ВВЕДЕНИЕ

"В великом славянском мире должна быть и русская стихия й стихия польская. Историческая распря изжита и кончилась, начинается эпоха примирения и единения."

Н.А. Бердяев. 1915[1]

Ключ к будущему лежит в прошлом, которое является своеобразной матрицей. Прошлое при условии бережного к нему отношения реализует свою суть в настоящем. По этой причине обращение к прошлому, его правдивое восстановление сегодня необходимо всем и в первую очередь молодому поколению. Особенно это касается таких узловых моментов истории, как Вторая мировая война, и хитросплетений событий в ее предыстории, уходящих корнями в межвоенный период.

В связи с этим следует обратиться к итоговым документам Парижской мирной конференции, и прежде всего к Версальскому договору, который был подписан 28 июня 1919 г. Версальский договор и установленные им границы потерпевшей поражение в Первой мировой войне Германии стали благодатной почвой для возникновения реваншистских настроений. Так называемый «польский коридор», созданный во исполнение одного из «14 пунктов» американского президента Вильсона и обеспечивший воссозданной Польше выход к морю в районе г. Данцига, отделил Восточную Пруссию от Западной. В будущем его ликвидация станет одной из важнейших задач германского милитаризма. Создавалось даже впечатление, что для более легкого решения этой задачи были предусмотрительно заготовлены два вспомогательных инструмента: первый — правового характера, второй — экономического, вернее, сырьевого.

Так, 19-я статья Устава Лиги Наций предусматривала изменение существовавших границ государств мирным способом: «Собрание может от времени до времени приглашать членов Лиги приступить к рассмотрению договоров, сделавшихся неприменительными, а также международных положений, сохранение которых могло бы подвергнуть опасности всеобщий мир»[2]. Другими словами, статья позволяла в нужный момент отторгнуть у Польши этот «коридор» при помощи арбитража, а территорию «коридора» вновь сделать звеном, связующим Восточную и Западную Пруссию.

Сырьевой инструмент был создан положениями все того же Версальского договора, оставившим Германию без колоний и, соответственно, без нефтяных месторождений. Учитывая тот факт, что будущая война должна стать войной моторов — танковых, авиационных, корабельных и т. д., обладатели нефтяных месторождений и средств транспортировки нефтепродуктов, ведомые заинтересованной политической волей, могли в определенной степени манипулировать германской военной машиной, указывая ей то или иное направление.

Еще одним источником хитросплетений, сформировавших предысторию Второй мировой, может стать все тот же Версальский договор, финансовые условия которого возложили на немецкий народ непомерный груз денежных репараций. Франции для того, чтобы ускорить их получение, в 1923 году пришлось оккупировать Рур и оказаться перед лицом дипломатической изоляции. На помощь Берлину пришел Лондон, где начал свою работу так называемый «комитет экспертов». Вот как оценивалась его роль в советской историографии — «“комитет экспертов”, заседавший в Лондоне, диктовал свою волю»[3]. А вот мнение современника тех событий — известного французского политика: «В Лондоне приподнялся занавес, обычно скрывающий сцену от взоров народа. И мы увидели на ней Deus ex machina современной политики, подлинного хозяина демократий, считаемых суверенными: финансиста, денежного туза»[4].

Результатом деятельности комитета стал проект чикагского банкира и генерала американской армии в годы Первой мировой войны Чарльза Дауэса, предусматривавший ревизию Версальского договора в пользу Берлина, который Париж 15 июля 1924 г. был вынужден принять. В соответствии с «планом Дауэса» в Германию широким потоком предстояло хлынуть иностранному, прежде всего американскому, капиталу. В течение 1924-1929 гг. капиталовложения в германскую экономику, в первую очередь в индустрию, составят свыше 21 млрд марок долгосрочных и краткосрочных инвестиций. Даже французские инвестиции в Германии приблизительно за тот же период превысят 1,65 млрд марок[5].

В качестве непременного условия предоставления Веймарской республике денежных средств было выдвинуто требование со стороны все тех же денежных тузов. В июле 1925 г. в германскую столицу прибыли директор Английского банка М. Норман и директор Федерального резервного банка США Б. Стронг. Они заявили директору Германского имперского банка Я. Шахту и на Вильгельм-штрассе[6] главе МИД Г. Штре- земану, что кредиты [по «плану Дауэса»] Берлин получит лишь после подписания некоего гарантийного пакта[7]. В соответствии с проектом этого пакта группа государств во главе с Великобританией объявляла западные границы Германии незыблемыми, а восточные, включая «коридор», оставляла свободными для изменений.

Суть момента была тонко подмечена и отражена 4 августа на страницах «Известий» Г. В. Чичериным, процитировавшим слова некоего авторитетного лица, опубликованные на страницах «Дейли телеграф». «В мирных договорах имеются пробелы, которые были там оставлены сознательно с целью дать возможность, в конце концов, приспособить договоры к более нормальным условиям. Мы не можем разрешить Германии пытаться расширить эти пробелы или использовать их слишком рано, и мы не можем разрешить Франции совершенно закрыть эти пробелы». Глава советского НКИД вполне уместно прокомментировал, что выразители английских правительственных кругов видят себя в качестве верховных судей, стоящих над Францией и Германией. Более того, лондонский кабинет уже начинает занимать положение арбитра Европы, от которого зависит предоставить тот или иной бонус Парижу или Берлину. Вердикт наркома гласил: «Версальский договор открыто представляется как нечто незаконченное, и изменение Версальского договора выдвигается как одна из задач международной дипломатической работы, причем английское правительство берется само определить момент, когда к этой работе будет приступлено»[8].

Мнение наркома Чичерина приведено неспроста, поскольку представители советского правительства не принимали участия в работе Парижской мирной конференции 1919-1920 гг. и интересы Советской России не были отражены в ее итоговых документах. После создания СССР в конце 1922 г. страна оказалась не только в фактической изоляции, но и вне правового поля европейских международных отношений. Это делало ее чрезвычайно уязвимой с точки зрения создания и реализации каких-либо международных комбинаций, так как факт ее нахождения вне Версальской системы и вне Лиги Наций позволял в случае военного конфликта с одним из ее участников объявить СССР агрессором. Раппальский договор между РСФСР и Германией от 16 апреля 1922 г., заключенный на основе общего неприятия версальских итогов хотя и позволил обеим странам частично выйти из изоляции, но в международных отношениях сохранил за РСФСР статус «изгоя».

С 5 по 16 октября 1925 г. на Локарнской конференции был парафирован[9] ряд международно-правовых актов двух с точки зрения юридической обязательности уровней — договора и соглашения. Первый, то есть подлежавший безоговорочному исполнению, был придан так называемому Рейнскому пакту — гарантийному договору между Германией, Бельгией, Францией, Великобританией и Италией. Были предусмотрены арбитражные договоры для регулирования границ Германии с Польшей и Германии с Чехословакией, а также арбитражные соглашения между Германией и Бельгией, Германией и Францией; соглашения между Францией и Польшей, Францией и Чехословакией.

Для Рейнского пакта, фактически обеспечивавшего незыблемость западных границ Германии, был установлен уровень договора, гарантом которого выступала прежде всего Англия. Арбитражные соглашения Германии с Бельгией и Германии с Францией теоретически допускали изменение границ, но любая из сторон при желании могла игнорировать подобную возможность. А вот арбитражные договоры между Германией и Польшей, а также Германией и Чехословакией, регулировавшие восточные границы Германии, были обязательны для исполнения и сопровождались рядом тонкостей. Поскольку на германские восточные границы не распространялись английские гарантии, то Германия получала реальную возможность путем изменения границ начать движение на Восток. А статус «арбитражный договор» обязывал Польшу и Чехословакию согласиться на ревизию своих границ с Германией мирным путем, в соответствии с 19-й статьей Устава Лиги Наций, при посредничестве уже обозначенного наркомом Чичериным арбитра, то есть Великобритании.

Таким образом, в результате подписания Локарнских соглашений Версальская система за счет включения в нее гарантийного пакта и арбитражных договоров подверглась значительной модернизации и стала Версальско-Локарнской. Ее конструкция представляла собой международно-правовой механизм, позволявший Германии начать движение на Восток, находившийся вне пределов правового поля, путем мирного изменения своих границ на основании статьи 19 Устава Лиги Наций, за счет территории «малых стран» — Польши и Чехословакии. Правовой уровень «арбитражного договора» обязывал их подчиниться решению намечавшегося' международного арбитра (Великобритании), которое могло вынудить их уступить часть своей приграничной территории Германии.

Роль арбитра была уготована для Туманного Альбиона в силу выдающегося финансового, экономического и военно-политического влияния на мировой и европейской международной арене. Однако конкретные действия для обеспечения политического антуража, создававшего видимость коллегиальной деятельности грядущего арбитража, были предприняты позднее, уже после победы на выборах в рейхстаг национал-социалистов во главе с А. Гитлером в январе 1933 г.

Комбинация была разыграна таким образом, что с инициативой создания так называемого «пакта четырех» — нового политического органа с широкими полномочиями в рамках Версальско- Локарнской системы, в том числе и арбитра, ревизовавшего бы существовавшие на тот момент границы государств, выступила Италия[10]. «Утром 18 марта 1933 г. итальянское правительство вручило послам Англии, Франции и Германии проект “пакта согласия и сотрудничества между четырьмя западными державами”, который состоял из шести статей. Он предполагал тесное сотрудничество четырех держав “во всех политических и неполитических, европейских и внеевропейских вопросах, а также в колониальной сфере” (ст. IV). В предлагаемом договоре четырьмя державами подтверждался “принцип ревизии мирных договоров согласно ст. 19 Устава Лиги Наций” (ст. II). В случае провала конференции по разоружению за Германией признавалось право на равенство в вооружениях, которое она могла реализовать “постепенно”. Такие же права получали Австрия, Венгрия и Болгария (ст. III). Было заявлено, что договаривающиеся стороны берут на себя обязательство осуществлять в отношениях друг с другом политику эффективного сотрудничества с целью поддержания мира (ст. I). Длительность действия договора предполагалось установить сроком на 10 лет (ст. V); он подлежал регистрации в секретариате Лиги Наций (ст. VI)»[11].

Реакция Москвы была однозначно негативной. Глава НКИД СССР М. М. Литвинов 23 марта в ходе беседы с польским послом Ю. Лукасевичем затронул тему «концерта четырех держав» и отметил «общее отрицательное отношение к последнему»[12]. В телеграмме от 11 апреля Литвинов предписал полпреду во Франции В. С. Довгалевскому сообщить бывшему премьеру Э. Эррио об отрицательном отношении к «пакту четырех» ввиду неограниченности его компетенции и возможности вовлечения вопросов, задевающих советские интересы, «не говоря уже о слухах о специально антисоветском острие пакта». Нарком прямо указывал: «Скажите, что у нас рассуждают обыкновенно по формуле “без нас — следовательно, против нас”»[13].

 Польское политическое руководство, в отличие от советского, затеяло в отношении проекта «пакта четырех» замысловатую и тонкую игру. Его официальная реакция была негативной. 27 марта советский полпред В. А. Антонов-Овсеенко нанес в Варшаве визит главе МИД Ю. Беку[14]: «На мой вопрос о новых моментах международной политики Бек говорит, прежде всего, о плане “европейской директории”, который резко отвергается Польшей и Малой Антантой»[15].

Для того чтобы постичь мотивацию неофициальной реакции и последовавших действий так называемого «режима санации»[16], следует обратиться к признанному авторитету — маститому советскому дипломату В. П. Потемкину[17]. «Польская дипломатия всегда отличалась великодержавными претензиями. Понятно, она не могла помириться с тем, что инициаторы пакта четырех не сочли нужным привлечь Польшу к участию в этом международном соглашении. Волновала Польшу и допускаемая пактом ревизия мирных договоров. Беспокойство поляков усугублялось тем, что, по сообщениям из Рима, в правящих итальянских кругах не прекращались разговоры о необходимости исправить восточные границы Германии, вернув ей Польский коридор. На эту тему достаточно развязно разглагольствовал среди дипломатов начальник кабинета Муссолини небезызвестный барон Алоизи[18]. Польский посол в Риме... слал в Варшаву тревожные донесения. Но покровительница Польши — Франция бездействовала. Мало того, она сама, без Польши, включалась в пакт четырех держав, который должен был узаконить и пересмотр мирных договоров, и перевооружение Германии. Поляки были возмущены. Наиболее запальчивые из них уже готовы были бряцать оружием. Официальная “Газета Польска” заявляла, что по вопросу о Поморье Польша может разговаривать только пушками. “Для нас этот вопрос не существует, не существовал и не будет существовать”, — писала газета 15 апреля 1933 г. Другие польские газеты подхватили этот тезис; они заявляли, что “никогда, никакое правительство, никаких разговоров, ни в какой форме, ни о какой из польских границ и ни с кем вести не будет’’»[19].

Это мнение подтверждается и другими источниками. Французский посол Ж. Ларош в апреле сообщал, что в Варшаве болезненно реагировали на любые намеки на возможность изменения польских границ и готовы были решительно противодействовать этому. Он цитировал министра Бека: «В случае с “пактом четырех»” это вопрос принципа... Польша не допустит иностранного вмешательства в решение вопросов, касающихся интересов Польши»[20].

В. Антонов-Овсеенко зафиксировал любопытную деталь. «28 марта Бек передает английскому послу заявление о том, что лишенная возможности судить точно о проекте данного “пакта”, так как текст ей не сообщен, Польша “считает этот проект противоречащим духу и букве пакта Лиги Наций” и оставляет за собой свободу действий (курсив наш. — C6/W)»[21].

Вполне закономерен вопрос относительно рамок и объема этой свободы. В интервью, данном 23 мая 1926 г. французской газете «Матэн», маршал Пилсудский без околичностей заявил, что ради блага своей Отчизны готов на любые действия: «Если и могут быть какие-то колебания в выборе средств, когда хочется остаться в рамках легальности, то их нет там, где цель — спасение Польши»[22]. Во внешнеполитической ситуации весны 1933 г. в связи с «пактом четырех» его слова приобретали совсем иной, особый смысл. Как выяснится позднее, выражение спасение Польши он трактовал с узко классовой позиции польской аристократии, то есть исходя из традиций территориальных захватов.

Следует отметить, что польский вождь начал раскладывать свой политический пасьянс[23] еще до «пакта» в связи с присоединением Франции к так называемой «Декларации пяти держав» от 11 декабря 1932 г. Она предоставляла Германии и другим странам, которых касались версальские постановления о разоружении, «равноправия в вооружениях в рамках системы безопасности, одинаковой для всех». Когда же французский парламент 13 декабря проголосовал за то, чтобы не возвращать военные долги США, то маршал, прозорливо растолковавший этот шаг как следствие сговора влиятельных финансовых воротил с французами в ущерб польским интересам, на следующий день провел в Варшаве совещание Совета министров и высших армейских офицеров. На нем было принято решение о переориентации польской внешней политики с Франции, создавшей в первой половине 1920-х гг. систему военно-политических союзов с Малой Антантой[24] и Польшей, в сторону сближения с Германией[25]. В этом не было ничего удивительного, так как польский маршал задолго до этого заслужил репутацию «германофила».

Действовал польский маршал весьма тонко, можно сказать, на иезуитский манер. Он отправил своего посланца с особой миссией, но отнюдь не в Берлин. Парижская «Тан» поместила 11 января 1933 г. лаконичную заметку о брифинге для журналистов, устроенном премьер-министром Ж. Полем-Бонкуром по случаю встречи с сенатором Е, Потоцким[26]. Последний после возвращения в Варшаву поделился с послом Ж. Ларошем впечатлениями и деталями об этой поездке, о чем тот и доложил 15 января[27]. Какие же речи польский сенатор вел на берегах Сены?

Французская журналистка Ж. Табуи сообщает, что доверенное лицо привезло с собой личное послание маршала с настойчивой просьбой сообщить мнение Парижа относительно своевременности превентивной войны против Германии. «Пилсудский писал о 5 польских армейских корпусах, которые в случае необходимости могли бы вступить в Восточную Пруссию и остановиться на Одере, в то время как Франция должна была бы оккупировать часть Рура, а Англия — лишь ожидать второго этапа операции». По мнению Табуи, письмо было со-ставлено таким образом, чтобы вызвать отказ Парижа, который можно было бы использовать для политического сближения Варшавы с Берлином[28].

Это было начало, вскоре последовало продолжение. «В марте 1933 г. польский маршал Пилсудский информировал французское правительство о том, что Германия в нарушение Версальского договора усиленно вооружается; немцы мечтают о реванше. Маршал предлагал принять меры против этой опасности — одни лишь дипломатические представления Берлину не могут достигнуть цели. Пилсудский заявлял, что польские войска готовы в любой момент выступить против немцев, если Франция поддержит Польшу в случае польско-германского военного столкновения. Французская дипломатия дала Пилсудскому отрицательный ответ»[29].

Тем не менее польский вождь продолжал гнуть свою линию. «В апреле 1933 г. польский посол в Париже передал французскому правительству новый меморандум о вооружениях Германии, прямо предлагая обсудить вопрос о превентивной войне, чтобы воспрепятствовать вооружению Германии и силой оружия укрепить пошатнувшуюся версальскую систему». Однако новый премьер Даладье отклонил эти предложения[30].

Стальная воля маршала припугнуть германского канцлера А. Гитлера угрозой «превентивной войны» могла вызвать трепет. На чем же зиждился его расчет? А вот на чем. По условиям Версальского договора военные силы Веймарской республики были ограничены цифрой 100 тысяч, а в рядах Войска Польского насчитывалось более 300 тысяч человек[31]. Германские военные до такой степени серьезно относились к возможности возникновения конфликта именно на данном направлении, что даже разработали на случай развертывания военных действий с Польшей мобилизационный план, единственный на тот период[32].

Польский вождь, размахивая одной рукой кнутом, другой предложил тевтонам пряник. «Имеются сведения, что, сделав в Париже свое воинственное предложение, Пилсудский вступил в секретные переговоры с германским военным атташе в Варшаве генералом Шиндлером. Предложение превентивной войны против Германии было провокацией со стороны Пилсуд- ского в отношении поляков — сторонников союза с Францией: готовя переход к союзу с Германией, Пилсудский доказывал противникам этого союза, что на Францию надеяться нельзя»[33].

Однако Берлин, будучи членом Рейнского пакта и кандидатом в участники «директората четырех» и, следовательно, находясь на более высокой ступеньке иерархии международных отношений по сравнению с Варшавой, не слишком торопился вступать на тропу переговоров. Тогда пряник был на время спрятан, а польский диктатор получил возможность блеснуть талантом не только стратега, но и тактика, способного подвигнуть своего западного соседа на путь переговоров.

Сразу же следует отметить талант маршала в военной и дипломатической сферах. Если припомнить, что Зюк[34] в свое время проделал своеобразную эволюцию из революционеров в военные и в течение последних двадцати пяти лет своей жизни из всех нарядов отдавал предпочтение офицерскому кителю, то, конечно же, военная стезя ему была явно ближе.

Поскольку на тот момент численность польских вооруженных сил в три раза превышала численность германских, то у маршала имелась реальная возможность прибегнуть к ультражесткому шантажу, демонстрируя готовность развязать «превентивную войну». Для того чтобы к подобным демонстрациям относились должным образом, еще за год до этого хитроумный Зюк умудрился показать буржуям-европейцам польский кулак.

Речь идет об инциденте с польским военным кораблем в данцигском порту. 15 июня 1932 г., воспользовавшись визитом английской эскадры, в порт прошмыгнул эсминец «Вихрь». В соответствии с решением международного гаагского суда от декабря 1930 г. польским кораблям было запрещено использовать этот порт. Но капитан «Вихря» имел приказ открывать огонь в случае любых враждебных действий со стороны немецких властей Данцига[35].

Этот пробный шар принес результат. Учитывая предстоящий визит германской эскадры и стремясь предотвратить возможный польско-германский конфликт, Генеральный секретарь Лиги Наций Э. Друммонд и глава Форин офис Д. Саймон добились от властей Данцига подписания 13 августа 1932 г. соглашения, разрешающего польским военным кораблям пользоваться портом[36]. Кто-то, вероятно припомнив террористическое прошлое Зюка[37], скажет, но ведь это афера чистейшей воды, и, скорее всего, будет прав. Но, так или иначе, этот прием, на наш взгляд, следует рассматривать в качестве своеобразной визитной карточки польской внешней политики времен «режима санации».

Начиная с декабря 1932 г. «дедушка»[38] решил переориентировать польскую внешнюю политику с Парижа на Берлин.

И действовать он начал с присущей ему решительностью. Местом для новой авантюры вновь был избран Данциг. 16 февраля 1933 г. местный сенат без согласия портового совета, в котором были и представители Польши, принял решение о роспуске портовой полиции и замене ее городской[39]. Осерчавший Зюк решил принять адекватные меры. 5 марта, когда выборы в германский рейхстаг принесли победу нацистам, ночью на полуостров Вестерплятте[40] был высажен по его приказу польский военный отряд[41]. Польский исследователь Марьян Войчеховский назвал это действие «аферой на Вестерплятте», необходимой для того, чтобы «предостеречь и оказать давление на Гитлера и одновременно дать ответ западным державам, питавшим благосклонность к германским реваншистским требованиям»[42].

Эти два контрданса «дедушки», на наш взгляд, следует рассматривать как преддверие очередной аферы уже с планами «превентивной войны». В свое время этой теме польская историография посвятила немало исследований. Основным лейтмотивом в них звучала идея отом, что такие планы предназначались для решения не силовых, а политических целей, связанных с противодействием проекту «пакта четырех»[43]. С этим, безусловно, можно согласиться. Однако почему-то мало кто из уважаемых авторов смог глубоко вникнуть в тему и увидеть стремление польского диктатора заставить германского канцлера пойти на тайные переговоры с целью заключения секретного политического договора о военном сотрудничестве на восточном направлении[44]. Но польских коллег, даже времен Народной Польши, не следует винить по той простой причине, что документы, свидетельствующие о том, при посредстве каких при-емчиков «маршалек» вынудил фюрера пойти с ним на переговоры, находятся в Архиве внешней политики РФ. Но не будем забегать вперед, так как это уже относится к дипломатической сфере деятельности «дедушки». Нам же предстоит сказать несколько слов о военной.

Чехословацкий посланник Вацлав Гирса в донесении от 10 мая 1933 г. сообщал, что план проведения «превентивной войны» рассматривался в Главном штабе Войска Польского, который и произвел соответствующие подготовительные мероприятия. В начале апреля 1933 г. были сконцентрированы войска на польско-германской границе в Сувалках и в «коридоре», куда были передислоцированы с советско-польской границы части Корпуса охраны границы. Военные действия планировалось начать вскоре после апрельских выборов в Данциге, на которых, по предположению военных, должны были победить нацисты. Это привело бы к внутренним беспорядкам, и тогда «было бы трудно выяснить, кто является зачинщиком, а кто нет»[45].

