если мерить их вековыми, или, вернее, «вечными», понятиями, постоянно и поистине смертельно борются Божеское и сатанинское, дьявольское… И именно потому они (хотя это и может на первый взгляд показаться ложным, даже нелепым утверждением) прекрасны. Достоевский вложил в уста одного из своих любимых героев, Мити Карамазова, проникновенные слова: «…красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы — сердца людей».
Мысль эта — не изобретение Достоевского; его герой только сильно и лаконично выразил то тысячелетнее русское сознание истины, которое воплощено даже в житиях святых подвижников, в чьих сердцах постоянно совершается эта самая битва. И речь идет о глубочайшей, «последней» истине человеческого бытия: дед Гришака, требуя в своих приведенных выше словах навсегда прекратить эту битву, требует невозможного…
«Тихий Дон» чаще всего пытались истолковать как воссоздание смертельной битвы красных и белых, притом толкования получались разные: согласно одним, вся «правда» на стороне красных, согласно другим — белых. Последнее характерно для зарубежных толкователей, но во время появления «Тихого Дона» его автора обвиняли в «белогвардейщине» и в СССР.
Так, от Шолохова потребовали (в 1931 году) коренной переделки третьей книги «Тихого Дона», отказываясь публиковать ее в представленном виде. Тогдашний хозяин ГПУ Генрих Ягода заявил ему: «…ты все же контрик. Твой „Тихий Дон“ ближе белым, чем нам». Нельзя не упомянуть и о том, что незадолго до этого разговора Ягода подписал распоряжение о расстреле казака Харлампия Ермакова — главного реального «прототипа» (что было широко известно) Григория Мелехова…
Наконец, сам Сталин сказал тогда же в разговоре с Шолоховым:
«— Некоторым кажется, что третий том романа доставит много удовольствия тем нашим врагам, белогвардейщине, которая эмигрировала…
— Для белогвардейцев хорошего в романе мало. Я ведь показываю полный их разгром…
— Да, согласен. Изображение хода событий третьей книги «Тихого Дона» работает на нас, на революцию».(Цит. по газете «Русский голос» (Нью-Йорк) от 5 сентября 1991 г. Теперь усматривают нечто «принижающее» Шолохова в самом факте его общения со Сталиным, как бы закрывая при этом глаза на сталинские разговоры с Булгаковым или Пастернаком, не говоря уже о безмерных восхвалениях Сталина в публичных выступлениях Бабеля или Эренбурга).
После этого разговора третья книга «Тихого Дона» была опубликована. Между тем Шолохов, в сущности, «переключил» обсуждение в иную плоскость, ибо разгром белых — непреложный, очевидный исторический факт, а отношение автора к белым — совсем другая проблема: ведь можно сочувствовать и тем, кто потерпел неотвратимое и полное поражение.
Однако все подобные споры имеют заведомо поверхностный характер. Истинный смысл «Тихого Дона» (в отличие от множества повествований о революции) пребывает глубже борьбы красных и белых; «дьявол с Богом борется» в сердцах и тех и других — и в равной мере…
Помещик Евгений Листницкий, озабоченный более всего тем, чтобы не потерять свои четыре тысячи десятин земли, и соблазняющий Аксинью, а в конце концов отдавшийся любви к «тургеневской женщине» Ольге Горчаковой и выстреливший в себя после ее измены, не «лучше», но и не «хуже» (если говорить попросту), чем неимущий казак Михаил Кошевой, совершивший чудовищное убийство девяностолетнего деда Гришаки и стремящийся — по наущению Штокмана — уничтожить Мелехова и в то же время вьющий доброе семейное гнездо с его сестрой Дуняшей.
«Тихий Дон», подобно творениям Гомера и Шекспира, обращен не к сегодняшнему, а к вечному противостоянию. Казалось бы, это не соответствует молодости его автора; но в действительности мировосприятие еще только недавно вступившего в жизнь и, с другой стороны, умудренного долгими годами, уже готовящегося к уходу из жизни человека наиболее способно (пусть и по-разному) объять целостность бытия. Именно для юношей и стариков характерна сосредоточенность на вечном; сознание же людей средних лет, уже занявших свое место в жизни и еще активно отстаивающих его, в большей мере захватывают «текущие» дела и идеи.
Извечная битва дьявола с Богом крайне разрастается и обостряется во время революции, представляющей собой как бы обнажение этой трагедийной основы человеческого бытия. И «Тихий Дон», мощно воплотивший эту суть революции, дает нам возможность глубоко и полно воспринять истинный облик и смысл совершившегося. И сейчас, когда в умах едва ли не господствует необдуманное или вообще бездумное «отрицание» революции, это особенно важно и ценно.