В серьезности намерений польского руководства трудно усомниться. Так называемая «превентивная война» была разработана польским Главным штабом. Сам ход предполагаемых военных действий настолько детально продуман, что в нем даже указаны пункты, которые следует занять на германской территории. Другими словами, это план реальной войны, государственный документ, регламентирующий действия польских войск на вражеской территории. План этот мог быть задействован в любой момент согласно политической воле польского руководства, то есть с проявлениями специфического характера «дедушки». Стоит вспомнить и проникший в данцигский порт «Вихрь» с приказом открывать огонь в случае враждебных действий, и десант на Вестерплятте.

Для фюрера, вот уже год почивавшего на лаврах приобретенного германского гражданства[46], добрый «дедушка» заготовил знатную милитаристскую пилюлю, которая наверняка повергла Адольфа Алоизиевича в истерику, ведь бывший художник не был «холодным философом». Через вице-канцлера Ф. фон Папена было публично заявлено об агрессивных замыслах Польши. Зюк через «Газету Польску» публично опроверг подобные намерения, напомнив о предложенном Польшей пакте о ненападении[47]. Он действовал весьма продуманно и осмотрительно, так как была проведена не всеобщая, а лишь так называемая «пробная», то есть учебная, мобилизация, но она была проведена[48]! А теперь настал черед поведать и о дипломатической стезе «дедушки», так как военная деятельность служила ей лишь преддверием.

Сразу отметим, что дипломатия не обходилась без применения военной хитрости — отвлекающего маневра, который призван был еще и произвести на фюрера устрашающее действие: в зарубежной и в значительной части польской прессы, а также в дипломатических кругах было создано мнение о существовании (виртуального. — СВМ) секретного польско-советского антигитлеровского пакта. К началу апреля 1933 г. такие слухи стали набирать значительные обороты, свидетельством чего можно рассматривать письмо члена Коллегии НКИД Б. Стомонякова полпреду В. Антонову-Овсеенко. «В прессе разных стран появляются неверные сообщения, исходящие в основе из польских источников, о заключении между Польшей и СССР далеко идущих соглашений и об установлении единого фронта Польши и СССР против Гитлера. Дело доходит до того, что полуофициальные представители польского правительства, вроде Литау- ера, и корреспондент ПАТ или “Газеты Польской”, не стесняясь присутствия первого секретаря полпредства т. Толоконского, уверяли английских собеседников в наличии соглашения между Польшей и СССР, позволяющего первой сосредоточить свои силы против Германии. Аналогичное заявление было сделано недавно одним из французских депутатов на заседании комиссии по иностранным делам палаты депутатов. Во всей Прибалтике твердо распространено убеждение, что Польша и СССР окончательно договорились и что вследствие этого заключение блока между прибалтами и Польшей не может быть направлено против СССР, а исключительно против Германии. Даже такой политик, как Циеленс[49], заявляет об этом открыто, ссылаясь многозначительно на то, что он имеет абсолютно аутентичную информацию о полной договоренности между Польшей и СССР»[50].

Наряду с кропотливой деятельностью по распространению слухов о создании Москвой виртуального антигитлеровского пакта для пущей достоверности осуществлялись прямые контакты с официальными советскими учреждениями и персонами. 30 апреля в советскую столицу с недельным визитом отправился главный редактор «санационного» официоза «Газета Польска» Б. Медзиньский[51]. Одновременно по приглашению польского руководства с 1 по 14 мая 1933 г. в Варшаве находилась советская хозяйственная делегация, возглавляемая замнаркома внешней торговли СССР И. В. Боевым. В результате переговоров была достигнута договоренность и подписан протокол о расширении товарооборота между обеими странами[52]. 1 мая 1933 г. Пилсудский в присутствии Бека принял полпреда Антонова-Овсеенко. Однако в разговоре с ним старался не затрагивать политические темы[53].

Теперь, после столь внушительной подготовительной работы (которую можно рассматривать в качестве своеобразной артподготовки), «дедушка» и проявил свою суть: 2 мая польский посланник в Берлине А. Высоцкий, явно разыгрывая советскую карту, поставил перед германским канцлером в ультимативной форме вопрос о дальнейших польско-германских отношениях. Подобный демарш и в такой же форме произвел в Варшаве Бек во время встречи с германским посланником Г. Мольтке[54]. Растерявшемуся Гитлеру ничего не оставалось, как, приободрившись, ответить, что он готов поддерживать и развивать эти отношения «на основе существующих договоров», а это косвенно подтверждало соблюдение германским руководством территориального статус-кво[55]! 17 мая 1933 г. Гитлер сделал заявление, что ни одно германское правительство не нарушит по собственной инициативе договоров, заключенных в 1919 г.[56]

Лишь получив от Гитлера желаемое, Пилсудский приказал передислоцировать войска с прусских границ к Вильно для проведения большого военного смотра[57]. Так победно завершилось крупнейшее военно-дипломатическое действо. Стушевавшийся фюрер вынужден был зауважать «дедушку». А парад только помог оценить строевую выправку польских войск. По мнению Антонова-Овсеенко: «Демаршем 2-го мая Польша, уже используя улучшение с Советским Союзом, вступила на путь непосредственных переговоров с Германией»[58].

Таким образом, маршал Пилсудский, шантажируя Гитлера угрозой «превентивной войны», предугадав уготованную версальско-локарнскими стратегами для Германии роль антисоветского тарана, вынудил того присовокупить к этой сомнительной миссии и Польшу. Вся прогерманская суета Зюка с его военными хитростями не осталась тайной для советского дипломатического руководства. Вот что писал член Коллегии НКИД СССР Б. Стомоняков В. Антонову-Овсеенко 19 июня 1933 г.: «Тенденция к сближению с Германией питается в Польше из двух источников; из стремления авантюристических кругов пилсудчиков использовать возможную войну Японии с нами и поддержку гитлеровской Германии, а с другой стороны, из классовых симпатий эндеков[59] к гитлеровскому движению. Хотя в данный момент международная ситуация не благоприятствует соглашению Польши с Германией, эта намечающаяся тенденция представляет, конечно, серьезную опасность, и это обязывает нас удесятерить наблюдение и бдительность в отношении польской политики»[60].

Тем не менее советское политическое руководство не исключало возможности установления диалога с Варшавой. В конце августа 1933 г. со страниц «Известий» почти напрямую был задан вопрос — пойдет ли Польша после провала «пакта четырех»[61] вместе с СССР[62]? Ответ последовал в духе дипломатии эпохи Пилсудского. Официальная позиция была изложена на страницах «Газеты Польской», которая целиком перепечатала московскую статью и снабдила ее комментарием Медзиньского. Из комментария следовало, что польская политика вообще-то полностью независима и самостоятельна[63]. Такая реакция должна была показать Западу, что в ответ на «пакт четырех» Москва сделала Варшаве завуалированное предложение о союзе, и та не исключает возможности сближения с восточным соседом. Это был первый шаг.

Спустя несколько дней был сделан второй шаг. Им стал доклад экс-министра иностранных дел князя Э. Сапеги, видного деятеля близкой к пилсудчикам политической группировки земельных магнатов, то есть были подключены круги хотя и не официальные, но тесно связанные с персонами, определявшими польскую внешнеполитическую линию. В докладе была, по сути, изложена программа превращения Польши в «великую державу путем колониального освоения территорий и природных богатств Советского Союза». В реализации такой программы любезно приглашали принять участие Европу. Сапега рисовал заманчивую картину преобразования Европы в «великую хозяйственную единицу» при условии получения русско-сибирского «хинтерлянда», а поскольку Польша «не может вести внешней политики в отрыве от больших хозяйственных вопросов, которые теперь руководят миром, [то] интерес Европы есть интерес Польши». Не без некоторой доли драматизма он сформулировал вопрос так: в каком качестве видит себя Польша — в качестве передового поста Европы, распространяющегося на Восток, или же барьера, защищающего Восток от наступления Европы? Бывший глава польского МИД решительно ответил: «Мы должны быть передовым постом Европы», — и добавил, что «реальной нашей задачей должно быть договориться с нашим западным соседом»[64].

Реакция западного соседа, то есть Германии, не заставила себя долго ждать. Министр иностранных дел К. фон Нейрат[65] во время сессии Совета и Ассамблеи Лиги Наций предложил своему польскому коллеге Ю. Беку провести встречу. Это был тот самый долгожданный шанс, которого последовательно добивался маршал Пилсудский. Не обращая ни малейшего внимания на «всеобщую неприязнь, какой были окружены в Женеве представители фашистской Германии»[66], 25 сентября 1933 г. Бек встретился с Нейратом, а 26 сентября — с министром пропаганды Третьего рейха Й. Геббельсом[67].

Во время бесед выяснилось обоюдное стремление к дальнейшему сближению, которое должно было иметь исключительно двусторонний характер. Не допускалось какое-либо привлечение к нему третьих стран или международных организаций[68]. Хотя при первом свидании глав санационного и нацистского внешнеполитических ведомств вопрос о координации совместной деятельности на восточном направлении не был затронут, «заинтересованные правительства уже тогда рассматривали польско-германское сближение в ракурсе их планов в отношении СССР»[69]. В частности, итальянский представитель при Лиге Наций не только считал, что между Польшей и Германией шло соперничество за то, кто будет «организовывать» Россию, но и что «поляки выиграли первый матч». Наряду с тем, что итальянский дипломат «с большой симпатией отозвался о [польских] попытках непосредственного соглашения с Германией», еще ббльшую ценность представляет замечание члена польской делегации при Лиге Наций Т. Комарницкого о том, что «польско-германское сотрудничество по отношению к России, изолирующее Францию от Восточной Европы, кажется итальянцам наиблагоприятнейшей комбинацией»[70].

Маршал мог ликовать. С началом осени 1933 г. польско- германское сближение стало осуществляться семимильными шагами: Берлин покинул посланник А. Высоцкий, а на его место вскоре был назначен начальник Западного отдела варшавского МИД Юзеф Липский[71]. Переговоры велись в глубокой тайне. Для многих профессиональных дипломатов и наблюдателей, как гром среди ясного неба, прозвучало известие о подписании 26 января 1934 г. министром К. фон Нейратом и Ю. Липским так называемой «Декларации о мирном разрешении споров и неприменении силы». В ее преамбуле отсутствовала общепринятая в дипломатических документах такого рода констатация незыблемости существующих границ, а также ссылка на действующие договоры, что было несколько необычно. Декларация предписывала обоим правительствам «непосредственно договариваться о всех вопросах, касающихся их обоюдных отношений, какого бы рода они ни были». Такое положение, а также отсутствие пункта о расторжении декларации в случае вовлечения одной из сторон в конфликт с третьей стороной дали повод некоторым наблюдателям, в частности бывшему польскому дипломату Эльмеру, утверждать, что пакт «Липский — Нейрат» является не чем иным, как завуалированным союзом[72].

В декларации действительно имели место некие моменты, наводившие на размышления. Например, в случае возникновения спорного вопроса, когда его разрешения нельзя достигнуть непосредственными переговорами, оба правительства «в каждом отдельном случае на основании обоюдного согласия будут искать решения другими мирными средствами, не исключая возможности в случае необходимости применять методы, предусмотренные для такого случая в других соглашениях, действующих между ними»[73]. В течение всего 1934 — весны 1935 г. в дипломатических и политических кругах различных стран высказывались многочисленные предположения относительно скрытых, неафишированных целей внешней политики «режима санации». Например, американский посол в Москве Уильям Буллит[74] писал в июле 1934 г. государственному секретарю США Корделлу Хэллу, что Пилсудский отказывается участвовать в Восточном пакте, поскольку ожидает советско-японскую войну и хочет сохранить для себя на востоке свободу рук, чтобы «воссоздать там прежнее величие Польши»[75].

Проект «создания системы коллективной безопасности», инициатива создания которого принадлежала Франции[76], был выдвинут руководством Советского Союза в декабре 1933 г. в качестве ответной меры на возраставшую угрозу миру и с течением времени получил название Восточного пакта. Он должен был объединить ряд стран, в том числе Прибалтийские государства, Советский Союз, Польшу, страны Малой Антанты, а гарантом предполагалась Франция. Один из его последовательных сторонников глава парижского МИД Луи Барту[77] после ледяного душа, устроенного ему в апреле 1934 г. Пилсудским и Беком в Варшаве, сумел сплотить вокруг этой инициативы представителей Малой Антанты — чехословацкого коллегу Э. Бенеша[78] и румынского Н. Титулеску[79]. Однако, когда в Марсель 9 октября 1934 г. прибыл ее третий представитель — югославский король Александр I Карагеоргиевич[80], — и он, и Барту были убиты[81].

Новый глава французского МИД Пьер Лаваль[82] не являлся идейным сторонником заключения Восточного пакта. Он вел двойственную политику и всячески тянул время вплоть до весны 1935 г. Лишь последовательность и искусность внешней политики советского политического руководства, прежде всего И. В. Сталина, заставило его пойти на подписание советско- французского договора о взаимопомощи от 2 мая 1935 г.

Воссоздать истинную картину событий, происходивших в недалеком историческом прошлом, определить подлинную роль Советского Союза в международных отношениях в 1930-е гг. помогают первоисточники, и прежде всего архивы. В 1990-е гг. исследователям стали доступны закрытые ранее хранилища. Начался и идет полным ходом процесс рассекречивания документов. В связи с этим пристальное внимание историков сосредоточено на материалах, полученных советской разведкой от ценнейших зарубежных агентов, которые были посвящены в самые сокровенные тайны политического руководства.

Так, исследователям стали доступны документы из так называемого «личного архива И. В. Сталина», хранившиеся за семью печатями в течение многих десятилетий. Были рассекречены наконец донесения советской разведки. Все эти материалы оказались настолько ценными и актуальными, что позволили по-новому расставить акценты в оценке многих событиях, в том числе оценке роли Советского Союза в развитии международных отношений. И особенно, как стало ясно, в оценке его роли в деле предотвращения войны в весьма непростой период: 1934 — весна 1935 г.

С. В. Морозов стал одним из первых, кто привлек внимание исследователей к этому крохотному, по историческим меркам, хронологическому отрезку. В 2004 г. им была опубликована монография, в которой тщательно изучен период 1934 — весна 1935 г. с позиции милитаристской Японии, нацистской Германии и «санационной» Польши — стран, активно осуществлявших подготовку к агрессии против СССР[83]. В выдвинутой исследователем гипотезе ключевыми источниками стали как раз материалы советской разведки, взятые из «личного архива И. В. Сталина». Опираясь на фактологический материал, он ввел в научный оборот секретный польско-германский договор от 25 февраля 1934 г.[84]

В 2005 г. С. В. Морозов опубликовал на страницах журнала РАН «Славяноведение» статью на ту же тему. В ней автор обратил внимание на тот факт, что с момента публикации секретного польско-германского договора на страницах французской и советской прессы в апреле 1935 г. и вплоть до настоящего времени ни германская, ни польская стороны не заявили формального протеста[85]. Продолжая исследовать деятельность «злокозненного триумвирата» в указанный период, С. В. Морозов со страниц журнала МИД РФ «Международная жизнь» привлек внимание уже не только коллег-историков, но и профессиональных дипломатов к факту публикации этого самого секретного договора в печатном органе Верховного Совета СССР газете «Известия». Во-первых, это придало договору официальный статус. А во-вторых, в случае развязывания войны в 1935 г. указало бы мировой общественности на страны-агрессоры, тайно, но истово ее подготавливавшие[86].

Исследовательский подход автора, опирающийся на широкое привлечение архивных материалов и позволяющий выходить на новые, ранее малоизученные или даже вовсе неизученные проблемы, встретил интерес как у отечественных историков, так и у коллег за рубежом. Положительные рецензии были опубликованы на страницах российских и зарубежных журналов[87].

Научная позиция автора, обвинившего на основе архивных материалов Ю. Пилсудского и его подельников по режиму в подготовке войны против СССР в течение вышеуказанного периода, вызвала неоднозначную реакцию в польской историографии, которая имеет немало достижений в области исследования роли Польши в международных отношениях, в том числе в 1930-е гг. Классикой польской исторической науки стали, например, труды X. Батовского, М. Войчеховского, Е.Томашев- ского, Е. Козеньского, М. Пулаского, X. Булхака[88]. Определенный интерес вызывают работы современных историков-между- народников — М. К. Каминьского и М. Е. Захариаса[89]. Было бы закономерно, если рецензию на исследование С. В. Морозова, ученого-международника, защитившего в 2006 г. докторскую диссертацию на истфаке МГУ им. М. В. Ломоносова, написал кто-либо из польских «международников», знающих толк в данной проблематике. Однако рецензия почему-то была доверена молодому новомодному польскому историку Р. Гонтарчику, который с псевдоинтеллектуальной яростью стал опровергать научный подход автора монографии и сумел поднять «бурю в стакане воды». Р. Гонтарчик, не имея за плечами ни малейшего навыка в качестве исследователя международных отношений, сделал себе имя на «разоблачениях» первых лиц новой Польши, обвиняя их в мнимом сотрудничестве с осведомителями спецслужб во времена ПНР. Его неведение и некомпетентность доходят до такой степени, что на донесениях разведки, поступавших советскому руководству по линии ИНО НКВД[90], он ставит клеймо с ущербно-диссидентским подтекстом — «специфический характер [этих] источников». Дескать, как можно им доверять, если они поступили из ведомства Ягоды-Ежова-Берии.

Приведем цитату из завершающей части его рецензии, в которой он пытается иронизировать: «[По мнению Морозова] Польша, стремившаяся использовать в своих действиях население польского происхождения на западных рубежах СССР, является по сути ответственной за массовые репрессии в отношении поляков на Украине и Белоруссии в 30-е гг. Органы НКВД просто были обязаны защищать родину от вражеских заговоров и депортировать польское население в глубь СССР. Этот тезис очень оригинален, ибо подобных нонсенсов не выписывала даже историография бывшего СССР, которую в этом отношении трудно переоценить»[91].

Хочется обратить внимание пана Гонтарчика на его явно некорректную интерпретацию позиции С. В. Морозова и не согласиться с высказанным на страницах рецензии упреком в якобы антипольской направленности исследовательской монографии. Это, мягко говоря, неправда. Ибо С. В. Морозов в своей книге и во всех своих научных статьях проводит совершенно четкое разграничение между Польшей, польским народом и правящей кликой Пилсудского и его последователями. Пан Гонтарчик, как человек, скорее всего имеющий за плечами высшее образование, должен был бы это понимать и осознавать. Ведь в противном случае в результате чьей-то некомпетентности или же подмены понятий может иметь место навешивание некоего «антипольского ярлыка», а это уже сродни оговору или клевете. Было бы неплохо, если бы пан Гонтарчик научился отделять зерна от плевел. Кстати, публикация данного сборника документов научит его внимательно читать и, возможно, отобьет охоту иронизировать.

Многим людям почему-то сложно уяснить себе весьма простую истину: основная вина за депортации польского (и не только) населения с западных границ в глубь территории СССР в 1930-е гг. действительно лежит не на советском руководстве, а на тех, кто готовил (или был в той или иной мере вовлечен в процесс подготовки) на вторую половину 1935 г. агрессию против ненавистных для пана Гонтарчика «Советов»[92]. В соответствии со свидетельствами многих документов, в том числе материалов из так называемого «личного архива И. В. Сталина», эту агрессию готовили наряду с Гитлером и его приспешниками и «Пилсудский со своей бандой»[93].

Однако, прежде чем обратиться непосредственно к изучению исторических документов, хочется понять, какие темы представляются актуальными для современной польской историографии. Может быть, она ушла настолько далеко в сфере введения в научный оборот суперновых и суперсекретных архивных и прочих документов, что рассекреченные материалы советской разведки, в том числе из личного архива Сталина, для нее что укус комара. Неплохо бы составить себе хотя бы самое общее впечатление.

Обратимся к исследованию В. Влодаркевича «Накануне 17 сентября 1939 г.: советская угроза Польской республике в оценках высших военных властей в 1921-1939 гг.»[94], которое хронологически включает в себя и интересующий нас период: 1934 г. — весна 1935 г. Автор, многолетний сотрудник Института гуманитарных наук Военной технической академии Польши, добросовестно изучил материалы Главного штаба Войска Польского, фондов польских и британских архивов, опубликованные источники, новейшую литературу. В. Влодаркевич не оставил без внимания и тот факт, что 12 апреля 1934 г. в Генеральном инспекторате[95] состоялось совместное совещание командования Войска Польского и МИД, на котором Пилсудский поставил вопрос: «Германия или СССР представляет для Польши большую угрозу?» Затем по предложению все того же Пилсудского была создана специальная аналитическая лаборатория во главе с генералом К. Фабрыцы[96], призванная «исследовать проблему нарастания военной угрозы со стороны Советского Союза и Германии»[97].

Под каким же углом В. Влодаркевич освещает интересующий нас период? И можно ли ожидать каких-то открытий и прозрений относительно скрытых мотивов политики Пилсудского от исследователя, который главной темой своей монографии обозначает «советскую угрозу» Польше в 1920 — 1930-е гг.?

Напомним, что об этом совещании известно еще с 1950-х гг. Именно тогда были опубликованы на польском языке отрывки из служебных записей замминистра иностранных дел графа Я. Шембека[98]. А теперь попробуем взглянуть на это совещание сквозь призму донесений, поступавших советскому руководству от секретного польского источника в течение 1934 г. Выясняется, что генерал Фабрыцы, являясь особо доверенным лицом Пилсудского, в глубочайшей тайне координировал взаимодействие Главного штаба Войска Польского (ВП) с германским Генеральным штабом. В частности, он посетил Берлин осенью 1933 г., а также в марте и мае 1934 г.[99] Роль его секретаря и курьера по поездкам в Берлин выполнял полковник А. Роснер[100]. А совещание стало не чем иным, как военной хитростью Пилсудского, стремившегося закамуфлировать польско-германское военное сотрудничество, направленное на подготовку агрессии против СССР во второй половине 1935 г. Все это позволяет прийти к следующему выводу: тема о «советской угрозе» Польской республике в период 1934-1935 гг. носит надуманный характер.

Приведенный пример еще раз убеждает нас в том, насколько важными могут быть сведения разведки не только для высшего политического руководства, но и для историка-исследователя. Что же нам поведают исследования других польских авторов, например А. Пеплоньского, который издал монографию под претенциозным названием «Разведка и дипломатия II Речи По- сполитой»[101]? Наверняка маститый профессор Института истории Поморья, Педагогической академии г. Слупска откопал в недрах европейских и иных архивов какой-нибудь животрепещущий документ и открывает читателям глаза на истинную подоплеку взаимоотношений II отдела Главного штаба ВП и «санационного» МИД.

Ничуть не бывало. В первой главе А. Пеплоньский рассматривает международное положение Польши в межвоенный период и перечисляет всем известные «дежурные» вехи. Во второй описывает сотрудничество польских дипломатов со II отделом, Корпусом охраны границы, Пограничной охраной, Отделом безопасности МВД, Главной комендатурой государственной полиции, военными атташе. В третьей — деятельность МИД и II отдела по сбору информации об иностранных государствах с целью выработки соответствующей политики. В этой главе отмечается, что наиболее актуальной была информация о Германии и СССР, однако II отдел не достиг существенных успехов, так как отправлял туда недостаточно квалифицированных сотрудников. Четвертая глава посвящена действиям польских дипломатов и разведчиков в сфере анализа антипольской деятельности зарубежных стран, среди которых Советский Союз представлялся поляками врагом № 1. Пятая глава рассматривает отношение МИД и военной разведки к внешней военной угрозе, определяет в качестве особой опасности военно-политическое сотрудничество Германии и СССР. К книге прилагаются документы из Архива новых актов и Центрального военного архива.

Вряд ли уважаемого А. Пеплоньского следует упрекать в том, что в его труде собраны воедино всем давным-давно известные сведения, ведь для провинциального педагогического вуза такая книга — это целое событие и для его студентов в методологическом плане она станет ощутимым подспорьем по новейшей истории Польши. Что же касается отдельных утверждений автора, в частности о недостаточной квалифицированности сотрудников II отдела, работавших в Г ермании и СССР, то в них имеется известная натяжка. Чего стоил один лишь мобилизационный план германских вооруженных сил, похищенный польским резидентом в Берлине Е. Сосновским при помощи барышень-се- кретарш из германского Генерального штаба во второй половине 1933 г. Другое дело, что данная акция принесла польскому руководству и самому Сосновскому мало пользы[102].

Среди различного рода исторических исследований, вышедших в Польше во второй половине первого десятилетия XXI в., хотелось бы обратить внимание на публикацию материалов конференции «На путях независимости: польская политическая и правовая мысль в 1918-1939 гг.», которая прошла в г. Кудове Здруй в ноябре 2008 г.[103] На первый взгляд, она не имеет отношения к интересующей нас проблематике — «санационному» аспекту подготовки агрессии против СССР в течение 1934 — весны 1935 г. Однако при более внимательном рассмотрении она имеет немаловажное значение для идейно-теоретического обоснования захватнических планов польского вождя и его приспешников. Скажем, мало взять и захватить, к примеру, Советскую Украину. Или создать блок с участием Финляндии для подстраховки и успешного ведения агрессии против СССР на северном направлении. Следует подготовить общественное мнение и подвести научное обоснование для осуществления дальнейших территориальных захватов. Начать, пожалуй, стоит с доклада К. Кавальца, посвященного так называемому мифу о «Великой Польше»[104], который культивировался в самых широ-ких слоях польского общества в течение 1918-1939 гг. Альфой этого самого мифа было утверждение об «истинных» польских границах — то есть границах польского государства до 1772 г. А омегой стал тезис об «исключительности польской нации», который зиждился на традициях национально-освободительной борьбы XIX в. Другими словами, настрадавшийся за период трех разделов и боровшийся с оружием в руках польский народ не мог не заслужить для себя лучшего будущего, нежели воссоздания своей территории в соответствии с границами 1772 г.

Крупнейшие политические силы первых лет независимой Польши — национальные демократы (эндеки) во главе с Р. Дмовским и приверженцы Ю. Пилсудского были сторонниками идеи «Великой Польши». Однако эндеки этим термином почти не пользовались,, так как не знали практических путей воплощения идеи подобного масштаба в жизнь. В частности, Дмовский сомневался в том, что можно достичь согласия с литовцами, украинцами и белорусами. Пилсудский же, в отличие от Дмовского, эти пути знал. Он, первый (и последний) «начальник польского государства»[105], вынужденный пройти азы поли-тической провокации и агентурной работы у царской охранки, освоивший приемы бандитских налетов на российские почтовые вагоны с деньгами, погнивший в австро-венгерских окопах во время Первой мировой и окончивший университет немецкого прагматизма в Магдебургской тюрьме, создал такое детище, как Польская военная организация (ПВО). Она выполняла роль его личной разведки и контрразведки.

ПВО с ноября 1918 г. легла в основу II отдела Генерального (а с 1928 г. Главного) штаба Войска Польского, которая имела своих осведомителей и агентов как среди бабулек — работниц общественных туалетов, так и среди белорусских, украинских и прочих националистов, а также депутатов польского сейма, в том числе и представителей национальных меньшинств. II отдел, или «двойка», как его называли и продолжают называть, пронизывал все слои общества, государства межвоенной Польши, а также имел многочисленных агентов за рубежом. Имея в своем собственном распоряжении столь могущественный информационно-политический инструмент, польский вождь фактически не нуждался в достижении согласия с кем-либо.

Создание будущей «Великой Польши» началось в первые дни существования независимого польского государства. Причем явочным порядком. Были развязаны польско-украинский конфликт (1918-1920 гг.), польско-чехословацкий в Те- шенской Силезии[106] (1919 г.), польско-советская война 1920 г. и т. д. К. Кавалец весьма наблюдательно замечает: «Обстоятельства сложились таким образом, что Польше пришлось распространить свою власть на территории, заселенные не только поляками»[107].

Под «обстоятельствами» скрывается стремление польского руководства к захвату территорий соседних стран для создания этой самой «Великой Польши». Далее следует не менее важное наблюдение, что «привлекательность программы строительства Польши как большого государства (sic! — СВМ) в значительной степени предопределила отсутствие разумных альтернативных решений». Миф о мощи Речи Посполитой до ее разделов способствовал формированию исторических чаяний польского народа и настоятельно требовал создания независимого и сильного польского государства. Все это в совокупности вынуждало политиков межвоенной Польши «видеть противника в соседних с Польшей державах, а союзников или по крайней мере доброжелательных партнеров, — в либеральных странах Западной Европы, Соединенных Штатах Америки, а после 1904 г. также в Японии».

В этих строках содержится, на наш взгляд, весьма важный «ключ» к дешифровке проблемы так называемой «советской угрозы» в исследуемый нами период, о которой склонны трубить многие представители современной польской историографии. О какой угрозе могла идти речь, если многие политики межвоенной Польши, по признанию самого пана Кавалыда, собирались возводить грядущее величие за счет захвата соседней территории, прежде всего советской?

ПанКавалец, как говорится, зритв самый корень, ибоЮ. Пилсудский еще во время Русско-японской войны не поленился проделать долгий путь в Токио, где предложил японскому Генеральному штабу профинансировать его услуги по организации восстания на западных территориях Российской империи[108]. Тогда японская сторона посчитала уместным воздержаться от сего «прожекта» и лишь оплачивала услуги Пилсудского в качестве информатора. Однако все течет, все изменяется. То, что кому-то казалось неуместным в период 1904-1905 гг., могло стать более чем уместным после 1933 г., то есть после прихода в Германии к власти Гитлера.

Польский исследователь сделал весьма важное наблюдение относительно мифа о «Великой Польше». Точнее не мифа, а уверенности, прочно обосновавшейся во многих слоях польского общества, государственных структурах и крупнейших политических группировках, о возможности воссоздать эту самую «Великую Польшу». По его мнению, появление в 1918 г. независимого польского государства убедило поляков в существовании такой возможности и способствовало «созданию особой атмосферы тех лет наравне с мечтаниями о социальных реформах, благоденствии и ликвидации нищеты»[109].

Позвольте поинтересоваться, а за чей счет и по какому сценарию эти самые «возможности» предполагалось реализовать? Уважаемый исследователь К. Кавалец обмолвился о межвоен- ных польских политиках, от которых требовалось «видеть противника в соседних с Польшей державах». Попробуем проанализировать «противника» и пути воссоздания «Великой Польши». С этой целью рассмотрим выступление П. Фиктуса «Польская колониальная мысль у порога Второй Речи Посполитой»[110], опубликованное в уже нам известных материалах конференции.

Данное исследование необходимо, поскольку проекты воссоздания «Великой Польши» в условиях 1918-1939 гг., по сути, были не чем иным, как «неоколонизацией», так как предполагали захват территорий сопредельных стран, о чем свидетельствуют публикуемые документы. На западном направлении они могли предполагать включение территории, принадлежавшей на тот момент Германии, а на восточном — значительной части Советской Украины и Белоруссии. Другими словами, «воссоздание» есть не что иное, как война и кровь. Кто же хочет своей территорией делиться?! В какие же тонкости пустилась на редкость изобретательная польская колониальная мысль?

Попробуем разобраться. В 1919 г. польские представители выдвинули на Парижской мирной конференции претензии на бывшие германские колонии. Преподаватель Школы политических наук М. Шавлевский предложил создать специальные структуры, которые бы руководили ходом польской колонизации, — Эмиграционный институт и Колониальное сообщество, а финансовую сторону проекта предполагалось доверить американской стороне[111]. Прекрасный, можно сказать романтический, проект в духе «Фауста» Гёте, но искушенные в колониальных темах западноевропейские политические акулы остались к ним безучастны.

Более прагматически к этому вопросу подошел Ю. Тарговский, чьи взгляды явно находятся под влиянием германской школы геополитики А. Хаусхофера. Тарговский без обиняков заявил, что «державность каждого государства проявляется в обладании как можно большей территорией». Однако сразу же оговорился, что самостоятельная колониальная экспансия Польши возможна «только при сотрудничестве с другим государством, чья сильная позиция в современном мире непоколебима, например с Францией или Америкой».

Далее следовало чисто польское геополитическое ноу-хау. Подразделив польскую колонизацию на западную (немецкую) и восточную (российскую), Тарговский усмотрел, что они отличаются друг от друга «способами действий и эвентуальными выгодами». Западная именовалась не чем иным, как «школой жизни», так как приобщала поляков к основам западной цивилизации и предполагала обретение материальных и экономических выгод. В отношении восточной прослеживалось стремление оказать некую самаритянскую миссию в виде пропаганды идей о свободе человеческой личности. Другими словами, по схеме Тарговского, Польше предстояло выступить в роли своеобразного геополитического трансформатора. Заимствуя у прагматичных немцев промышленные технологии, кредиты, всяческие хитроумные механизмы ит. п., она должна была все это переработать и выдать в восточном направлении, то есть живущим по соседству белорусам и украинцам, некие нетленные идеи о свободе личности и частной собственности, которые, будучи облечены в те или иные национальные одежды, должны были привести к антибольшевистским выступлениям и в итоге краху СССР.

Особая роль в программе «колонизации» Тарговского была отведена полякам, живущим за границей. Именно ему принадлежит идея о том, что данная категория могла быть использована в интересах государства в случае «передела колониальных территорий одного из государств-разделителей»[112]. Другими словами, тем полякам, кто жил на территории восточного вектора «колонизации», заранее была уготована участь коробейников-распространителей идей с вольнолюбивым привкусом[113].

Предложение использовать в государственных интересах поляков, живущих за границей, пришлась по вкусу маршалу и функционерам из «двойки». Именно во II отделе Главного штаба была разработана схема взаимодействия «двойки» с МИД через Консульский департамент, во главе которого был поставлен офицер разведки Виктор Томир Дрыммер[114], доверенное лицо министра Ю. Бека, возглавлявший одновременно Департамент кадров и имевший репутацию «серого кардинала». Таким образом, сценарии, по которым предстояло действовать полякам, живущим заграницей по соседству с Польшей, в том числе для воссоздания «Великой Польши», должны были создаваться в «святая святых» детища Пилсудского — II отделе Главного штаба.

Взгляды М. Шавлевского и Ю. Тарговского относятся к демократическому периоду так называемой Второй Польши[115]. Объективности ради следует упомянуть еще об одном авторе, В. Вакаре, написавшем под псевдонимом Консулибус книгу «Опыт и ошибки нашей внешней политики и текущие задачи», вышедшую в 1926 г. В ней, среди прочего, заслуживают внимания два момента. Один, на первый взгляд, из области фантастики, поскольку содержит утверждение о том, что Польше необходимо в течение жизни одного поколения установить равноправные хозяйственные отношения с СССР, в противном случае ей грозит серьезный экономический упадок. Автор, вероятнее всего, имел в виду не некий паритет по объему про-изводства валового продукта, ибо это является невозможным по определению, а нечто иное. Что же? Не исключено, что ему представлялась некая умозрительная схема, состоявшая, скажем, из трех этапов. Первый — резкий технологический и промышленный скачок в самой Польше (на основе западных кредитов и технологий); второй — ее превращение в своеобразного генерального технологического спонсора Советской России; третий — технологическое в совокупности с технократическим закабаление последней и превращение Польши в генерального посредника между СССР и Западом с извлечением всех эвентуальных выгод[116]. При желании видимость формального равенства сторон можно было соблюсти. Другое дело, что данная политтехнология значительно опережала свое время. Однако нередко некоторые идеи значительно опережают свое время, но для их воплощения необходимы кадры, а «режим санации» был заточен под реализацию совсем других целей: вооруженной аннексии советской территории в союзе с родственными по идеологии захвата и раздробления СССР государствами — Германией и Японией.

Видимо, сознавая в определенной мере утопичность своей идеи, В. Вакар сделал более реальную, а главное — прагматическую выкладку: ввиду того, что Польша «не может рассчитывать на заморские колонии (передел мира завершен), для нее остается лишь одно направление — капиталистическая экспансия»[117]. Ну что же, тема воссоздания «Великой Польши» не обошла стороной и этого автора.

Таким образом, пути «воссоздания» и противники, вернее противник, почти выяснены, осталось только определить форму существования «Великой Польши» и ее взаимодействия со странами-партнерами. Этой проблеме в вышеуказанном сборнике посвящена статья М. Мацеевского «Федеративные концепции пилсудчиков на заре Второй Речи Посполитой»[118]. Чтобы долго не ходить вокруг да около, следует сразу же сказать, что ядром так называемых «федеративных идей регионального характера» должна была стать все та же «Великая Польша», составленная из бывших земель Великого княжества Литовского и Советской Украины, то есть в рамках границ 1772 г.

Вокруг ядра и под главенством «Великой Польши» должна была сформироваться федерация из государств, составлявших военно-политический союз, который в исторической литературе зачастую называют «интермариумом», или «междуморьем». Имеются в виду страны, расположенные между Балтийским и Черным морями, — Финляндия, Эстония, Латвия, Венгрия, Румыния, Армения и Грузия. Не исключалось присоединение к союзу стран, расположенных у Эгейского и Средиземного морей[119].

Это еще не все. Одновременно в результате проведения специальной политики, носившей название «прометеизм»[120], предполагалось отделение от Советского Союза Украины, Белоруссии, Грузии, Армении и Азербайджана[121]. Пилсудчики рассчитывали создать из них конфедерацию под эгидой «Великой Польши» в качестве противовеса остаткам откатившейся к Уральскому хребту России[122].

Первая попытка реализовать федеративные идеи была предпринята в ходе польско-советской войны 1920 г. Как известно, она завершилась безрезультатно, но маршал умел ждать. Согласно документам II отдела, хранящимся в Российском государственном военном архиве (РГВА), «двойка» через прометеевские структуры тщательно подготавливала большую смуту на территории СССР, которая должна была вспыхнуть после нападения Японии на Дальний Восток во второй половине 1935 г.[123]

Характеризуя федералистские планы Пилсудского и его сто-ронников, уважаемый исследователь М. Мацеевский (и не только он) называет их «наивными»123. Хотелось бы обратить внимание данного автора и в подавляющем большинстве разделяющей его точку зрения нынешней польской историографии, что при жизни польского вождя это были реальные планы (курсив наш. — СВМ). Даже после кончины Пилсудского, последовавшей 12 мая 1935 г., его идейные наследники, прежде всего министр Бек, вплоть до 1939 г. прикладывали все возможные усилия для создания этого самого «интермариума», о чем неопровержимо свидетельствуют архивные документы[124].

В целом материалы конференции 2009 г. «На путях неза висимости: польская политическая и правовая мысль в 1918— 1939 гг.» повторяют давно известные вещи. Но есть существенное отличие в самой подаче исторического материала. В 70-80-е годы XX в., то есть во времена народной Польши, сухо констатировали упущенный безвозвратно шанс «воссоздания Великой Польши». Сейчас же во всем сквозит уверенность в открывающихся перспективах очередного восстановления «былого величия». Вновь набирают силу идеи польского мессианства. В настоящее время в политической мысли Польши прочно обосновалась концепция Ежи Гедройца[125] о построении независимого от России и управляемого Польшей пояса государств Литва-Белоруссия-Украина как элемента противовеса и ослабления России. И похоже, что некоторые эпизоды оптимистического сценария (скорее всего, с закулисными руководителями) уже разыгрываются сегодня, ведь вышеперечисленные работы польских авторов были написаны за несколько лет до украинских событий 2014 г.

Тем не менее эти работы не могут не иметь конструктивного характера, ибо позволяют воссоздать идейно-теоретическую подоплеку мотивов агрессии против СССР, которую в течение 1934 — весны 1935 г. самозабвенно готовила клика Пилсудского. В связи с этим хотелось еще раз обратить внимание польской историографии на весьма важную деталь. Юзеф Юзефович — он же маршал Пилсудский, он же «начальник государства», он же «Зюк», он же «дедушка» — не был выжившим из ума наивным старичком-маразматиком. Его планы создания «Великой Польши» в совокупности с «интермариумом», федерацией и конфедерацией были его неисполненной «лебединой песней» — посчитаться с Россией за все причиненные ему обиды. Но судьба распорядилась иначе: Иосиф переиграл Юзефа.

В отличие от материалов вышеуказанной конференции другой сборник «Кризис 1939 г. в интерпретациях польских и российских историков»[126], изданный в 2009 г. Польским институтом международных дел, носит, если можно так выразиться, ярко- выраженный неконструктивный, ревизионистский характер.

В этом сборнике современные польские историки занялись своим любимым делом — переписыванием истории международных отношений межвоенного периода на новый, якобы независимый лад. Для этого используется уже наработанная методология — берутся известные документы, из них извлекаются отдельные детали, а затем на их основе выстраивается якобы новая, независимая от наследия все тех же Советов, интерпретация.

Лейтмотив всему сборнику задала статья директора этого самого института международных дел С. Дембского, который извлек из затхлых сундуков пропахшее нафталином утверждение о том, что Польша представляла собой «преграду, отгораживающую Советскую Россию от Европы. Поэтому нападение на нее часто рассматривалось как необходимое условие успеха программы экспорта революции»[127]. Слов нет, режим, установившийся в России в октябре 1917 г., в первые годы своего существования вызывал серьезные опасения не только в Польше, но и во многих странах, например в Англии, США, Франции. В частности, на Парижской мирной конференции советский режим, в частности, называли не иначе как «максималистским якобинским». Однако не следует забывать, что эти же страны, в том числе Польша, а также Япония попытались воспользоваться моментом слабости России и оторвать от нее во время Гражданской войны 1918-1922 гг. куски пожирнее. Кстати, заключенный в марте 1921 г. Рижский мир часть этих самых кусков (территории с преобладающим не польским, а украинским и белорусским населением) закрепил за Польшей.

Оценивая советско-германский пакт о ненападении от 23 августа 1939 г., или так называемый пакт Молотова-Риббентропа, уважаемый С. Дембский продолжает в том же духе. Он утверждает, что И. В. Сталин не был заинтересован «в сохранении мира, поскольку это означало бы сохранение статус-кво, при котором управляемая большевиками Россия не имела в отношении других европейских держав равноправной позиции». Дескать, именно поэтому он решил выступить совместно с Гитлером против версальской международной системы[128]. Другими словами, пан Дембский ловко соорудил коленце, позволяющее низвести Сталина до уровня Гитлера. Для этого он придумал тезис о том, что Сталин и Гитлер стремились к войне, чтобы устранить версальское «неравноправие» и придать своим странам великодержавный статус.

Уважаемый пан Дембский, германский фюрер Адольф Алоизиевич действительно был озабочен проблемой неравноправия Германии, поскольку на Парижской мирной конференции страны-победительницы у нее отобрали все колонии, и она даже своей собственной нефти не имела. И последний трубил на всех перекрестках о том, что германский народ завоюет новое «жизненное пространство» на Востоке, то есть в России.

Воинственная шляхетско-аристократическая элита мечтала о возвращении своих бывших поместий на Советской Украине, так как трудиться не умела и не желала. Выходит, она также лелеяла мечты двинуться на восток и устроить там своеобразный шляхетский «Дранг нах Остен». Польский вождь Юзеф Юзефович, дождавшись своего часа и шантажируя А. А. Гитлера трехкратным (в 1933 г.) превосходством вооруженных сил, примкнул к нему, подписав 26 января 1934 г. для отвода глаз декларацию «Липский — Нейрат», и заключил через месяц секретный договор «Гитлер — Пилсудский»[129].

Задумано было гениально, тем более, что милитаристы из Страны восходящего солнца в июле 1934 г. неофициально проинформировали Пилсудского о своей готовности напасть на советский Дальний Восток в любой момент при условии польского и германского вооруженного выступления на следующий день[130].

При создавшейся ситуации значительная часть свободного от решения внутренних проблем времени советского вождя Иосифа Виссарионовича была занята помыслами о том, как бы с наименьшей затратой сил и средств оградить свою страну и свой народ от «самаритянских» замыслов германо-польско- японского Змея Горыныча. Перед И. В. Сталиным была поставлена извечная проблема российских правителей — обеспечить безопасность своей земли и своего народа. В складывающихся обстоятельствах ему было необходимо во что бы то ни стало создать промышленно-индустриальную базу за Уралом, чему было посвящено, среди прочего, выполнение первых пятилетних планов. И, в конце концов, со своей задачей — защитить землю и народ от шайки нацистов, пилсудчиков и самураев он справился достойно. В этом, уважаемый пан Дембский, и заключается существенное отличие советского вождя Иосифа Виссарионовича Сталина от германского «фюрера» и польского «начельника». И, между прочим, с земель западнославянских братских народов враг был изгнан ценой крови советского солдата, о чем польским историкам, включая и пана Дембского, забывать не следует.