В «Тихом Доне» без каких-либо прикрас предстает безмерно жестокий, поистине чудовищный лик революции. Если подойти к делу всерьез, нетрудно понять, что те книги — а их в последние годы издано и переиздано много, — в которых, так сказать, специально поставлена задача разоблачить звериную беспощадность революционного террора, в сущности, менее «страшны», нежели шолоховское повествование. Ибо в них жестокость предстает как нечто противоестественное и исключительное, как плоды поведения неких нелюдей, между тем в «Тихом Доне» она воссоздана в качестве, если угодно, «обычной», естественной реальности человеческой жизни в революционную эпоху.
Но совершающие страшные деяния главные герои «Тихого Дона» в конечном счете остаются людьми в полном смысле этого слова, людьми, способными совершать и бескорыстные, высокие, благородные поступки; дьявольское все-таки не побеждает в них Божеского…
В заключение сошлюсь на суждения человека, очень далекого от Шолохова, но так или иначе совпавшего в своем понимании революции с основным смыслом «Тихого Дона». Речь идет об обладавшем качествами мыслителя филологе А. С. Долинине-Искозе (1880–1968), который выступил с незаурядными сочинениями еще до 1917 года, а позднее создал ряд значительных исследований творчества Достоевского. Он считал своими учителями Василия Розанова и Вячеслава Иванова, сотрудничал до их высылки из СССР в 1922 году с прославленными ныне мыслителями Львом Карсавиным и Николаем Лосским, а позднее находился в известной мере в «подполье», хотя в то же время подвергался самой резкой официальной критике.
В 1957 году, после известного XX съезда, одна из его непонятливых учениц, оказавшаяся в окружении нигилистически настроенных по отношению к революции людей (впоследствии она эмигрировала в США), сказала Долинину, что революция — «это был кошмар, ужас, кровь, насилие, несправедливость, страдания миллионов и торжество горсточки властолюбцев… это было страшной ошибкой». Долинин «ушел не простившись» и ответил ученице в письме так:
«Меня до глубины души возмущают Ваши слова — „это было ошибкой“ — о колоссальных потрясениях, которые захватили миллионы… видите ли — миллионы проливали кровь… совершали подвиги, голодали и верили… — и все это было ошибкой? Да? Стыд и позор Вам и всем Вашим друзьям, пустым и опустошенным, ибо они не чувствуют, что такое веление судеб». Ученица Долинина написала впоследствии, уже в 1991 году, по поводу этих слов, что «спустя сорок лет после революции Долинин все еще оставался верующим мечтателем».
Это всецело ложный приговор, ибо «мечтателями» следует, напротив, назвать как раз тех, кто, подобно сей ученице, «верит» в возможность некоей иной жизни, где нет битвы дьявола с Богом, тех, кто «не чувствует веления судеб», действия неотвратимого Рока, который был осознан людьми еще в античную эпоху. Впрочем, это даже и не «мечтательность», а, как совершенно верно написал Долинин, — «опустошенность» душ.
Если считать крайние обострения «битвы дьявола с Богом» прискорбными «ошибками», придется, если быть последовательным, вычеркнуть из истории человечества самые яркие и общепризнанные великими эпохи, например эпоху Возрождения, которая наиболее глубоко воссоздана в шекспировском творчестве. Высоко почитаемый сегодня философ А. Ф. Лосев резко сказал о целой горе «трупов, которой кончается каждая трагедия Шекспира» (как и «Тихий Дон»).
Но — что поделаешь! — трагическое есть высшее и безусловно прекрасное воплощение человека, способного во имя своего, пусть даже заведомо иллюзорного устремления по своей воле пойти на смерть. И именно об этом — «Тихий Дон». Причем особенное его величие в том, что трагическое содержание воссоздано (во многом впервые в истории искусства) в бытии самых простых, как говорили в старину, «простонародных», героев.
За полвека до рождения «Тихого Дона» Толстой, как заметил Петр Палиевский, словно предсказал это рождение, утверждая, что основная предшествующая «линия» русской литературы, высоко вознесенная Пушкиным, переживает «упадок». «Мне кажется, — добавил Толстой, — что это даже не упадок, а смерть с залогом возрождения в народности… Другая линия пошла в изучение народа и выплывет, Бог даст… Счастливы те, кто будет участвовать в выплывании».
Этим «выплыванием» и явилось шолоховское творчество, но, конечно, перед нами здесь предстает особенная емкая проблема: роман «Тихий Дон» — исключительно многогранное творение.
А. С. Долинин редкий еврей, его ответ студентке говорит о большом уме и большой душевности.
http://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/353490