Если в статье С. Дембского делается попытка изменить нравственные критерии и поставить на одни весы Гитлера и Сталина, то в статье профессора Варшавского университета кардинала С. Вышиньского, доцента Института истории ПАН, доктора исторических наук М. Корната «Польша между Германией и Советским Союзом (1938-1939). Политические концепции министра Юзефа Бека и международное положение» внимание обращается еще и на несколько других аспектов. Один из них — ловкость польской дипломатии: «Антагонизм, который существовал между Германией и СССР [после прихода к власти Гитлера], создал для польской дипломатии необыкновенные возможности, такие, о которых польские политики в 1920-х гг. не могли даже мечтать»[131]. Еще бы, одна политика мнимого «балансирования» между Москвой и Берлином министра Бека чего стоила. Иногда к этой его политике применяют термин «равно- удаленность», вот только получается явная неувязка — за период с 1934 по 1939 г. в Москве глава польского МИД был однажды, а вот в Берлин число его вояжей перевалило за дюжину. Следовательно, Берлин для Бека был гораздо ближе сердцу, чем Москва. Так что «равноудаленности» не было и в помине. Возможностей у пилсудчиковской дипломатии в течение 1934 — весны 1935 г., по выражению B.C. Высоцкого, было «хоть впору вчетвером нести». Речь идет о возможностях подготавливать коалицию для нападения на Советский Союз, что и следует из документов первой части нашего сборника. К тому же «балансировал» и «равноудалялся» полковник Бек, как свидетельствуют недавно рассекреченные архивные документы, с явной материальной пользой для своего кармана, который щедро пополнялся рейхсмарками[132].

Не чураются использовать методологию «лоскутного выстраивания фактов» даже весьма известные польские исследователи. Например, уважаемый историк М. К. Каминьский, анализируя советско-польский договор о ненападении от 1932 г., пишет, что «у польской стороны не было иллюзий относительно мирных намерений Советского Союза» и якобы именно поэтому она сохранила за собой возможность «выйти из пакта в случае агрессивных действий Советов»[133].

Хотелось бы напомнить уважаемому пану Каминьскому, что пункт о том, что «в случае вовлечения одной из сторон в конфликт с третьей стороной договор теряет силу», как правило, помещается в преамбуле документа и является обязательным. Он широко используется в дипломатической практике при составлении двусторонних договоров о ненападении. Именно по этой причине, а не по той, которую пытается назвать уважаемый пан Каминьский, данный пункт и был включен в советско-польский договор 1932 г. Кстати, было бы нелишним напомнить ему о том, что отсутствие подобной формулировки в преамбуле польско- германской декларации от 26 января 1934 г. стало поводом для того, чтобы усмотреть в ней скрытый наступательный союз[134].

Далее уважаемый пан Каминьский входит во вкус и, комментируя всем известный «чехословацкий кризис» сентября 1938 г., обвиняет — ни больше ни меньше — в бездействии СССР, который «не желал защищать Чехословакию от Третьего рейха»[135]. Хотелось бы обратить внимание уважаемого польского коллеги, что его утверждение, мягко говоря, не соответствует действительности[136].

Советский Союз, внимательно следивший за развитием че-хословацкого кризиса, вел серьезную подготовку к оказанию военной помощи своему союзнику. Она проходила в три этапа. Первый, подготовительный, начался еще летом. 26 июня 1938 г. в соответствии с решением Главного военного совета РККА Белорусский и Киевский военные округа были преобразованы в особые военные округа, в которых началось срочное формирование шести армейских групп. Началось усиленное пополнение этих округов личным составом, боевой техникой, боеприпасами и горючим[137].

В связи с сентябрьским кризисом в Чехословакии Москва предприняла ряд решительных мер для того, чтобы при не-обходимости оказать Праге немедленную помощь военными средствами. 21 сентября Военный совет Киевского особого военного округа получил директиву наркома обороны К. Ворошилова о создании у государственной границы группировки войск в составе 3 стрелковых, 3 кавалерийских дивизий, 4 танковых и 1 мотострелковой бригад, 7 авиационных полков[138]. В тот же день Воронежская авиационная армия получила приказ перебазироваться в район Белой Церкви и Умани[139].

22 сентября оперативная группа штаба Киевского особого военного округа во главе с командующим С. Тимошенко перебазировалась из Киева в Проскуров (Хмельницкий). 23 сентября нарком обороны отдал директиву Военному совету Белорусского военного округа о приведении в боевую готовность и выступлении утром следующего дня в районы сосредоточения вблизи границы 5 стрелковых, 3 кавалерийских дивизий и 3 танковых бригад[140]. Одновременно Калининскому военному округу было дано указание выдвинуть к границе 67-ю стрелковую ди-визию. Ленинградский, Калининский, Белорусский, Киевский, Харьковский и Московский военные округа привели в боевую готовность систему противовоздушной обороны.

Таким образом, по указанию из Москвы были приведены в боевую готовность 1 танковый корпус, 30 стрелковых и 10 кавалерийских дивизий, 7 танковых, 1 мотострелковая и 12 авиационных бригад, 7 укрепленных районов, а в ПВО — 2 корпуса, 1 дивизия, 2 бригады, 16 полков и ряд отдельных зенитных артиллерийских дивизионов[141]. Другими словами, соединения и части Красной армии, готовые выступить на помощь Чехословакии, были приблизительно равны вооруженным силам ЧСР, а вместе с ними имели значительный перевес над силами вермахта.

В предмюнхенские и мюнхенские дни Советский Союз продолжал проводить военные мероприятия. 28 сентября начальник Генерального штаба Б. Шапошников, выполняя указания правительства, направил срочные телеграммы в Ленинградский, Белорусский, Киевский, Харьковский Орловский, Калининский, Московский, Приволжский, Уральский, Северо-Кавказский и Закавказский военные округа с приказанием «красноармейцев и младших командиров, выслуживших установленные сроки службы в рядах РККА, впредь до особого распоряжения из рядов армии не увольнять»[142].

29 сентября Ленинградский, Белорусский и Киевский военные округа получили указание в двухнедельный срок призвать на учебные сборы приписной рядовой и младший начальствующий состав для 17 стрелковых дивизий, для управлений трех танковых корпусов, 22 танковых и 3 мотострелковых бригад и 34 авиационных баз. Приписной командно-политический состав призывался также во все дивизии и полки Калининского, Харьковского, Орловского, Северо-Кавказского, Приволжского и Уральского военных округов. «Частичное отмобилизование войск коснулось не только наших западных приграничных округов, но и внутренних округов вплоть до Урала. В армию было призвано в общей сложности до 330 тыс. человек командного, политического, младшего командного и рядового состава»[143].

Сведения о серьезной готовности Советского Союза оказать военную помощь ЧСР подтверждаются дипломатическими и архивными источниками. 29 сентября посланник 3. Фир- лингер писал из Москвы главе чехословацкого МИД Крофте: «Как вчера сообщил мне с радостью Кулондр[144], советский военный атташе в Париже заявил, что Советский Союз на западных границах имеет 30 полных дивизий, находящихся в боевой готовности, не считая технических частей, которые готовы немедленно начать операции»[145]. В апреле 1939 г. Э. Бенеш, находясь в США, заявил корреспонденту газеты «Дейли мейл»: «Советский Союз в сентябре 1938 г. был готов выполнить все свои обязательства в отношении Чехословакии. Больше того, СССР был готов оказать помощь, даже если бы Франция и Англия остались в стороне»[146].

Если сравнить приведенные данные об истинной позиции Советского Союза в дни «чехословацкого кризиса» с утверждением уважаемого польского коллеги, то можно убедиться в том, что методология «лоскутного выстраивания фактов» приводит только к фальсификации истории. Хотелось бы призвать авторитетного и компетентного историка пана Каминьского и иже с ним более ответственно подходить к утверждениям в своих статьях и книгах, внимательно изучать новейшие научные исследования и публикации документов, выходящие в свет в России. Прочтите, пан Каминьский, третью часть настоящего сборника документов, которая посвящена скрытой деятельности пилсудчиков в период этого самого «чехословацкого кризиса». Прочтите ее, и Вам откроется истина.

Подводя некий итог далеко не полному обзору современной польской историографии, хотелось бы сказать несколько слов еще об одной работе. Это статья адъюнкта Поморской академии в Слупске кандидата исторических наук Я. Чеховского «Взлеты и падения в политических отношениях Польши и Финляндии в межвоенное двадцатилетие»[147]. Она интересна прежде всего тем, что Финляндия занимала важное место в уже известных нам «федералистских планах» Пилсудского. Однако, констатируя тот факт, что руководство Польши стремилось обеспечить своей стране позицию гегемона в Прибалтийском регионе, саму идею создания так называемого Балтийского блока в 1919-1920 гг. автор склонен приписывать западным державам. Речь якобы шла о подписании «оборонительного соглашения в связи с угрозой со стороны СССР»[148].

Отметим, что тема о «советской угрозе» в межвоенный период все чаще и чаще присутствует в работах многих польских историков. Хочется задать чисто риторический вопрос: зачем тезис времен холодной войны они припоминают к месту и не к месту? Впрочем, вернемся к работе Я. Чеховского.

Он добросовестно и объективно описывает тот факт, что в течение большей части межвоенного периода старания польского политического руководства добиться взаимности от финского так и не принесли положительного результата. Финляндия, даже подписав в Варшаве 13 марта 1922 г. соглашение с Польшей, Латвией и Эстонией, предполагавшее гарантию взаимных консультаций о совместных военных действиях в случае агрессии против одной из сторон, от его ратификации воздержалась. В 1925 г. поляки вновь предприняли попытку военно-политического сближения, однако финны остались на нейтральной позиции. Впрочем, на Вежбовой[149] считали, что бал-тийское соглашение «в той или иной форме в конечном итоге удастся заключить»[150].

Эти попытки, по мнению автора, предпринимались в течение 1935-1936 гг. В частности, 10-12 августа 1935 г. министр Бек посетил Хельсинки. Его визит латыши оценили как «стремление усилить польское влияние на Балтике». На следующий год в Финляндии сменился министр иностранных дел, и страна стала проводить политику более строгого нейтралитета, позволяющего «не втянуть страну в какие-либо европейские конфликты»[151].

Все верно, факты перечислены добросовестно, но это только одна стороны медали. А есть еще и другая — деятельность Бека в течение 1934-1935 гг. по сколачиванию прибалтийского антисоветского блока, в котором важное место было отведено и Финляндии. Во многом благодаря усилиям Ю. Бека в октябре 1934 г. был заключен финско-эстонский военный союз, к которому предполагалось присоединить и Польшу[152].

Современная польская историография, исследующая узловые проблемы европейских международных отношений 1930-х гг., оставляет весьма разностороннее впечатление. Выходят в свет многочисленные исследования, публикуются аналитические материалы. Но, пожалуй, неким общим знаменателем для научной позиции подавляющей части польских авторов, если сравнивать ее с историографией времен народной Польши, является стремление поднять на щит политику «сана- ционного» МИД, уменьшить роль Советского Союза, поставить знак равенства между ним и нацистской Германией. И еще раз хочется задать тот же вопрос: почему тезис времен холодной войны о «советской угрозе» все чаще упоминается в польской историографии, посвященной международным отношениям межвоенного периода?

Тезис времен холодной войны, подразумевающий угрозу со стороны России, является выдуманным и зачастую всплывает при «лоскутном выстраивании фактов». Создается впечатление, что применение сомнительной методологии имеет не научную, а политическую природу и носит централизованный характер. Напомним, что этот самый тезис всплыл во второй половине первого десятилетия 2000-х гг. Какое же событие в международной политической жизни может служить условным авторитетным ориентиром для некоторых польских ученых? Если учесть нынешний однополярный характер международных отношений, то такой ориентир явно находится на самом полюсе и как-то связан с его «персоной номер один». Также он должен иметь отношение к «малым странам», к числу которых в межвоенный период было принято относить западнославянские, южнославянские и Прибалтийские государства. Похоже, мы начинаем приближаться к искомому предмету, Остается лишь вспомнить, что в 2000-е гг. в международных отношени-ях произошел важный прецедент отнюдь не позитивного, а негативного характера — отказ со стороны этого однополярного лидера и иже с ним от Ялтинских соглашений и итоговых документов Совещания по безопасности 1975 г. в Хельсинки. В связи с этим будет нелишним вспомнить о рижской речи 2005 г. президента Дж. Буша-младшего, в которой он «инкорпорацию» Прибалтийских стран в состав СССР в 1939 г, впервые назвал «оккупацией». Что ж тут поделаешь, коль сказано «оккупация», то, значит, объективно возникает у некоторых современных историков «малых стран», в том числе польских, необходимость реинкарнировать «советскую угрозу» в виде холодной войны. Что они и делают.

В польской историографии предпринимаются попытки ставить знак равенства между Гитлером и Сталиным, а также между «мюнхенским сговором» и пактом Молотова-Риббентропа. Такая тенденция наблюдается не только в польской историографии, но и в российской. Речь идет о публикации материалов международной научной конференции «Мюнхенское соглашение 1938 года: история и современность», прошедшей в Москве 15-16 октября 2008 г. в Институте всеобщей истории РАН[153]. Директор ИВИ РАН, академик А. О. Чубарьян проводит аналогию между этими двумя вехами в развитии международных отношений и усматривает в их реализации сходный метод. В Мюнхене, дескать, решили судьбу Чехословакии за ее спиной, а в Москве — судьбу Восточной Европы.

Уважаемый Александр Оганович, увы, очень близок к истине, когда речь заходит о методах. И в том и в другом случае в желании решать отдельные задачи международной политики за счет «малых стран» имелся сговор крупных держав. Какие же это были задачи — вот вопрос. В первом случае речь шла о сговоре правящих кругов Англии и Франции о передаче Гитлеру Судетской области, что значительно усилило бы Германию и подтолкнуло бы Гитлера к агрессии против СССР. Передачу Судетской области надо было сделать не позднее середины октября, поскольку британская разведка располагала данными, что строительство так называемой «буковинской железной дороги» через территорию Румынии завершится до наступления холодов[154]. По ней в случае эскалации германо-чехословацкого конфликта непрерывным потоком будет поступать советская военная помощь. А на тот момент чехословацкая армия могла оказать вермахту весьма достойный отпор. Причем, как уже отмечалось, советское руководство было готово выполнить союзнические обязательства по отношению к Чехословацкой республике в полной мере.

Во втором же случае речь шла о предоставившейся советскому руководству возможности отсрочить нападение Гитлера на некоторое время. Причем в антисоветской триаде Германия — Япония — Польша из игры выводилось последнее звено, в недрах которого под личиной добрососедских отношений вы-нашивались агрессивные замыслы[155], а в прибалтийском регионе создавался важный стратегический плацдарм.

«А, собственно, кто был мотором [проведения конференции]?»[156], вопрошает уважаемый академик по поводу Мюнхена. Ну что же, на этот вопрос можно ответить.

19 ноября 1937 г. в гитлеровской резиденции Оберзальцберг состоялась продолжительная беседа британского замминистра иностранных дел виконта Э. Галифакса с фюрером. Британец недвусмысленно дал понять хозяину, что Англия готова передать Германии Австрию, Чехословакию и Гданьск, лишь бы «изменения» были произведены «путем мирной эволюции», для чего предложил возродить «пакт четырех»[157]. Адольф Алоизиевич долго уговаривать себя не заставил. Ведь такие территориальные подачки были лишь своеобразной закуской перед основным блюдом — агрессией против СССР и его дальнейшего раздела.

Галифакс привез в Лондон радостные новости о сговорчивости фюрера. И сразу организовалась группа наиболее влиятельных консерваторов и лиц, обладавших сверхкрупными состояниями, которые стремились не упустить шанс поучаствовать в надвигавшемся дележе советских сырьевых богатств. Среди прочих в эту группу входили: сам лорд Галифакс, маркиз Лондондерри, леди Нэнси Астор, лорд Стэм, группа герцога Вестминстерского (самый богатый человек в Англии), Ага-хан, магараджа Хайдерабада, наиболее влиятельный и состоятельный человек в Индии.

В Лондоне 28-30 ноября 1937 г. состоялась секретная конференция с участием парижских гостей — премьера К. Шотана и главы Кэ д’Орсэ И. Дельбоса. Группировка лорда Галифакса имела реальную возможность навязать свой политический курс Парижу по причине ухудшившегося экономического положения Франции, которое было вызвано излишне поспешно проведенными социальными реформами. «Это уже было заметно во время визита Шотана и Дельбоса в Лондон». «С этого времени Чемберлен, используя финансы, полностью контролировал французскую политику»[158]. Важнейшим результатом конференции стало англо-французское соглашение о дальнейшем невмешательстве в международные споры и столкновения в Европе. Этим соглашением предрешена была судьба многих стран, включая Австрию и Чехословакию[159].

С молчаливого одобрения лондонских дирижеров события на международной сцене замелькали с калейдоскопической быстротой. В марте следующего года фюрер произвел в отношении Австрии «аншлюс». Через месяц с небольшим в Лондон были вежливо приглашены французский премьер и глава МИД. 28-30 апреля 1938 г. прошли переговоры между Даладье — Бонна и Чемберленом — Галифаксом, после которых французское правительство уже не помышляло о самостоятельной внешней политике. Оно присоединилось к требованию английской дипломатии любой ценой избежать столкновения с Гитлером и приложить все усилия для мирного урегулирования взаимоотношений Чехословакии с Германией[160].

Процесс урегулирования должен был проходить ступенчато, плавно и непременно мирно. Следовало не забывать о статье 19 Устава Лиги Наций. К «чехословацкому вопросу» было привлечено особое внимание. В середине июля маркиз Лондондерри вновь совершил вояж в Берлин, чтобы пообщаться с Гитлером, Герингом[161] и Риббентропом[162]. Плодом переговоров стало «личное послание» фюрера Чемберлену, которое доставил в Лондон 18 июля и вручил Галифаксу адъютант германского вождя капитан Видеман. Для соблюдения галантерейного пиетета на переговоры в Париж отправился сам Галифакс, да не один, а с английской королевской четой. Даладье и Бонна этим было не смутить, им не в первый раз доводилось участвовать в подобных совещаниях. Как и ранее, переговоры происходили под покровом величайшей тайны. Позже выяснилось, что предложения Адольфа Апоизиевича были признаны приемлемыми. «В Париже были вынесены решения, которые вскоре и были положены в основу злополучного Мюнхенского соглашения»[163].

Это то, что касается «мотора». Далее уважаемый Александр Оганович поинтересовался, в чем состояла концепция коллективной безопасности, была ли она утопией или реальностью, «в какой мере главные участники тех событий действительно верили в нее и стремились реализовать ее на практике». Уважаемый академик продолжает: «Отвлекаясь от того, почему идея коллективной безопасности не была претворена в жизнь, можно констатировать, что где-то в районе 1937 г. стало ясно — эта концепция выдыхается»[164]. Автор сетует, что она не получила почти никакого реального воплощения. Ее практическими результатами стали договоры СССР о взаимопомощи с Францией и Чехословакией мая 1935 г.

Хотелось бы обратить внимание уважаемого академика на известную истину: «Всему свое время». Так приблизительно, на наш взгляд, обстояло дело и с концепцией коллективной безопасности. Ее актуальность была обусловлена серьезной угрозой, которую представляли собой замыслы злоименитой «триады» в течение 1934 — весны 1935 г., направленные против Советского Союза. Подписание советско-французского от 2 мая и советско-чехословацкого от 16 мая 1935 г. договоров о взаимопомощи коренным образом изменило ситуацию в правовом поле международных отношений. Идея коллективной безопасности была фактически реализована в составе всего лишь трех участников — СССР, Франции и Чехословакии. Однако было выполнено очень важное условие, ставшее юридическим фактом: Париж заключил союз не с Гитлером, что было обязательным условием для начала финансирования закулисными денежными тузами антисоветской интервенции «триады»[165] в 1935 г., а с Москвой. Можно сказать, что усилиями, прежде всего, советского руководства была создана система малой коллективной безопасности. Публикация документов в нашем сборнике ставит перед собой цель обосновать и укрепить выдвинутую гипотезу.

* * *

Сборник документов состоит из трех частей. В первую часть «“Серьезный польский источник” и другие сообщают» вошли рассекреченные на сегодняшний день материалы, добытые советской разведкой. Эти материалы делятся на две группы.

Первая (№ 1-11, 17) — из так называемого «личного архива И. В. Сталина», вторая (№12-16) — из сборника, изданного в 2009 г. Службой внешней разведки России[166]. Сколько еще архивных единиц находится на секретном хранении — неизвестно. Ранее документы из «личного архива» находились в Архиве Президента РФ, затем были частично переданы в Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ).

Наиболее объемный и весомый корпус информации поступил от «серьезного польского источника», так он назван в документе. Хронологически информация охватывает период лета 1934 — весны 1935 г. Кем «серьезный польский источник» являлся на самом деле — доподлинно неизвестно и сегодня. Например, варшавская резидентура, созданная Рудольфом Гернштадтом, тоже добывала ценную информацию. Используя сотрудников германского посольства[167], она успешно работала без единого провала вплоть до 1939 г. Однако «ценный источник» получал информацию непосредственно от главы МИД Ю. Бека и начальника Главного штаба Я. Гонсиоровского[168] и, следовательно, входил в их окружение, был доверенным лицом и посвящен в самые сокровенные государственные тайны. Поэтому о том, кем он являлся, сегодня можно лишь строить догадки.

На вопрос о том, кто выступал в роли источника, однозначно ответить весьма непросто, поскольку существующие к настоящему моменту данные на сей счет, во-первых, по понятным причинам не так уж обильны, а во-вторых, вероятнее всего, уводят взоры любопытных в сторону от настоящего агента. На первый взгляд, им мог быть майор Тадеуш Кобыляньский, бывший в 1924-1928 гг. сначала помощником военного атташе, а затем военным атташе в польской дипмиссии и завербованный контрразведкой ОГПУ[169]. В бытность свою в Москве он поставлял «информацию об агентурных возможностях поляков в СССР, военном, экономическом и политическом положении в Польше». В 1929-1930 гг. он служил в качестве советника дипмиссии в Бухаресте, «продолжая свое сотрудничество с советскими органами безопасности»[170]. В течение 1930 — мая 1935 г. продолжил службу во II отделе Главного штаба Войска Польского, то есть разведке, и было бы логично предположить, что именно он организовал утечку особо ценной информации, поступавшей на стол генсеку. Однако, на наш взгляд, данная персона не могла выступать в качестве «ценного польского источника». Во-первых, слишком незначительным были чин и должность упомянутого офицера для обладания информацией генеральского уровня. Во-вторых, после его отъезда в столице разразился скандал в связи с опубликованием на страницах журнала «Чудак» и «Вечерней Москвы», без санкции НКИД и ОГПУ, порочивших его данных, что могло озлобить польского майора и настроить против искреннего сотрудничества с советской разведкой. Наконец, в-третьих, моральная репутация пана Тадеуша среди сослуживцев и начальства была столь, мягко скажем, небезупречна, что, несмотря на его доверительные отношения с министром Ю. Беком, информация стратегического уровня не могла к нему поступать по определению.

В качестве предварительной рабочей версии можно принять предположение, что в роли советского агента выступал заместитель начальника «двойки», то есть II отдела Главного штаба, дипломированный подполковник Юзеф Энглихт[171]. Мы можем говорить только о рабочей версии, так как прямых доказательств в отечественных архивах на данный момент не обнаружено. Зато есть косвенное свидетельство, и содержится оно в опубликованных архивных документах Службы внешней разведки РФ. В документе № 354469 7 отдела ГУГБ НКВД СССР «Спецсообщение о кадровых изменениях во 2 отделе польского Генштаба», датированном 3 декабря 1937 г. и опубликованном под грифом «совершенно секретно», сообщается, что замначальника II отдела «полковник Энглихт смещен с занимаемого поста»[172]. Репрессивных мер к нему на тот момент предпринято не было, он занял должность командира 79 пехотного полка. Более того, в марте 1939 г., после смены руководства II отдела[173], полковник был возвращен на прежнюю должность замначальника «двойки», а после войны оказался в Лондоне, где издавал польский военный журнал «ВеИопа»[174]. В силу достаточно высокого ранга полковнику вполне могла поступать информация «генеральского» или стратегического уровня, которая затем переправлялась на стол кремлевского руководства. Факт возвращения весной 1939 г. на прежнюю должность можно объяснить тем, что прежний начальник «двойки», полковник Т. Пелчиньский, подозревавший его и снявший в 1937 г. с поста без реальных доказательств, был смещен сам. А у сменившего его полковника Ю. Смоленьского Энглихт был раньше на хорошем счету, и поэтому Смолень- ский счел возможным вернуть ему утраченное доверие. Опре-деленный скептицизм в отношении фигуры Энглихта высказал сравнительно недавно и профессиональный польский разведчик М. Захарский[175].

Донесения «серьезного польского источника», приведенные в первой и во второй группах, носят абсолютно уникальный характер. Они раскрывают сокровенные замыслы высшего политического руководства «санационной» Польши — диктатора Ю. Пилсудского и его ближайших доверенных лиц: министра иностранных дел Ю. Бека, начальника Главного штаба ВП Я. Гонсиоровского, готовых, не откладывая в долгий ящик, осуществить агрессивные замыслы против Советского Союза в тесном сотрудничестве с гитлеровской Германией и милитаристской Японией.

Поступающая от «ценного источника» информация носила настолько серьезный и тревожный характер, что генсек на первом документе, помеченном июнем 1934 г., оставил запись для соратников по Политбюро: «Прочесть, чтобы потом совместно обсудить с представителем наркомата иностранных дел». В обширнейшем донесении источник сообщал, что на европейской международной арене действуют влиятельные военно-политические и финансово-политические группировки, координирующие деятельность потенциальных агрессоров — Германии, Японии и Польши. Во Франции — это группировка «Тардье[176] — Вейган»[177], а в Англии — «Норман[178] — Хейлшем»[179]. Первый тандем планировал явочным путем прийти к власти, отказаться от политики сближения с СССР и заключить пакт с Германией. Второй могущественный дуэт координировал из Лондона процесс франко-германо-польского сближения и кампанию натравливания Японии на советский Дальний Восток.

Наиболее подробно, называя фамилии офицеров Главного штаба, источник описывал деятельность Ю. Пилсудского и его приближенных на ниве военного сближения с Германией. Будучи старым конспиратором, польский вождь не доверял никому и действовал грамотно. Поставив во главе секретной польско- германской комиссии уже знакомого нам генерала К. Фабрыцы, он, являясь, по существу, главным координатором процесса, поручил проводить процесс сближения с Францией и Японией Я.Гонсиоровскому. На тот момент на германском направлении дело уже дошло до «унификации вооружения обеих армий и о базировании вооружения польской армии не на французской военной промышленности, а на германской».

На дипломатическом уровне контакты с представителем Гитлера и группировкой «Норман — Хейлшем» были доверены начальнику Восточного отдела МИД Т. Шетцелю[180], который даже специально для этого ездил в Лондон. Тайные деятели Туманного Альбиона тоже не дремали и для скорейшего натравливания Японии на СССР назначили послом в Токио «ярого советофоба Р. Клайва»[181]. Одной из основных общих задач польской и германской дипломатии на текущий год была поставлена деятельность по срыву франко-советской инициативы, направленной на создание системы коллективной безопасности, или, как ее еще называли, Восточного пакта. Для этого был разработан целый ряд различных мер.

Следует отметить, что проведение некоторых мероприятий как с польской, так и с германской стороны не всегда осуществлялось в намеченные сроки. Например, введение воинской повинности в Германии и доведение численности армии до 300 тыс. чел. планировались на июль 1934 г., а фактически осуществились лишь в марте следующего года. Визит Ю. Бека в Берлин состоялся лишь после смерти Пилсудского, летом 1935 г. Визит Гитлера в Варшаву не состоялся вовсе. Вместо него туда наведался министр пропаганды Й. Геббельс. Он произвел на окружение маршала глубокое впечатление. Маршал даже удостоил его специфической, но очень в своем духе, оценки: «Смаркатый1, но умный». Это могло значить то, что Геббельс «дедушке» понравился. Еще бы, ведь гитлеровский министр подтвердил, что «Германия целиком разделяет точку зрения Пилсудского в русском вопросе, то есть готова проводить политику дробления России».

Не могла не вызывать тревоги и серьезных опасений оценка источником мнения, существующего в окружении Пилсудского относительно японской угрозы советскому Дальнему Востоку: «Япония неизбежно нападет на СССР как только закончит свое перевооружение <...> Война возможна еще в этом году, именно потому, что <...> ни одна из великих держав в настоящее время не может помешать Японии <...> Япония уверена, что, начав войну с СССР, она не останется одинокой, т. к. на СССР нападут, воспользовавшись этим случаем, Польша и Германия, даже если и не наступит франко-германско-польского соглашения <...> СССР никто не поможет, а Японии помогут материально <...> Гонсиоровский и Фабрыцы предвидят безусловное поражение Красной Армии, которая не имеет обеспеченных тылов внутри страны».

Далее источник делал вывод, что, «по его мнению, возможность интервенции против СССР никогда не вырисовывалась так реалистично, как в настоящее время».

Такая информация должна была занять надлежащее место в выработке курса государства. Именно поэтому И. В. Сталин и рекомендовал ближайшим членам Политбюро ознакомиться с ней, чтобы те смогли оценить степень угрозы для СССР, надвигавшейся со стороны Варшавы, Берлина и Токио. Здесь, пожалуй, следует сделать небольшое отступление.

После прихода к власти А. Гитлера отношение Берлина к Москве стало стремительно меняться в худшую сторону. В течение 1933 г. проводилась негласная, но планомерная и последовательная политика, направленная на ограничение доступа советским нефтяным компаниям «Дероп» и «Дерунафт» к германскому сырьевому рынку. В МИД Германии было направлено 217 нот, а полпред Л. М. Хинчук 26 сентября вручил министру К. Нейрату сводный меморандум, в котором упоминалось о 39 незаконных арестах советских граждан, 69 обысках на квартирах, не считая многочисленных задержаний и обысках на улицах. За первую половину 1933 г. сбыт советских нефтепродуктов сократился более чем на 40 % по сравнению с тем же периодом 1932 г.[182]

Столь явно выраженных отрицательных действий со стороны Варшавы по отношению к Москве не наблюдалось. После обна-родования в марте 1933 г. инициативы так называемого «пакта четырех», предполагавшей приобщение Германии к клубу «великих держав» и одновременно ревизию ее восточных границ за счет «малых стран», в Польше разразилась настоящая буря. Объективно политическому руководству страны предстояло сделать выбор: с кем сближаться — с восточнославянской кузиной или западноевропейской родней?

В Москве этому вопросу также придавали немаловажное значение. Зная непростой характер нашей западнославянской родственницы, советское руководство созвало летом 1933 года совещание в Кремле. Были приглашены представители Наркомата иностранных дел, Отдела международной информации ЦК, Разведывательного управления РККА и Иностранного отдела (ИНО) ОГПУ. Почти все в один голос, включая недавно вернувшегося из Варшавы руководителя Отдела международной информации Карла Радека[183], пытались убедить И. Сталина, что худшие времена отношений с Польшей остались позади, что она сделала разворот в сторону Советского Союза и что политическое сближение с Варшавой — не за горами.

Бочку меда не побоялся испортить ложкой дегтя начальник ИНО А. Артузов[184], заявивший о том, что польское руководство ни при каких обстоятельствах не пойдет на союз с Кремлем. Агентурная информация, находившаяся в его распоряжении, свидетельствовала, что демонстративное сближение с Москвой есть не что иное, как тактическая уловка «санационных» политиков, рассчитанная на усыпление бдительности советского руководства. Медоточивое большинство наверняка ругало про себя Артура Христиановича на чем свет стоит, опасаясь, как бы гнев «хозяина» не испортил кому-либо карьеры. И. Сталину смелость Артузова и его оценка советско-польских отношений действительно не понравились. Он упрекнул руководителя по-литической разведки в том, что его агентурные источники занимаются дезинформацией, и до конца текущего года продолжал придерживаться своего мнения. Его позиция изменилась в январе следующего года, когда была подписана польско-германская декларация о неприменении силы: «Липский — Нейрат». Тогда стало очевидным сближение Берлина и Варшавы, и явно обозначился прогерманский характер польской политики.

Вышло так, что оценка штатского человека Артузова попала, что называется, в точку. Поскольку польско-германское сближение не исключало военные действия, структуры военной разведки следовало усилить. 25 мая 1934 г. руководителя политической разведки вызвали в Кремль. В течение шести часов с ним вели беседу И. Сталин и два начальника: бывший — Г. Ягода[185] и новый — К. Ворошилов[186]. Артузову предложили совместить руководство ИНО с должностью заместителя начальника Разведупра с перспективой перехода на полную ставку в данную структуру. Особого выбора у Артура Христиановича не было. Он дал согласие. С ним перешли на новое место работы еще тринадцать сотрудников ИНО[187]. Прошел лишь один месяц, и серьезнейшая информация стала поступать от «ценного польского источника».

Любопытно, что второй документ — «Донесение посла У. Буллита госсекретарю США К. Хэллу[188]» свидетельствует о разочаровании в польской политике, которое было широко распространено летом 1934 г. среди советского руководства. И дело вовсе не в том, что доверчивостью некоторых советских функционеров пользовался польский военный атташе и его агенты. Американский дипломат пишет, что «в Москве убеждены в том, что между Германией и Польшей заключено [секретное] соглашение». Не менее важным представляется еще одно его свидетельство, что в связи с переориентацией польской политики на Берлин «Франции угрожает потеря сотен миллионов, инвестированных ею в Польше». И наконец, не может не представлять интереса оценка Буллитом польско-германского альянса: «Излишне говорить о том, что такой союз означает для Германии. Германскую дипломатию в отношении Польши можно назвать почти гениальной».

О весьма непростых советско-японских отношениях говорится и в августовском донесении американского дипломата. Эти строки не могут не тронуть своей искренностью и непосредственностью: «Мне чрезвычайно трудно составить себе ясное представление о теперешнем состоянии русско-японских отношений. Бывают моменты, когда я возвращаюсь из Наркоминдела в полной уверенности, что война неизбежна. Но при встрече с наркоминделовскими работниками через три дня у меня создается полная уверенность, что вооруженный конфликт между этими державами является еще вопросом далекого будущего. Я пытался проанализировать свое отношение к якобы несложной ситуации, но это еще больше меня запутало». Это признание американского посла является красноречивым свидетельством непростого периода в советско-японских отношениях, и не его вина, что ему весьма трудно определить, когда начнется советско-японская война или не начнется вовсе. Многое зависело от обстоятельств психологического свойства — ответственные работники наркомата иностранных дел должны были тонко чувствовать азиатский менталитет. Чего только стоили иногда весьма продолжительные по времени беседы замнаркома иностранных дел Б. С. Стомонякова[189] с японским послом Ота. При чтении их записей создается впечатление, что каждая беседа — это небольшое советско-японское сражение. Японский посол последовательно и настойчиво стремился поставить себя в положение хозяина, а замнарком твердо ему этого не позволял.

Не следует забывать и о профессионализме наркоминделовских работников. Они грамотно меняли вектор беседы, расставляли нужные акценты: «Я встречаюсь с лицами весьма компетентными в вопросах азиатской политики, которые утверждают, что Тихоокеанская проблема осложнилась скорее в результате японо-американского соперничества, чем из-за разногласий между Японией и Советским Союзом».

Что же ценный польский источник? Материалы от него продолжали поступать. Третий документ — «Донесение от 5 сентября 1934 г.» — один из самых важных, поскольку свидетельствовал о качественном изменении отношений между участниками триады. Инициатором выступил бывший японский военный министр генерал Араки[190], который в июле передал личное послание Пилсудскому[191], сообщив, что поводом к нападению на СССР, вероятно, станет КВЖД[192]. Но это было не главное, главное было впереди. Араки далее сообщал, «что японцы медлят начинать войну только по причине состояния японской авиации. Для ее усиления Японии нужно подождать с войной до марта — апреля 1935 года. Но если Польша и Германия дадут Японии заверения в том, что они выступят против СССР на следующий день после начала военных действий между Японией и СССР, то Япония достаточно подготовлена, чтобы начать войну немедленно, не дожидаясь срока окончания реорганизации и усиления своей авиации».

По сути это уже был пусть неофициальный, но союз. Узы сотрудничества стали еще теснее. Неудивительно, что 27 июля между Пилсудским и Гитлером было заключено новое «джентльменское соглашение». Его первый пункт обязал Польшу и Германию «не примыкать к Восточному пакту без предварительного взаимного согласования этого вопроса». В случае же заключения Восточного пакта без участия в нем Польши и Германии они принимали на себя обязательство заключить оборонительный военный союз против СССР и Франции. В случае заключения франко-советского военного союза или в случае франко-советского военного сотрудничества Берлин и Варшава должны были заключить с Токио военно-оборонительные союзы. Четвертый пункт соглашения считал необходимым «вовлечь в сферу своего влияния Венгрию, Румынию, Латвию, Эстонию и Финляндию». По линии МИД предполагались заключение польско-германской таможенной унии и отмена въездных виз для граждан обеих стран.

Продолжалась строго законспирированная работа военных комиссий: польской — во главе с генералом К. Фабрыцы и германской — во главе с генералом В. Райхенау[193]. Польская военная комиссия работала в Германии, германская — в Польше. Причем члены германской комиссии проживали в частном порядке на квартирах у офицеров польского Главного штаба. Так, например, Райхенау в начале августа приезжал в Варшаву и прожил три дня на квартире у Фабрыцы. Имело место и взаимное изучение мощности военной промышленности обеих стран, пересмотр военного плана с ориентировкой на германскую военную промышленность и на унификацию польского и германского вооружений.

С выполнением четвертого пункта решили особо не тянуть. 25 июля Бек посетил Таллинн, 26-го — Ригу. Одной из главных задач его поездки в Эстонию было стремление добиться заключения военного союза между Эстонией и Финляндией, направленного против СССР. Выполнить эту задачу ему удалось. Источник сообщал, что, по мнению Варшавы, союз может быть заключен уже в октябре 1934 г. Этот альянс предполагалось затем «присоединить» к польско-германским планам.

В донесении содержались и новости от группировки «Норман — Хейлшем». Сообщалось о том, что между Японией и Англией вскоре будет заключено тайное соглашение о разделе влияния в Китае и что Англия предоставляет Японии свободу действий против СССР. Лондон должен был занять доброжелательный нейтралитет по отношению к Токио и открыть ему крупные кредиты на ведение войны.

Вполне естественно, что от неофициальных европейских союзников — Польши и Германии — Токио требовался ответный жест. Неудивительно, что 10 августа польское и германское правительства устно заверили японских посланников в Варшаве и в Берлине в том, что Польша и Германия не подпишут Восточного пакта.         .

Содержались в донесении новости и от группировки «Тардье — Вейган», в частности о визите ее члена, генерала Дебени[194], в Варшаву, а также о встречах с Пилсудским, Гонсиоровским, Беком. Однако, судя по всему, несмотря на взаимное стремление к сближению, дела складывались не слишком удачно. Сообщалось, что «группировка Тардье — Вейган не будет противодействовать в русском вопросе Польше, т. е. не будет препятствовать раздроблению России на ряд национальных государств». Но Гонсиоровский и Бек поделились информацией, что Пилсудский перестал верить их группировке и их «отношения накануне разрыва».

Более того, источник считал, что «Польша в настоящее время находится на пороге своего полного разрыва с Францией. К этому определенно вел курс Пилсудский, считая, что Франция не сможет противодействовать польско-германским планам, а, захваченная событиями и совершившимися фактами, либо вступит в будущем в польско-германскую коалицию, либо будет нейтральна в предстоящей интервенции против СССР». Не пройдет и года, как покажет время, что старый маршал явно недооценивал легкомысленных, по его мнению, французских политиков, которые вовремя оценят, что значит дружить с Москвой.

Четвертый и пятый документы поступили по линии Разведупра из германского посольства. В четвертом документе германский консул во Владивостоке обращает внимание на «статью г-на Беттс в июльском номере американского журнала “Форейн Аффейрс” — “Стратегические условия будущей второй русско-японской войны”». Удивительно, с чего это вдруг заокеанское, к тому же близкое к государственному департаменту, полуофициальное издание взяло на себя неблагодарную роль некоей атлантической Кассандры. Одно дело, если бы статья под таким названием вышла в Токио, Берлине или Варшаве. Тогда речь могла бы идти о подготовке общественного мнения к участию в предстоящих военных действиях. Но поскольку статья была опубликована не где-нибудь, а в США, то выходит, что и там имелись весьма влиятельные круги, заинтересованные в развязывании советско-японского конфликта.

Пятый документ свидетельствует о налаженном японогерманском сотрудничестве в сфере обмена важной военно-стратегической информацией, касающейся укреплений Владивостока и дальневосточного военно-морского флота, и в частности советских подводных лодок. Любопытно, что некоторые детали этого документа перекликаются с донесением американского дипломата. И американский посол, и японский военно-морской атташе Накаси уверены в наличии серьезной угрозы возникновения советско-японского конфликта, но затрудняются ответить, когда он может вспыхнуть. Однако Накаси допускает такую оговорку: «Не приходится ожидать вооруженного конфликта между СССР и Японией ни зимой, ни будущей весной, если, конечно, не произойдет какого-либо непредвиденного случая». Восток — дело тонкое, а Дальний Восток — тем более.

Шестой документ датирован октябрем 1934 г. В нем содержится информация от серьезного польского источника, которую можно коротко определить пословицей: «Чем дальше в лес, тем больше дров». Маршал «со товарищи» был всецело захвачен радужными перспективами, открывающимися перед Польшей в случае наступления дальневосточного конфликта, в котором Советы безнадежно увязнут. «Польша в своей внешней политике в настоящий момент исходит из глубокой уверенности, что война между СССР и Японией наступит в недалеком будущем и что это обстоятельство, в свою очередь, послужит сигналом для коренных перемен в Европе».

Со значительной долей вероятности можно предположить, что подобного рода настроение среди пилсудчиков возникло после трагических событий 9 октября 1934 г. в Марселе, когда был убит югославский король Александр I Карагеоргиевич и глава французского МИД Луи Барту. Поскольку глава французского МИД был основным двигателем во Франции проекта Восточного пакта, то перспектива успешной реализации проекта оказывалась под вопросом. У нового министра иностранных дел П. Лаваля была репутация политика «тактического склада», а это означало, что акции советской внешней политики в Европе значительно упали в цене. Это не могло не придавать уверенности и бодрости игрокам из биржевой конторы «Пилсудский, Бек и К0». Кстати, спустя всего лишь две-три недели после событий в Марселе ранг польского и германского дипломатических представительств в Берлине и Варшаве был повышен до уровня «посольств».

Источник продолжал: «В ожидании подобных событий Польша стремится уже сейчас оградить себя от возможных потрясений в будущем, и поэтому впредь ее внешняя политика будет основываться на следующей программе действий». Далее следовала программа из восьми пунктов. Обращал на себя внимание третий пункт: «Политику Франции Польша считает ошибочной, поэтому она решила договориться непосредственно с Германией, воспользовавшись нынешним тяжелым положением последней». Эйфория, царившая среди пилсудчиков, лишила их элементарного умения видеть последствия своих действий — «тяжелое положение последней» не будет длиться целую вечность, и тогда она сможет этак строго вопросить: «Назвались вы, братцы-пилсудчики, груздями, так полезайте в кузов». Впрочем, оставим в стороне этическую сторону последнего предложения и вернемся к донесению.

Похоже, что маршал к тому моменту решил отказаться от со-вместных планов с не слишком надежными, на его взгляд, французскими деятелями. Париж теперь мало интересовал варшавских руководителей. Что с них взять, они не видят своей выгоды. Другое дело Лондон, вот там умеют видеть деловые горизонты, открывающиеся в связи с перспективами «второй русско-японской войны».

Источник информировал: «В Варшаве убеждены, что война между СССР и Японией неизбежна и начнется не позже 1935 года. В Варшаве знают, со слов Идена[195], что Англия также считает эту войну неминуемой и ждет ее начала с нескрываемым нетерпением, причем поляки знают, что Англия будет поддерживать Японию.

По сведениям Варшавы, Лондон обращает мало внимания на европейские дела, считая их мелочными в сравнении с тем, что произойдет на Дальнем Востоке. С возникновением дальневосточной войны европейские дела, по мнению Лондона, будут пересмотрены заново.       '

Англия, согласно польским данным, настолько жаждет столкновения на Дальнем Востоке, что стала помогать Японии своими разведывательными силами — чего раньше не наблюдалось. Японцы, по тем же данным, ведут весьма активную дипломатическую подготовку к войне в Лондоне, Берлине, Риме и Варшаве».

Вот оно в чем дело: оказывается, увлеченность, которая сродни эйфории, передалась пилсудчикам некими ветрами через Ла-Манш. Но как повезло дальневосточному союзнику, ведь Альбион с ним носится, как со своей родней. А что же новоявленный тевтонский собрат по оружию?

Источник и его не оставил без внимания: «Польша верит в твердое положение Гитлера; она также уверена, что Гитлер справится с трудностями внутреннего характера и добьется осуществления своих планов в отношении присоединения к Германии всех земель, населенных немцами (Австрия, часть Швейцарии и Чехословакии).

Польша будет поддерживать Германию в вопросе аншлюса и ревизии трактатов. Наиболее влиятельные люди из пра-вительственного блока, как Славек[196], Матушевский[197], Коц[198], Свитальский[199], Шетцель, Радзивилл[200], Маковский[201] и др., стоят за военный союз с Германией и в лице представителей польской армии встречают поддержку этой идеи.

В настоящий момент между Польшей и Г ерманией в Берлине ведутся переговоры о совместных действиях в Европе на случай осложнений на Дальнем Востоке».

Следовательно, польско-германское военное сотрудничество не было пустым звуком, и уже разрабатывались совместные планы на европейском театре возможных военных действий. А вдруг обострится конфликт на Дальнем Востоке? Кстати, в связи с этим хотелось бы процитировать часть документа из «личного архива», не вошедшего в настоящий сборник. Еще в 20-х числах мая ИНО ОГПУ сообщал: «Недавно завербованный мексиканский консул в Шанхае Морисио Фреско получил из кругов, близких к Чан Кайши, информацию, что Япония в течение ближайших 1-2 месяцев начнет войну с СССР с бомбардировки Владивостока»[202]. Выходит, что морской атташе Накаси неспроста упомянул о «каком-нибудь непредвиденном случае». Как говорится, не бывает дыма без огня.

Седьмой документ — «Донесение американского посла в Токио Д. Грю[203] госсекретарю Хэллу» — датирован ноябрем 1934 г. На первый взгляд, он больше отвечает теме японо-американских отношений, поскольку обстоятельно передает важную беседу госсекретаря с главой японского МИД К. Хиротой[204]. Документ представлял собой особую важность для советского руководства, о чем свидетельствует надпись, сделанная рукой генсека: «Стало быть, Хироте трудновато стало. Интересно». Данное донесение свидетельствовало ни много ни мало о том, что министр иностранных дел Японии открыто просил Америку о дружбе. Хирота буквально произнес: «Токио с давних пор самым искренним образом стремится к тому, чтобы найти себе союзника в лице США, чья справедливость и беспристрастность не вызывают никаких сомнений. Если это окажется невозможным, то Японии придется искать себе союзника в другом месте».

Интересно, что предварительно японский министр спросил, как будет реагировать Вашингтон, если Япония аннулирует лондонское морское соглашение 1930 г., то есть явочным порядком осуществит паритет по морским вооружениям с Великобританией и США[205]? Получив уклончивый ответ, Хирота поинтересовался, согласятся ли США заключить соглашение с Японией, «быть может, совместно с другими европейскими странами»?

Ответ на вопрос, зачем главе японского МИД понадобилось прощупывать возможность политического сближения с Вашингтоном, содержится в информации «серьезного польского источника» от 28 декабря, то есть в следующем документе.

Со ссылкой на генерала Гонсиоровского «известный агент» сообщал, что в начале октября в Берлин на переговоры прибыла японская военная миссия. Сам генерал Гонсиоровский на этих переговорах присутствовал в течение двух дней. Поляки и немцы, опасаясь, что «во время интервенции против СССР, Америка может занять позицию благожелательного нейтралитета по отношению к СССР», «поставили вопрос о переговорах в зависимость от уступок Японии в вопросе равенства в морских вооружениях». Однако сами японцы наотрез отказались «вести переговоры в зависимости от японских уступок в морском вопросе». Они запросили Токио, но ответ был задержан. Именно стремлением смягчить разногласия в стане самой «союзной триады» и следует, на наш взгляд, объяснять ноябрьское предложение Хироты американскому послу Грю.

Источник отмечал, что, по полученным в Варшаве от группы «Норман — Хейлшем» сообщениям, «между Англией и Японией вскоре состоится подписание соглашения, направленного против СССР», но в последнее время ситуация изменилась. «Пилсудский готов пойти на уступки японцам — а именно отказаться от требований уступок американцам в морских переговорах». Было похоже на то, что маршал, затеяв тонкую игру с японцами с целью создания для Польши каких-то преимуществ, был готов от них отречься.

В донесении содержалась и весьма важная информация о том, что «англо-американские банки вскоре дадут Германии крупный заем, 100 млн зол. долларов, часть коего получит Польша», и что Бек на рождественские праздники выезжает к польскому посланнику в Копенгаген, где «будет иметь там совещание с представителями группировки Норман — Хейлшем и группы Тардье — Вейган». «Гонсиоровский будет выжидать результатов переговоров Бека в Копенгагене и в зависимости от этого поедет в Берлин». Генерал якобы сказал: «Нам теперь приходится спешить, так как в случае заключения франко-советского союза мы можем опоздать, а главное, немцы нас подводят, они готовы делать дело без уступок Японии в вопросе морских вооружений; немцы настаивают на скорейшем подписании военного соглашения между Германией, Польшей и Японией». Возможно, маршал хотел добиться согласия перенести срок нападения Польши на западные границы СССР и начать действия после того, как японцы развяжут войну на востоке.

В январе наступавшего года в Саарской области ожидалось проведение плебисцита о ее дальнейшей принадлежности, поэтому имелись все основания для тревоги, вызванной возможными осложнениями в сфере франко-германского сближения. Однако агент сообщал, что «Гитлер через Липского дал Пилсудскому заверение, что самый плохой для Германии результат саарского плебисцита будет Германией принят безоговорочно во имя консолидации и устойчивости положения в Европе, что совершенно необходимо для осуществления главной задачи, главного и основного плана — разгрома СССР и раздробления России на части».

Боевой дух в стане союзников, их нацеленность на реализацию задуманного не вызывали у агента никаких сомнений.

 «В Варшаве имеются заверения от токийских друзей-единомышленников о том, что продажа КВЖД не помешает Японии найти весьма существенные поводы для новых конфликтов с СССР. В Варшаве уверены, что немедленно после ликвидации спора о КВжд Япония поставит перед СССР новые требования, а именно: а) вопрос об объединении Внешней и Внутренней Монголии[206]; б) может быть, даже — уступку Владивостока».

«Санационная» дипломатия не забывала и об обеспечении северного направления своих планов. Источник бесстрастно констатировал: «В польско-германский блок усиленно втягивается Финляндия. У Польши с Финляндией полный сговор и единство мыслей по русскому вопросу. По настоянию Варшавы финны должны вскоре отозвать своего посла в Германии Вуорима и назначить его на должность генерального секретаря министерства иностранных дел, с перспективой его назначения на пост министра иностранных дел». «В Таллинн будет назначен послом от Финляндии Рантакари, который добился заключения финско-эстонского военного союза, направленного против СССР. В Варшаву назначается послом от Эстонии Маркус — че-ловек, на которого у Бека большая надежда. Маркус — сторонник идей Пилсудского».

Значительная часть донесения была посвящена Франции, где предполагалось через фашистскую организацию полковника де ля Рока[207] организовать массовые беспорядки, которые должны были привести к отставке правительства П. Фландена[208] и приходу к власти ставленников группировки Тардье — Вейган. «Именно на организацию де ля Рока у Пилсудского сейчас наибольшая ставка, так как в ней военные люди, а не “болтуны-политиканы, профессионалы вроде самого Тардье”».

Немалые надежды маршал возлагал на Лаваля. Предполагалось, что тот встретится с Гитлером и «это уже будет началом открытых переговоров между правительствами Франции и Германии». Агент на основании бесед с Беком и Фабрыцы делал личные выводы. Он считал «факт франко-германских переговоров делом чрезвычайно серьезным, так как в случае франкогерманского соглашения — старая идея Пилсудского — создание блока Польша — Германия — Франция — может вскоре оказаться реальным, а факт создания этого блока уже есть начало интервенции против СССР».

Относительно заключения Восточного пакта польский вождь оставался непреклонен. Получив из Парижа сообщение о том, что по данному вопросу Франция посылает в Варшаву ноту, составленную в духе Барту, Пилсудский отправился в Вильно и провел внеплановые военные маневры, предписав широко освещать их в печати. На случай заключения франко-советского союза предполагалось ответить «официальным польско-германским оборонительным союзом», расторжением польско-французского союза, выходом Польши из Лиги Наций и заключением открытого польско-японского военного союза. Пилсудский якобы сказал Беку: «Пакт не подпишем ни при каких обстоятельствах».

Девятый, десятый и одиннадцатый документы поступили по линии ИНО. Содержащаяся в них информация носит вспомогательный характер. Она дополняет основной материал, поступавший от «ценного польского источника». Девятый документ, полученный, судя по всему, из Берлина, раскрывает детали польско-германского военного сотрудничества. В Германии была изобретена ультракоротковолновая установка, способная отключать двигатель самолета в полете. В октябре в Берлин прибыла польская военная делегация, которую, вполне вероятно, возглавлял Гонсиоровский. «По договоренности с немцами поляки выслали для проверки изобретения три своих самолета, которые были снижены около Эльбинга. В Эльбинге открыто стоят обыкновенные антенны ультракоротковолновой установки, предназначенной для снижения самолетов». В донесении содержалась также информация, свидетельствующая о непосредственных военных приготовлениях. «Верфи в Шихау производят в большом количестве колючую проволоку, гранаты и гильзы. Там же ведется работа по конструированию легких военных судов. В Пилау сооружены подземные хранилища горючего и масел, полностью обеспечивающие потребности германского флота и гидроавиации на Балтийском море. В пограничной полосе Восточной Пруссии сооружение шлюзов и плотин должно обеспечить в случае необходимости наводнение больших пространств». Как говорится, не шибко густо, но весьма убедительно.

Десятый и одиннадцатый документы поступили из 2-го бюро французского Генерального штаба (разведка). Они сообщают некоторые детали польско-германского политического сближения, а также особенности видения польской стороной первого этапа интервенции против СССР. Десятый документ уточняет цели визита Г. Геринга в Польшу, состоявшегося 27-31 января 1935 г. Герингу якобы было «поручено пригласить офицеров польского генерального штаба в Германию для того, чтобы они смогли убедиться в эффективности военных ресурсов Германии и в могуществе германской армии», а также «предложить более тесный германо-польский союз».

Обладавшие в высшей степени цинизмом Гитлер и один из его ближайших сподручных Геринг были склонны относиться к Польше не более как к временному орудию. Именно в этом плане следует трактовать оценку американского посла германской политики в отношении Польши «как гениальной». Данный этап германо-польского сотрудничества предполагал сближение на антисоветской платформе. Герингу предписано было стать еще одним каналом связи с маршалом Пилсудским. Согласно записи вице-министра иностранных дел Я. Шембека[209] во время визита «Геринг подал мысль о совместном германо-польском походе на Россию, указывая на выгоды, которые эта акция дала бы Польше на Украине». Геринг встретился с Пилсудским 31 января вечером в Бельведере и вел с ним тайные переговоры с глазу на глаз. Возможно, вечером эта перспектива обсуждалась более детально, без свидетелей[210]. Кроме того, Герингу наверняка было дано указание со стороны фюрера, весьма тонкого психолога, учитывать и польскую специфику — романтизм национального характера польского народа. «Герингу поручено указать, что Гитлер якобы намерен проводить рыцарскую политику, что он намерен оставаться верным своим союзникам и друзьям и для этого хотел бы раз и навсегда уточнить и определить, кто является его другом, а кто — противником».

Одиннадцатый документ примечателен тем, что в роли опытного психолога в нем представлен сам польский маршал. «По мнению Пилсудского, японский план об одновременной атаке [СССР] на востоке и западе не выдерживает никакой критики. Польша и Германия столкнулись бы с могущественно вооруженной армией, с нетронутым в моральном отношении населением и с таким советским правительством, престиж которого еще не поколеблен. Германским и польским войскам пришлось бы таким образом воевать в крайне невыгодных с психологической стороны условиях. Малейшая, даже частичная и преходящая, неудача германской и польской армий (или даже просто отсутствие удачи на их стороне) могли бы очень быстро превратиться в катастрофу, в революцию в Германии или Польше».

Другими словами, «дедушке» виделась следующая заманчивая картина: японские самураи атакуют Дальний Восток и рубят в капусту русских коммунистов. Польская шляхта вкупе с германскими тевтонами внимательно следят за неудачами Красной армии, возрастающим недовольством рабочего и крестьянского населения, опадающим, как осенние листья, авторитетом советских властей и копят силы. А что же дальше?

Пилсудский пытается определить и выстроить психологию наиболее благоприятного момента для второго этапа предстоящей агрессии против Советской России — польско-германского вторжения с запада. «Есть лишь один способ победить Советы. Он состоит в том, чтобы предварительно деморализовать ее население и ее армию. Неудачи Красной армии на Дальнем Востоке, а также продолжительность японо-русской войны могли бы вызвать деморализацию внутри России. Это явилось бы единственным подходящим моментом для нападения на ее западные границы».

В определенной логике таким соображениям не откажешь. Польский вождь в некоторой степени напоминает какого-нибудь английского политика времен Второй мировой, скажем У. Черчилля, умудрившегося почти три года тянуть с открытием второго фронта. То есть в заботе о польском да и о германском солдате ему не откажешь. Вот только для Японии, на плечи которой на неопределенный срок ложился основной груз военной кампании, его соображения вряд ли были приемлемы. Тем более что бывший военный министр Араки в своем июльском послании Пилсудскому четко сказал: польско-германское нападение на западные границы СССР должно произойти на следующий день после японского наступления на советский Дальний Восток. Выходит, что пилсудчики завели разговор на берлинских переговорах в октябре об уступках Токио в вопросе по морским вооружениям Вашингтону для того, чтобы психологически подготовить японскую сторону к своей новой позиции по вопросу о продолжительности первого этапа антисоветской интервенции? Как тут не вспомнить изречение: политика — искусство возможного.

Следующие пять документов хранились в архиве Службы внешней разведки России и были впервые опубликованы в 2009 г.[211] Их текст, судя по всему, был передан идентично, однако надписи, подписи и нередко даты, которые обычно проставляют лица, с ними ознакомившиеся, отсутствуют. Все предшествующие документы из «личного архива И. В. Сталина» выстроены в нашем сборнике в хронологическом порядке, так как на каждом из них так или иначе проставлена дата. Материалы же из вышеуказанной публикации Архива Службы внешней разведки помещаются в порядке, выстроенном их составителем. Четыре документа поступили от уже известного нам «серьезного польского источника», один — из Бухареста, от информатора, связанного с польским МИД. Эти пять документов периода зимы — весны 1935 г. продолжают уже известную нам тему подготовки японо-германо-польской агрессии против Советского Союза в 1935 г. Во всех пяти документах содержится связанная с этой темой информация.

На двенадцатом документе стоит надпись — «от серьезного польского источника». Однако идентичность «серьезного польского источника» с агентом из «личного архива» вызывает сомнения. Направленность донесения, затронутые темы и фигурирующие в нем лица свидетельствуют о том, что автором является: либо другой агент, поскольку отсутствует информация, полученная от Бека, Гонсиоровского и не передана ни одна фраза Пилсудского; либо агенту поручено было проработать «английское направление» и составить донесение на основе бесед с англичанами, близкими к Форин офис, английскому посольству в Варшаве или другим информированным лицам.

Представляет интерес оценка английскими политиками польской внешней политики и самого министра Бека. «Официальные круги Лондона, особенно Макдональд[212] и Саймон[213], относятся к Польше с недоверием. Они считают, что польское правительство ведет детскую политику престижа, мешающую упрочению мира в Европе и не соответствующую ни политическому, ни военному и ни финансовому значению Польши. Особенно финансовое положение Польши оценивается как весьма неудовлетворительное. Бека все влиятельные люди в Англии считают опасным авантюристом, нисколько не подготовленным для занимаемого им поста и готовым на все для достижения собственных целей. Больше всего не любит Бека Саймон, который неоднократно давал понять, что уход Бека облегчил бы сношения Польши с Европой. Только один Иден относится к Беку с некоторой симпатией, но все-таки с недоверием».

В некоторой степени отражено мнение английского правительства, согласно которому «негативная тактика Польши лишь путает и парализует переговоры, так как Польша во всем отказывает и ничего не предлагает». Не забыто мнение о скрытых мотивах польско-германского сотрудничества. «Англичане уверены, что между Польшей и Германией существует какой- то тайный договор, связывающий их в европейской политике и обязывающий к взаимной помощи. Но они все-таки не думают, что это военный союз. Англичане считают, что эти сношения рассматриваются обеими сторонами как кратковременные и поверхностные, опирающиеся лишь на тактические соображения теперешней переходной фазы европейских взаимоотношений».

Источник пытается дать характеристику британского отношения к положению на Дальнем Востоке и Японии. И тут сомнение в авторстве донесения укрепляется, так как полностью отсутствуют упоминания о группировке «Норман — Хейлшем», тайном финансировании Гитлера и Пилсудского, подготовке секретного соглашения с Японией. «В случае войны на Дальнем Востоке Англия безусловно сохранит нейтралитет. Эту войну в Лондоне ждут, но считают, что Японии следует раньше поладить с Китаем и ввиду этого дать соответствующие компенсации и гарантии Америке и Англии (зоны политических, военных и экономических влияний)». Относительно сроков начала войны источник утверждал: «В Лондоне не думают, что война на Дальнем Востоке может вспыхнуть в течение ближайших месяцев».

В донесении содержится еще одна занятная информация. «В общественном мнении Англии симпатии к Японии уменьшились после разрыва Японией Вашингтонского договора, который в Англии был весьма популярен и считался элементом равновесия на Тихом океане». Выходит, пилсудчики с гитлеровцами так и не дождались уступок в этом вопросе от Токио. Тринадцатый документ также помечен как поступивший от «серьезного польского источника», но уточнение, что информация получена «по телеграфу», а также сам характер сведений свидетельствуют о том, что источник не является лицом, близким к окружению маршала или из числа первых лиц МИД и Главного штаба. Донесение содержит информацию о том самом январском визите Геринга, который вообще-то приезжал якобы поохотиться.

Тем не менее кое-какую любопытную информацию тринадцатый документ все же имеет. Например, третий пункт касался возможных сроков начала конфликта: «По мнению поляков, срок военного столкновения между СССР и Японией откладывается с весны на осень 1935 года. Но поляки не исключают неожиданной провокации в любой момент со стороны военных кругов Японии». Не менее интересен четвертый пункт, касающийся организационного оформления деятельности членов триады: «Источник утверждает, что в прошлом году заключено военное соглашение между Японией и Германией, но подробности этого соглашения ему неизвестны. Аналогичного соглашения между Японией и Польшей, по данным источника, не существует». Наконец, пятый пункт касался самого заветного и сокровенного момента для реваншистских кругов Польши: «Вопрос об Украине, насколько известно источнику, ни в каком специальном документе не зафиксирован». Как видно, Гитлер с Герингом на обещания были горазды, но письменно оформить недвижимость в собственность особенно не торопились. Ведь польский «начельник» тоже не торопился вступать в конфликт с Россией сразу после японского нападения. Именно по этой причине с заключением военного соглашения он сознательно тянул время.

В подзаголовке четырнадцатого документа содержится упоминание о «серьезных польских источниках». «Источниках» во множественном числе. Однако к «самому серьезному источнику» они отношения не имеют. В документе содержится подробное описание настроений, царящих среди многих представителей политической оппозиции в Польше, которые всеми силами противились маниакально-шизофреническим планам своего вождя. Это было весьма непросто, так как дисциплинированное большинство в правительстве и армия были готовы следовать за ним. «Сейчас в Польше никто не в состоянии помешать правительству в проведении намеченного им политического курса».

Тем не менее оппозиционные настроения имели распространение и в государственных структурах. «Наиболее ненадежным считается аппарат Министерства иностранных дел. Беку приходится держать МИД в “ежовых рукавицах”, чтобы тот не мешал ему осуществлять те предначертания, которые правительство до поры до времени должно скрывать от общественных взоров».

Выходит, что глава Вежбовой почти не имел единомышленников, тогда как же он работал? «Этим и объясняется большая конспиративность, в которой протекает работа Бека, боящегося посвятить кого-либо из аппарата в планы своей дипломатической работы. Бек знает, что почти весь заграничный аппарат — вплоть до послов и советников — против него. Его точку зрения по отношению к Германии, кроме посла в Берлине Липского, почти никто больше не разделяет. Польский дипкорпус не верит в добрую волю Германии и весьма встревожен испортившимися отношениями между Польшей и Францией».

А как же оценивали сами представители польской оппозиции ведущееся в глубокой тайне польско-германское сотрудничество? Например, один из виднейших ее представителей генерал Ю. Галлер[214] считал, что «теперь уже не подлежит никакому сомнению, что между Германией и Польшей имеется секретный военный договор, направленный против СССР». Согласно его данным, «этот договор обеспечивает Германии на случай войны с СССР организацию в приморской области Польши этапных пунктов и особых сил по обслуживанию немецких военных транспортов. Обосновавшись таким образом на польской территории, немцы после окончания военных действий автоматически завладеют всей территорией». Эти данные оппозиционного польского генерала соответствуют пятому пункту секретного польско-германского договора от 25 февраля 1934 г., опубликованного во второй половине апреля 1935 г. во французской и советской печати. В соответствии с ним польская сторона приняла на себя обязательство обеспечить прохождение германских войск через свою территорию. Что же посулили польскому вождю временные нацистские соратники вкупе с западноевропейской родней? Галлер пытается дать ответ на этот вопрос: «Пилсудский не придает должного значения западным польским границам и готов отказаться от Поморья в целях осуществления своих фантастических планов в отношении Украины и Литвы». И в завершение называет такую политику «преступной».

Не менее категоричен в своих суждениях относительно скрытых мотивов внезапно обострившейся с начала 1934 г. польско- германской дружбы видный оппозиционный политик — генерал В. Сикорский[215]. Источник информировал: «Сикорский уверен, что между Германией и Польшей существует секретный военный договор, на основании которого судьба польского Поморья окончательно решена в пользу Германии. По мнению Си- корского, Польша оставит за собой лишь железнодорожную магистраль Катовице-Гдыня, которая будет связывать Польшу с морем, сам порт Гдыня станет вольным городом. Польша в компенсацию за это получит Литву с Мемелем, который станет польским портом в Балтийском море».

Любопытным представляется мнение офицера «двойки», военного атташе во Франции, полковника Е. Блешинского[216], который в узком кругу говорил, что «польско-немецкий союз преследует более серьезные цели, чем нормализацию польско-немецких отношений». Он назвал Пилсудского «старым игроком», который «не даст себя обмануть молодому Гитлеру. Он его использует для крупной политической игры, о чем мы узнаем только в будущем». Эти слова Блешинского можно было трактовать так: польско-германские отношения скреплены военным союзом, направленным своим острием на восток.

Согласно информации источника оппозиция строила свою деятельность, прикрываясь официально зарегистрированной организацией «Союз галлерчиков». На самом деле она действовала через так называемый «Обуз народово-радикальный», чьи боевые отряды возглавлялись генералом Янушайтисом[217]. Через парижские связи генерала Галлера его сыном были установлены контакты со 2-м бюро французского Генерального штаба, у которого просили материального содействия и которому предоставляли планы проведения террористических актов, в том числе против самого Пилсудского.

Следует отметить, что, наряду с планами деструктивного свойства, оппозиция планировала и проводила цивилизованные акции протеста. Так, прибывший в феврале 1935 г. в Париж специальный представитель подпольного центра — адвокат Островский — заявил, что «в течение апреля “ОНР” устроит в ряде пунктов в Польше бурные выступления против польско- немецкого сближения». Причем в соответствии с данными ИНО «подобные выступления действительно имели место». Примечательно, что этот же делегат имел задание наладить связь с уже известной нам организацией полковника де ля Рока «Огненные кресты» «на предмет установления идеологического контакта и возможности финансовой поддержки».

В целом настроение в рядах польской оппозиции было деятельное и бодрое. Оппозиция во главе с «ОНР» верила в свою победу и рассчитывала прийти к власти не позднее 1936г. Настроение ей, однако, весьма основательно портили слухи, распускаемые одним из лидеров ППС Г. Либерманом[218], находившимся в эмиграции. Тому якобы во французском генштабе сказали, что «пилсудчики готовят для оппозиционного актива в Польше повторение немецкой резни 30-го июня». Ну что же: кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Пятнадцатый документ поступил из Бухареста от источника, связанного с польским МИД. Донесение могло быть составлено, например, сотрудником польского дипломатического пред-ставительства. Ценность информации соответствовала уровню первого секретаря или советника посольства. Вероятнее всего, информация была почерпнута из обрывков разговоров посланника или из случайно попавшейся на глаза расшифрованной телеграммы.

Из шести пунктов донесения внимания заслуживают три. Ничего качественно нового в них не содержится, но, тем не менее, кое в чем они проясняют ситуацию. Первый пункт имеет отношение к оформлению отношений внутри союзной триады: «Между польским и германским генеральными штабами заключена конвенция, направленная против СССР». По большому счету существование такой конвенции предполагалось, ведь командировки офицеров польского Главного штаба в Берлин и их германских коллег в Варшаву должны были финансироваться на основании определенного документа. Таким документом и могла быть упомянутая конвенция.

Второй пункт касается подтверждения в устной форме неиз-менности антисоветских намерений Токио. «По заявлению Бека и японского посла[219] в Бухаресте, Япония не подпишет договора о ненападении с СССР. Япония ближайшей своей задачей ставит ликвидацию коммунистического движения в Китае и захват Восточного Туркестана». Может быть, заявления в частной беседе что-то и значат, но, опять же, это всего лишь слова.

Третий пункт касается того самого заветного вопроса, связанного с территорией Советской Украины: «Геринг в Варшаве ставил вопрос об Украине и договорился о ведении совместных действий в этом вопросе после урегулирования взаимоотношений на Западе». То есть вероятное содействие на данном направлении можно было ожидать лишь после заключения франко-германского союза.

Шестнадцатый документ поступил от того самого «серьезного польского источника», поскольку подавляющая часть информации, содержащейся в нем, была получена от министра Бека и на-чальника Главного штаба Гонсиоровского. Прежде всего, в нем подведены весьма интересные итоги официального визита Бека в Копенгаген, где он провел важнейшие неофициальные встречи.

Первая встреча состоялась с уже известным нам полковником де ля Роком 26 декабря в кабинете польского посланника в обстановке строжайшей секретности. Поскольку маршал не доверял французским политикам, то он делал последнюю ставку на организацию «Огненные кресты», в которой заправляли военные. Французский полковник нарисовал Беку увлекательнейшую перспективу. Хорошо было бы, если генерал Вейган, в скором времени собирающийся в отставку, возглавил его многотысячную организацию, поднял массы и сверг бездарное правительство Фландена. «Фашистская Франция станет на польско-гитлеровскую точку зрения необходимости раздела России». Новый правитель заключил бы через Лаваля договор с Гитлером, франко-германо-польский союз стал бы реальностью, а там и до интервенции против СССР рукой подать. Дело оставалось за малым — необходима небольшая финансовая ссуда, мелочь, пустяк — 1,5 млн франков. Тем более что она нужна на короткий срок, скоро он ее вернет.

Не помнящий себя от радости Бек живо состряпал донесение Пилсудскому, и тот, хотя и отнесся к нему сухо, распорядился средства на благое дело выделить. 4 января новый польский посол в Париже Ю. Лукасевич[220], кстати, присутствовавший на встрече с де ля Роком в Копенгагене, лично вручил полковнику первую часть суммы — 750000 франков. А на словах передал, что оставшуюся часть тот получит через месяц.

Хочется сказать несколько слов об этом, как бы это удачнее сформулировать, предприятии. Уж слишком попахивает авантюрой, уместнее было бы придумать ему название наподобие «Операция “Ы”». Кто-то спросит: почему же? Ведь министр Бек и вождь Ю. Пилсудский пытались всеми силами приблизить исполнение своих заветных планов. Ответим: потому, что не складывались отношения ни у первого ни у второго с Францией -— «европейской колыбелью революций». Ю. Пилсудский, несмотря на то что после воссоздания независимой Польши был провозглашен «начальником» государства, не был приглашен в 1919 г. на Парижскую мирную конференцию. Это было одним из следствий его участия в боевых действиях во время Первой мировой на стороне Австро-Венгрии. Бек же, находившийся в Париже в начале 20-х годов в должности военного атташе, был уличен французской контрразведкой в работе на Германию, французская контрразведка пронюхала, что он якобы является германским агентом, и устроила ему классическую «подставу». В результате полковник Бек был выдворен из Франции в 24 часа. Большинство людей всю жизнь учатся на ошибках, своих или чужих. К чему такая присказка? Да к тому, что полковник де ля Рок имел все признаки «подсадной утки» французской контрразведки. Таких «мутных» типов за версту обходят. Хочется спросить, почему такие большие, опытные и умудренные жизнью политики, как Бек и Пилсудский, клюнули на сомнительную приманку? Ответ частично можно найти в информации источника о второй встрече главы польского МИД в Копенгагене.

28 декабря Бек имел секретное совещание с представителями группировки «Норман — Хейлшем». Да не с кем-нибудь, а с самим директором Английского банка М. Норманом. И с кем бы вы думали еще? С постоянным вице-министром иностранных дел Англии сэром Р. Ванситтартом[221], который неизменно пользовался репутацией если не друга СССР, то сторонника просоветского направления. Речь на совещании шла о том самом вожделенном для Германии и Польши займе величиной в 500 млн золотых американских долларов, необходимом для финансового обеспечения интервенции против СССР. Почти треть суммы была обещана режиму «санации». Заминка возникла со сроком выпуска займа.

«Норман заверил, что, как только будет улажен вопрос франко-германского сближения, заем будет немедленно предоставлен. Дать Польше заем раньше Норман считает неудобным, так как в займе, по мнению Нормана, должен участвовать не только английский капитал, но обязательно и французский. Норман считает это необходимым по политическим соображениям, так как сам факт участия французского капитала в германо-польском займе явится наилучшим залогом германо-французского сближения, а также началом экономического бойкота СССР, совершенно необходимого на период организации антисоветского фронта. Норман полагает, что в течение месяца-двух заем будет предоставлен».

Другими словами, заветная цель — сведение счетов с проклятущими Советами — была столь близка, что и польский вождь, и его верный министр потеряли элементарную бдительность. Ведь хитрый французский полковник нарисовал столь привлекательную и заманчивую картину скорого устройства франко-германского союза, что устоять было практически невозможно. А денежки польские, скорее всего, он не вернул. Осели они, вполне вероятно, в специальных сейфах Сюрте Женераль[222], а может быть, до них и вовсе не дошли.

Какие же еще важные вопросы обсуждались на этом совещании? Немаловажное место было уделено обсуждению сроков начала интервенции. Англичане считали, что торопиться не стоит, а следует «подождать, когда хозяйственная система СССР придет к краху, на почве коего в СССР наступит политический кризис, в результате чего и начнется гражданская война». И вот тогда-то, во время кризиса, и следует начать эту самую интервенцию.

Польский собеседник, дискутируя с англичанами по поводу их аргументации, показал себя чуть ли не пророком. «Бек соглашался с англичанами во всем, за исключением момента начала интервенции. Бек утверждал, что поляки лучше знают Россию, чем англичане. Он доказывал, что в СССР резко меняется политический курс, что через два-три года СССР неминуемо перейдет на рельсы национальной политики, что именно она поднимет патриотизм и вызовет воодушевление населения, что Красная армия превратится в национальную русскую армию, а следовательно, может отпасть сам вопрос о разделе СССР на части». Он заявлял, что «у Польши нет уверенности в том, что при таких условиях не только Франция, но и Германия откажутся от интервенции, так как они могут быть заинтересованы в существовании сильной, единой России».

Решено было, что обсуждение вопроса о сроках начала интервенции против СССР до заключения франко-германского соглашения носит преждевременный характер. В крайнем случае «с момента разрешения дипломатических вопросов интервенция может быть начата немедленно, через месяц-два».

Откладывание в долгий ящик сроков начала интервенции беспокоило «санационного» министра. Он поделился с англичанами опасениями, что Кремль может сговориться с Токио. Ванситтарт заверил, что «это могло бы произойти за счет интересов Англии и что правительство Англии (а не группировка “Норман — Хейлшем”) связано с Японией секретным договором, на основании которого Англия гарантирует Японии не только благожелательный нейтралитет в войне с СССР и кредиты на войну, но также и невозможность вооруженного конфликта между Японией и Америкой».

Не было забыто министром и северное направление. Источник сообщал, что министр намеревался посетить Швецию, чтобы там продвигать идею необходимости ее вовлечения в Балтийскую Антанту[223] и присоединения к этому блоку Польши. Ожидалось прибытие в Стокгольм представителей Финляндии и Эстонии. Кроме того, предполагалось обсуждение получения Польшей займа в 100 млн долларов.

В донесении «серьезного источника» привлекала к себе внимание информация о некоей секретной статье декларации «Липский — Нейрат», якобы добавленной в тот же день — 26 января 1934 г. Взамен на священное обязательство Германии ни в каком случае не выступать против Польши как самостоятельно, так и в коалиции с другими государствами Варшава приняла на себя следующее обязательство: «В случае непосредственного или посредственного нападения на Германию Польша соблюдает строгий нейтралитет даже и в том случае, если бы Германия вследствие провокации была вынуждена по своей инициативе начать войну для защиты своей чести и безопасности».

Советский агент придавал этой секретной статье исключительно важное значение, полагая не без оснований, что режим «санации» уже год назад ликвидировал франко-польский союз, поскольку «этот пункт в польско-немецком протоколе есть не только джентльменское соглашение Гитлер — Пилсудский — это уже обязательство между государствами». Эта секретная статья заставила агента изменить свое прежнее личное мнение о том, что без Парижа, только с одним Берлином, Пилсудский якобы никогда не решится на войну против СССР. «Поскольку дело зашло так далеко, наш агент вообще стал серьезнее относиться к известным планам Гитлер — Пилсудский. По мнению агента, при наличии вышеупомянутого добавления к договору следует считаться с возможностью войны против СССР без Франции, то есть с силами Германии и Польши в Европе при участии Японии на Востоке».

Все тот же источник, со ссылкой на генерала Гонсиоровского, сообщил любопытную деталь. Когда условием подписания декларации «Липский — Нейрат» Германия поставила принятие вышеизложенной секретной статьи, то маршал произнес сакраментальную фразу: «Случается, что как для народа, так и для отдельной личности отсутствие смелости является самым большим несчастьем».

Весной 1935 г. агент был настроен не так скептически, как раньше, в отношении планов Гитлер — Пилсудский и высказывал мнение, что «положение весьма серьезное и что от сумасбродного авантюриста Пилсудского можно всего ожидать, а следовательно, надо быть начеку».

Завершает материалы из так называемого «личного архива И. В. Сталина» семнадцатый документ, который озаглавлен так: «История одной коалиции и ее планы». Этот документ занимает особое место и играет структурирующую роль во всем корпусе архивной информации, касающейся замыслов триады и мотивов нападения на СССР в 1935 г. Дело в том, что автор документа неизвестен, а сам документ не является агентурным донесением. Перед нами, скорее, очерк, подробно описывающий процесс возникновения и формирования польско-германо-японской союзной структуры. Документ не имеет окончания. Изъят он был «агентурным путем» из личного архива известного русского политического и общественного деятеля А. И. Гучкова[224], осевшего после революции 1917 г. в Париже.

Автор документа неизвестен, но высокий уровень владения информацией и ее обработки свидетельствует о том, что это, скорее всего, бывший офицер русского Генерального штаба. По его мнению, в роли инициаторов создания коалиции в самом начале 1930-х гг. выступили Польша и Япония, подыскивавшие себе союзников для войны против СССР. Проводником идеи создания коалиции являлся польский военный атташе в Токио полковник X. Рейхман[225].

Польско-германское сближение началось немного позднее, причем автор отмечает, что в роли инициатора выступила Польша. Во время «свиданий» летом 1933 г. в Женеве министра Ю. Бека с министром пропаганды Й. Геббельсом последний предложил забыть на время о существующих разногласиях и противоречиях и объединить совместные усилия, чтобы заполучить некие компенсации на востоке. Беседы на эту тему были продолжены в Берлине, причем некоторые проходили при участии Гитлера. Автор считает, что процесс сближения завершился во время известного нам январского 1935 г. визита в Польшу Геринга, когда «были выработаны основные базы соглашения и намечены общие пути к осуществлению плана».

Эти самые «базы» предусматривали уступку Польшей Данцига и коридора, а также некоторое исправление границ. Взамен Германия отказывалась от каких-либо иных территориальных притязаний. В ходе последующих компенсаций Польша получала свободу действий в отношении Литвы. Однако Мемель[226] доставался Германии. «Судьба балтийских государств Латвии и Эстонии предрешена. Их территории должны служить для Германии и Польши компенсациями за уступки, сделанные обеими сторонами, а также открыть им доступ к морю».

Планы обеих сторон на ход дальнейших компенсаций не совпадали. Пилсудский, стремясь к воссозданию «Великой Польши», желал максимального территориального приращения за счет Украины и Белоруссии. Германская сторона, наоборот, стремилась не допустить чрезмерного усиления своей временной союзницы и «сохранить возможно больше территорий для новых государственных образований, которые возникли бы на месте прежней России, ибо эти новые государства <...> должны в представлении Германии явиться пространствами для германской экспансии и экономической эксплуатации».

Новую власть в России они тоже видели по-разному: польскому вождю милее сердцу были большевики, которые довели страну до истощения и разорения и не допустили бы «создания национальной России, которая со временем предъявила бы свои требования к Польше». Германия, наоборот, была за формирование в Москве здоровой национальной власти, которая бы восстановила нормальные экономические, политические и социальные условия жизни. Это привело бы к «спокойствию и порядку, только тогда Германия могла бы вложить в страну свой дух предприимчивости и свои капиталы».

Третий пункт разногласий, по мнению автора, касался форм и путей осуществления вооруженного вмешательства Германии, которая не имела общих границ с Советским Союзом. «Санационные» власти якобы опасались «пропустить германские войска через польскую территорию». Автор считал, что «германское вторжение на территорию России произойдет либо через союзническую территорию, входящую в состав коалиции Финляндии, либо с применением, если потребуется, силы через территории Латвии и Эстонии, возможно, даже одновременно обоими путями, с направлением на Петербург, на сообщения между Петербургом и Москвой и на Москву».

Отметив тот факт, что в последнее время к данной трехзвенной коалиции примкнула еще и Финляндия, автор переходит к подробному рассмотрению побудительных причин, интересов, замыслов и целей участников новоявленного квартета. Вначале он весьма справедливо отмечает, что в качестве некоего общего знаменателя выступает стремление участников свергнуть советскую власть, ведь именно этот факт позволил бы каждому из них достичь желанной цели. Каковы же эти цели?

По мнению автора, для Германии движение на восток представляло собой, прежде всего, завоевание жизненного пространства для реализации того могучего творческого и исполнительского потенциала, которым обладает немецкий народ. Великолепно организованный, стремящийся к преодолению «версальских» ограничений, он был готов выполнить волю провидения, мистическим проводником которого ему представлялся фюрер, который мнил себя мессией, избавляющим мир от московского коммунизма. «В германском “движении на восток” имеются все элементы — мистика, миссионизм, инстинкт народных масс, которые в состоянии придать ему громадное напряжение, зарядить его всесокрушающим “динамизмом”. И в то же время эти слепые, стихийные силы послушны контролю и руководству холодного разума государственных людей, военных стратегов и магнатов промышленности».

Совсем иной характер носят польские планы «движения на восток». В отличие от Германии они чужды широким массам польского народа и навязаны ему сверху диктатором Пилсудским и его свитой. Они находят отклик в некоторых политических и деловых кругах Польши, но встречают и сопротивление со стороны немногочисленной, но существующей общественной оппозиции. В случае реализации данных планов последствия для польского народа могут оказаться весьма печальными, поскольку могут возникнуть новые угрозы. Прежде всего, со стороны Берлина. «Германия, в своем победоносном движении на восток достигая небывалой политической, военной, экономической мощи, может когда-нибудь вспомнить о том, от чего она отреклась в пользу Польши. В Германии проснется прежняя неприязнь, даже прежняя брезгливость и презрение к польскому народу. И тогда горе Польше. Тем более что за время своей дружбы и сотрудничества с Германией она растеряет всех своих старых друзей и покровителей».

Подводя итог рассмотрению мотивов польского движения на восток, автор констатирует, что оно «носит в значительной степени личный характер и имеет главным источником умонастроения и волю одного человека — маршала Пилсудского», и рисует его предельно-четкий и беспощадный по правдивости психологический портрет. «Но в мозгу этого неуравновешенного, экзальтированного, больного человека идея “Великой Польши”, бесконечно расширяющей свои пределы за счет Литвы, Белоруссии и Украины, эта идея, питаясь закоренелой ненавистью к России и страхом перед возрождением новой, национальной России, приняла болезненные и “навязчивые” формы. Величие Польши и унижение России были заветной мечтой этого человека, составляли все содержание, весь смысл его жизни и деятельности. Старея, теряя зубы и ногти, чувствуя приближение смерти, он торопится увидеть при жизни торжество своей идеи».

Пытаясь объяснить японские мотивы интервенции против СССР, автор утверждает, что они преимущественно не имеют под собой экономической, политической или территориальной подоплеки. По его мнению, Токио, пытаясь обеспечить безопасность своего дальнейшего продвижения в Китае, стремится обезопасить тылы от угрозы, которую представляет собой советский Дальний Восток. Поскольку оформление договорных отношений с советской властью, по мнению автора, вещь ненадежная, Токио ищет альтернативные пути. «Отсюда народилась и крепнет мысль о создании на Дальнем Востоке какого- то государственного образования, параллельного и сходного с Маньчжоу-Го, какого-то русского приморского государства под покровительством Японии и в фактической зависимости от нее».

Автор весьма справедливо отмечает, что Япония, возможно, и не торопилась бы с вооруженным вмешательством, однако ей приходится учитывать вероятность ослабления власти Москвы. Это, в свою очередь, может привести к восстанию местного населения. Тогда «японские вооруженные силы лишь придут на помощь освободительному народному движению, направленному на свержение советского режима». Японии никак нельзя упустить «случай и выполнить эту задачу с небольшим напряжением, быть может, и без всякого напряжения».

Заключительная, незавершенная часть очерка посвящена примкнувшей к триаде Финляндии, а также национальным движениям на территории Советского Союза. Автор успевает лишь заметить, что идея создания «Великой Финляндии» за счет присоединения Ингерманландии, Карелии и территорий чуть ли не до Урала «и раньше культивировалась в некоторых кружках финляндских политических мечтателей». Затем он развивает мысль о том, что неудачи, связанные с проведением коммунистического эксперимента, способствовали росту недовольства, сепаратистских и националистических настроений народов Советского Союза. Он отмечает, что центры этих националистических движений нередко находятся за границей и ведут активную деятельность. «Эти тенденции, во всяком случае, некоторые наиболее важные, имеют за границей свои организованные представительства, которые в различных формах и под различными названиями образуют как бы “национальные комитеты”, подготавливающие в международной обстановке борьбу за независимость своих национальностей. Отдельные комитеты приобрели связи в некоторых государствах с правительственными, политическими и общественными кругами».

Документ вскоре обрывается, но в последнем предложении содержится важное наблюдение автора относительно связи этих самых «национальных комитетов», находящихся вне территории Советского Союза, с государственными и иными структурами. Такие связи носили весьма широкий характер. Да и упомянутые зарубежные государственные структуры не чурались использовать национальные движения в Советском Союзе и других странах в своих целях. Именно этому направлению деятельности «двойки» посвящены следующие две части документов настоящего сборника. В документах первой части сборника сохранены оригинальные орфография и стиль (Например, в одном из документов США фигурируют как САСШ).

* * *

Вторая и третья части составлены из материалов, сформированных в цитадели польской разведки — той самой «двойке», то есть II отделе Главного штаба Войска Польского. Напомним, что в первую часть включены документы, которые были добыты советскими агентами на территории других стран и затем, после соответствующей технической обработки, доложены высшему политическому руководству СССР. По сравнению с материалами первой части им отведена как бы вспомогательная, но, тем не менее, весьма важная роль. Документы, представленные во второй части, свидетельствуют о попытке создания тайного механизма, обеспечивавшего повод для вторжения польских войск на территорию соседних государств. В третьей части собраны документы, свидетельствующие не только о создании, но и о частичном приведении в действие такого тайного механизма по отношению к Чехословакии.

В публикуемых документах этот механизм носит специальный термин — «малая война». Подразумевалось, что боевые действия на сопредельной с Польшей территории начнут диверсионные отряды, заранее созданные из числа лиц польской национальности под скрытым руководством офицеров «двойки». А регулярные части Войска Польского, после проведения шумной кампании в прессе, затем развяжут боевые действия исключительно для того, чтобы прийти на помощь землякам. Ведь для создания Великой Польши необходимо было воевать, а для начала военных действий необходим был повод. Вот для создания этого самого повода и была необходима «малая война».

Вторая часть называется «Незадавшаяся “малая война”». Ее условно можно разделить на три не равные по объему группы материалов. Первая — это документы 2-й экспозитуры[227] за период 1932-1935 гг., свидетельствующие о ее неудачном опыте в деле создания подпольных структур для организации «малой войны» на так называемых «восточных кресах»[228]. Вторая группа содержит агентурное донесение агента польской разведки из Маньчжурии и ответную инструкцию из варшавского центра с заданием шпионить именно в отношении Сибири и советского Дальнего Востока (лето — осень 1934 г.). Третья группа состоит из документов II отдела и МИД, которые представляют для них оперативный интерес и отражают различные направления (весна 1935 — осень 1936 гг.): чреватую взрывом социально-политическую обстановку на приграничных территориях, и в частности на Советской Украине; непростые условия жизни советского рабочего и крестьянского населения; ожидание польским населением, проживавшим на советских приграничных территориях, приближения войны и подготовку к ней со стороны многих поляков; реакцию советских властей на угрозу развязывания военных действий со стороны Польши и Германии, в том числе массовые выселения политически ненадежного населения.

Первый документ — «Характеристика Союза стрельцов с точки зрения 2-й экспозитуры II отдела Главного штаба» от 5 марта 1932 г. появился на свет в результате поставленной «двойке» высшим политическим руководством страны, то есть Ю. Пилсудским, задачи — создать и подготовить тайные структуры для выполнения указаний из Варшавы, в том числе осуществления диверсионной деятельности на приграничных территориях. Ее реализация на «восточных кресах», то есть и на границе с Советским Союзом, была крайне затруднена без сотрудничества с военно-патриотической организацией Союз стрельцов[229], которая исполняла одновременно функции «всевидящего ока вождя» и охватывала своими структурами всю страну.

В третьем разделе этого важного документа прямо говорится, что этой организации на «восточных кресах» приходится вести «деятельность в иных условиях, по сравнению с внутренними условиями страны». Здесь же содержится весьма важное пояснение: в центральных воеводствах Польши проживают сплоченные массы польского населения, там «стрелец» исполняет роль воспитателя широких масс населения «в духе государственно-созидательной идеологии, направленной на возрастание могущества государства. Массы эти по национальному составу являются польскими и в обработке не нуждаются».

На территории же, расположенной далее на восток, то есть ближе к России, картина в значительной степени меняется. Население, во-первых, представляет собой пеструю с этнической точки зрения картину, часто со значительным преобладанием национальных меньшинств. Во-вторых, там «“стрельцу” приходится иметь дело с широкими массами населения, еще не обработанными в духе повышения национального самосознания. Понятие “национальное самосознание” явно для них в диковинку. Там важную роль играет религия, и зачастую она является фактором, определяющим принадлежность отдельных жителей к той или иной национальности. Однако по мере повышения культурного уровня и проникновения просвещения широкие массы жителей этой территории начинают постепенно примерять к себе понятие “национальность”, и отдельные лица стараются себя причислить к той или иной национальной группе. Здесь уже религия перестает быть решающим фактором, а решающую роль начинает играть пропаганда». Далее следует важное замечание, что «при проведении пропаганды побеждает тот, кто проводит ее интенсивней и с большим размахом». И делается вывод, что «речь идет о невидимой борьбе за души “кресового” населения, которая в будущем сыграет решающую роль в вопросе принадлежности “кресов” к Польше или к соседним государствам».

Специфика населения восточных, на польский лад «кресовых», территорий описана достаточно обстоятельно, подробно, в некоторой степени даже убедительно. Неудивительно, что после этого следует самая важная часть, которая подана в несколько иносказательном, слегка завуалированном виде. Оказывается, восточные территории «являются слишком мало защищенными от нападения врага в случае войны», следовательно, «стрельцу» предстоит «по мере сил залатать и эту прореху». Что ж тут поделаешь, польско-советская война 1920 г. была свежа в памяти. Ее помнили многие. Польские войска и наступали, и отступали. Всякое бывало. Однако следующее предложение ставило все на свои места и демонстрировало, что то была присказка, а сказка вот она: «Так, например [“стрелец”], сотрудничает со II отделом Главного штаба в подготовке “малой войны”».

Третий раздел документа завершается монументальным выводом, что «на “кресах” Союз стрельцов наделен специальными задачами, в силу которых он здесь начинает играть особую роль, отличную от той, которую он играет внутри страны».

Затем следует внушительный раздел, подкрепленный цифрами и фактами о текущем состоянии «стрелецких» дел. Выдвигается предложение, что хорошо бы, учитывая восточную специфику, создавать на этих территориях особые подразделения, так называемые «кресовые стрельцы». Дается ссылка на то, что в Вильно и во Львове уже созданы два «кресовых инспектората». Перечисляется также целый ряд недостатков. Немаловажным является нежелание кадровых офицеров служить в рядах «стрельца» по причине умаления выслуги лет по сравнению с линейными частями. Присутствует еще одна, обращающая на себя внимание отрицательная черта: «Поддержка, которая оказывалась до недавнего времени, носит недостаточный характер и обладает такой негативной чертой, как зависимость от доброй воли отдельных военачальников и руководителей администрации».

Затем приводится целый ряд дельных предложений, направленных на улучшение состояния дел в данной организации, и следует оптимистический взгляд на ее будущее: «Таким образом, Союзу стрельцов на “кресах”, укрепленному армейскими кадрами, удастся полностью выполнить свою миссию и превратиться в нерушимую опору и помощника в деятельности Главного штаба в деле подготовки кадров и территории для проведения “малой войны”».

Доклад составлен весьма убедительно, со знанием дела. Текущая ситуация описана обстоятельно, многие недостатки выявлены, и даже намечены пути их преодоления. Но из документа пока не видно, как же протекало взаимодействие этих двух организаций и как же протекало создание этих самых тайных структур.

Частично ответ на эти вопросы дает второй документ — «Реферат офицера 2-й экспозитуры М. Миляновского “Создание образцовых светлиц”[230] Союза стрельцов», который появился на свет почти через год, в феврале 1933 г. С первых же строк вырисовываются любопытные детали. Оказывается, что взаимодействие между «стрельцом» и «двойкой» осуществлялось на основе соглашения, оформленного еще 7 июля 1930 г. Развертывание же деятельности 2-й экспозитуры происходило на основании директив, изложенных в так называемом плане «А» о диверсионных мероприятиях. Согласно этим документам на территории «восточных кресов» под крышей «стрельца» была создана тайная организация «Секция патриотического резерва (СПР)»[231].

Что же она собой представляла, хотя бы в общих чертах? В организационном плане «Секция» подразделялась на отделы, дружины и патрули. Отделы создавались на территории так называемых «диверсионных округов», дружины — в тех местностях, которые могли иметь важное значение для будущей диверсионной деятельности. Патрули же, входившие в состав дружины, должны были находиться на удаленности 1-5 км от места дислокации ее командира.

Задачи начальнику отдела определял офицер 2-й экспозитуры, а вот сфера деятельности дружины была очерчена следующим образом. Первое направление заключалось в подготовке членов к вовлечению в некую «узкую диверсионную организацию». Второе предполагало выполнение членами специальных заданий на территории [повета], «в особенности противодействуя враждебной пропаганде антигосударственных факторов». Наконец, третье пропагандировало «идеи польской государственности и подъема духа польского населения на отдаленных “восточных кресах”».

Поскольку работа на этих трех направлениях требовала «систематического и самоотверженного труда с членами дружины и местным населением», то, соответственно, необходимы были особые помещения, «где можно было бы проводить собеседования, чтения и лекции, содержать передвижную библиотеку, устраивать игры, вести пропагандистскую работу». В структуре «стрельца» подобного рода помещения уже существовали. Они назывались «светлицами» и создавались «по мере сил». Но поскольку их местоположение и комплектация не всегда подходили для выполнения задач 2-й экспозитуры, то возникла необходимость в организации под «стрелецкой» вывеской собственных, так называемых «образцовых светлиц». Автор реферата уточнял, что «только они могут оказать реальную помощь в деятельности, которую мы замышляем». Далее были изложены 12 пунктов, регламентирующих создание, функционирование и ликвидацию в случае необходимости данных структурных подразделений.

Получается, что к весне 1933 г. 2-я экспозитура уже в течение девяти месяцев на пограничной с Советским Союзом территории занималась созданием структур тайной организации СПР, которые в дальнейшем предполагалось использовать для подготовки так называемой «малой войны». Они распределялись по диверсионным округам, состояли из отделов, дружин и патрулей, а для обеспечения их деятельности под прикрытием «стрельца» предполагалось возведение «образцовых светлиц».

О том, как протекал процесс создания тайных структур, можно составить представление из третьего документа — «Урегулирование отношений с Союзом стрельцов» от августа 1933 г. — реферата все того же офицера 2-й экспозитуры М. Миляновского. Само название документа свидетельствует о том, что сотрудничество обеих структур проходило не совсем гладко. Это объяснялось несколькими причинами. Во-первых, сфера компетенций их взаимодействия, ее характер и последовательность процесса не были четко определены. Во-вторых, деятельность офицеров 2-й экспозитуры имела сугубо секретный характер, то есть офицеры не докладывали коменданту того или иного округа Союза стрельцов о формировании тайных структур СПР на его территории. Другими словами, они приезжали из Варшавы на территорию округа «восточных кресов», представлялись коменданту, но не докладывали о роде своей деятельности. Затем из числа членов Союза стрельцов подыскивали подходящих людей, вербовали в члены этой самой СПР и брали с них слово о неразглашении тайны. Новопосвященные члены должны были хранить свой статус в тайне от других членов и местного начальства Союза стрельцов, включая коменданта округа.

О специфике данного процесса — приездах так называемых территориальных инспекторов, существовании СПР, тайном посвящении в члены этой организации, необходимости содействия инспекторам в данном процессе — комендантов округов инструктировали в Главной комендатуре Союза стрельцов в Варшаве. Так, например, подобный инструктаж был проведен в 1932 г., однако в течение года «большинство комендантов округов были заменены, на их места назначены новые люди, которые не ориентируются в том, как относиться к действиям инспекторов, предпринимаемым на [их] территории». В результате имели место «неоднократные конфликты и нежелательные предположения».

Во избежание таких ситуаций и в соответствии с приказом начальника 2-й экспозитуры в период 7-10 августа коменданты с территории «восточных кресов» были приглашены на совещание в Варшаву. В частности, предполагалось, что Главный комендант проинструктирует «посвященных функционеров Главной комендатуры и соответствующих комендантов округов С.[оюза] с.[трелыдов]» о том, «что деятельность, проводимая инспекторами по расширению Секций патриотического резерва, является строго секретной и о ней могут знать только лица, которые будут посвящены Главным комендантом Союза стрельцов».

В дальнейшем предполагалось, что коменданты должны были не только хранить тайну лично, но и проявлять бдительность, «чтобы непосвященные члены организации не распространяли, умышленно или неумышленно, вредных слухов или выдумок». Следовало разъяснять даже посвященным лицам, «что деятельность инспекторов проводится исключительно для нужд Союза стрельцов».

Во избежание рождения лишних домыслов и предположений комендантам предлагалось загрузить приезжавших из столицы инспекторов «постоянной конкретной работой на территории Союза стрельцов, а также требовать от них участия во всех тех организационных мероприятиях, в которых нормальные инспекторы С.[оюза] с.[трельцов] должны были бы участвовать». В приложении также помещался проект приказа о правах и обязанностях территориальных инспекторов и офицеров.

Процесс создания офицерами 2-й экспозитуры тайных структур на территории «восточных кресов» постепенно продвигался. Однако гладким и беспроблемным его назвать сложно. Одной из причин было и препятствие психологического свойства — недоверие местных комендантов к сугубо секретной деятельности такого рода структур. Коменданты нередко подозревали, что приезжие шпионят за ними и доносят о подмеченных упущениях в центр. Нельзя забывать и то, что территориальные инспекторы были «столичными гостями», некоей элитой, а значит, вызывали зависть и стремление поквитаться.

Может быть, в дальнейшем меры, предпринимаемые 2-й экспозитурой, принесли бы желанные результаты и сотрудничество со «стрельцом» наладилось? В конце концов, вожделенные маршалом Пилсудским цели — воссоздание Великой Польши — были благие. Для этого необходимо было неуклонно использовать наработанный и испытанный им метод — формирование тайных организаций, даже внутри «стрельца», которые по его сигналу выполнят свою миссию в нужный момент. И офицеры Главного штаба понимали это хорошо. А «кресовым» комендантам «стрельца» и подавно это должно было быть понятно, ведь в его уставе черным по белому записано: «Задачей организации является умножение ценности и сил нации для повышения и поддержания великодержавного могущества государства и, в особенности, посредством патриотического воспитания, основанного на созидательно-государственной идеологии и общественной дисциплине, в соответствии с указаниями основателя и первого Главного коменданта Союза стрельцов Юзефа Пилсудского».

Время показало, что на территории «восточных кресов» взаимодействие Главного штаба с Союзом стрельцов в деле государственного строительства осуществляется действительно отличным от центральных и тем более западных воеводств образом. О чем так или иначе свидетельствуют оставшиеся девять документов первой группы.

Территориальные инспекторы продолжали приезжать на территорию «стрелецких» округов, расположенных на «восточных кресах». Они подыскивали новых членов, присматривались к ним, посвящали и готовили к заданиям во благо воссоздания Великой Польши. Весь процесс хранили в глубокой тайне. Итак, привлечение новых членов в тайную организацию СПР шло своим ходом. Но тут возник так называемый «человеческий фактор» — непредвиденное препятствие, не предусмотренное на тот момент инструкциями Главного штаба.

Все началось осенью 1934 г. с рапорта офицера 2-й экспозитуры Свитальского. Тот сообщал, что 4 октября поветовый комендант Союза стрельцов капитан Шнейдер и его подчиненный поветовый Белинский, находясь по служебным делам в г. Корец, в компании с местным комендантом Зайдлем напились и устроили стрельбу из револьверов на улицах города. В результате была тяжело ранена еврейская женщина, жена торговца, которая на следующий день скончалась. «Поветовый Белинский был арестован в Корце, в обмундировании “стрелецкого” офицера доставлен в Ровно и заключен в тюрьму. Шнейдер и Зайдль остаются на свободе».

Свитальский рапортовал, что огласку инцидента в «Иллюстрованом Курьере Цодзенном»[232] удалось придержать, и обещал воздействовать также и на еврейские газеты. Ущерб репутации Союза стрельцов был нанесен значительный, поэтому офицер не забыл упомянуть в рапорте о том, что Шнейдер и Белинский были протеже их начальника — коменданта подокруга «Волынь» капитана Ю. Филяра.

Формирование структур тайной организации СПР было делом тонким и деликатным, осуществлявшимся исключительно на идейной и добровольной основе. Инцидент в Корце мог бросить тень на репутацию Союза стрельцов и негативно повлиять на сам процесс. Поэтому руководству 2-й экспозитуры было важно найти ответ на вопрос: «Какова обстановка в подокруге “Волынь” с точки зрения перспектив дальнейшего формирования структур тайной организации?» Иначе: «Это была случайность или закономерность?»

С этой целью под видом территориального офицера туда был отправлен офицер, который 22 октября под псевдонимом «Витольд» составил рапорт о результатах своей командировки. Из него следовало, что капитан Филяр во время всей командировки прилагал максимальные усилия для того, чтобы навредить офицеру 2-й экспозитуры в осуществлении его служебной деятельности. Для этого он применял весьма изощренные приемы. «Метод заключался в том, что он наносил визиты в “стрелецкие” отряды и в доверительной форме информировал их руководство, что в мои обязанности территориального офицера входит исключительно выслеживание в “стрелецких” отрядах коммунистов и иных заговорщиков, другими полномочиями в сфере “стрелецкой” деятельности я не наделен. Действуя таким путем, г-н Филяр старался подорвать ко мне доверие со стороны “стрелецкого” руководства, выставляя меня в роли какого-то агента, в отношении которого следует соблюдать осторожность. Такого рода поведение г-на Филяра не только осложняло мне работу, но также было выражением вопиющей нелояльности к Главному коменданту. Ведь тот, насколько мне известно, дал распоряжение г-ну Филяру относиться ко мне, как территориальному офицеру, и проинформировал его о важности порученной мне деятельности».

Вредоносное поведение коменданта-интригана возмутило Витольда. Он дал ему такую оценку: «Поведение г-на Филяра заслуживает внимания хотя бы потому, что г-н Филяр был кем- то подробно проинформирован в Главной комендатуре о характере моей деятельности на Волыни. Он был, несомненно, убежден, что я действую от имени II отдела. Возникает вопрос, чем можно оправдать не только вред, нанесенный моей деятельности, но и слишком далеко идущее любопытство г-на Филяра.

Вся совокупность его деятельности, как коменданта подокруга Союза стрельцов на Волыни, кроме вреда и слежки за мной привела к разложению подчиненных ему “стрелецких” структур, компрометации и опошлению Союза стрельцов в глазах общества.

После того случая, который недавно имел место в Корце у границы с СССР, когда пьяные офицеры-“стрельцы” во главе с комендантом пов.[ета] С.[оюза] с.[трельцов] г-ном Шнейдером стреляли по жилищам евреев с целью гашения свечей и застрелили женщину-еврейку, отношение общественности к Союзу стрельцов стало в высшей степени недоброжелательным».

Данный рапорт руководство 2-й экспозитуры не могло оставить без внимания и тем более без последствий. Однако следовало учесть и фактор субъективного свойства: что, если со стороны Витольда имело место предвзятое отношение? Требовалось проверить факты, изложенные в рапорте.

С этой целью с 23 по 28 октября была проведена «инспекция территории». Офицер 2-й экспозитуры проанализировал деятельность «стрелецких» организаций подокруга «Волынь». Особое внимание он должен был уделить персоне самого коменданта. Инспекция показала, что деятельность капитана Филяра, мягко скажем, носила не совсем безупречный характер, то есть не соответствовала тем моральным качествам, которым должен соответствовать офицер, занимающий подобную должность. Его кадровая политика заключалась в том, чтобы на должности комендантов поветов ставить пьяниц, картежников, лиц с подмоченной репутацией, которых он неустанно приваживал из других городов. Причем этими пройдохами он заменял проверенных, идейных деятелей «стрельца», которых почему-то на дух не переносил. А в отношении детища 2-й экспозитуры Секции патриотического резерва, которому предстояло готовить так называемую «малую войну», дело обстояло и вовсе грустным образом. Лиц, подозреваемых в причастности к этой структуре, он подвергал травле, запугиванию и шантажу.

В частности, Филяр до такой степени затерроризировал коменданта повета Кременец, идейно-преданного делу «стрельца» школьного методиста Робака, посвященного в деятельность СПР, что тот стал сомневаться, куда его вовлекли. Более того, Филяр добрался до начальства Робака и требовал его увольнения. Другими словами, деятельность капитана Филя- ра ставила под угрозу выполнение плана по созданию тайных структур на территории подокруга «Волынь». А это означало, что его персоной следует заняться серьезно — досконально изучить его прошлое, собрать компромат, в существовании которого уже не приходилось сомневаться, подключить Главную комендатуру «стрельца», отдать под суд вредителя-интригана с последующим его увольнением и, наконец, ввести в действие СПР на территории подокруга «Волынь».

В результате менее, чем через месяц, 15 ноября, на свет появился доклад, составленный уже нам известным офицером 2-й экспозитуры Миляновским, озаглавленный «Кпт. Юзеф Филяр — противодействие функционированию Секции патриотического резерва». В нем наряду со свидетельскими показаниями офицеров «двойки», членов «стрельца», посвященных в деятельность СПР о вредоносной деятельности последнего, фигурировали неблаговидные обстоятельства из его личного дела, а также нескольких уголовных дел, прекращенных ввиду недостатка улик.

Несмотря на то что он был легионером с 1914 г. и как строевой офицер характеризовался положительно, общения с коллективом избегал по причине обидчивого и одновременно мстительного характера. В армии находился исключительно «по материальным соображениям». Далее перечислялись дисциплинарные взыскания, наложенные в связи с нарушением субординации, и уголовные дела. Например, наезд в пьяном виде со смертельным исходом на 14-летнюю девочку, предание суду офицерской чести из-за торговли казенными лошадьми и т.д. и т. п. Однако все это не шло в сравнение с установлением приятельских отношений с сержантом Черпялы, расстрелянным за шпионаж, а также алкоголизмом и взяточничеством. Несмотря на имевшее место ходатайство со стороны «двойки» о его устранении из «стрелецких» рядов в августе 1933 г. и даже приказе о его переводе в 24-й пехотный полк, он все равно таинственным образом, скорее всего усилиями давних приятелей легионеров, был возвращен на свой пост в Луцк.

Понятно, что у капитана Филяра накопилось изрядное количество ненависти ко II отделу как «средоточию зла» и «источнику всех его злоключений». Свою месть он обрушил на ни о чем не подозревающее дитя «двойки» — Секцию патриотического резерва. Тут Филяр проявлял чудеса находчивости и изобретательности, граничившие с иезуитской изощренностью. Он поручил доверенным поветовым комендантам, в частности уже знакомому нам Шнейдеру, выслеживать членов СПР с целью их деконспирации. В результате на Волыни из-за стараний коменданта Филяра тайные структуры были дискредитированы основательно, в то время как на территории «восточных кресов» создание структур тайной организации продвигалось постепенно вперед. Приведем лишь некоторые факты: «Капитан Филяр устранял с должностей в Союзе стрельцов тех функ-ционеров, которых подозревал в принадлежности к Секции патриотического резерва, либо стремился избавиться от них при помощи хитрости <...>, устранил всех членов С.[екции] п.[атриотического] р.[езерва] с территории Ровенского повета. <...> Наконец кпт. Филяр разрушал Секции патриотического резерва, применяя к наилучшим представителям этой организации систему террора и шантажа. Так, например, в ноябре 1934 года он объявился перед членом организации С.[екции] п.[атриотического] р.[езерва] в Кременце, школьным методистом г. Робаком, человеком заслуженным и идейным. Обвинил его в антигосударственной деятельности, за которую придется нести ответственность, и заявил, что спасти его может только комендант подокруга. Обвинение (кпт. Филяр знал о существовании С.[екции] п.[атриотического] р.[езерва] на его территории) благородного человека явилось большим общественным и государственным преступлением. Такое поведение недопустимо для человека, занимающего ответственный пост коменданта подокруга».

Факты свидетельствовали о том, что коварный и мстительный пьяница-комендант разрушает как структуры Союза стрельцов, так и СПР. Автор доклада подводил неутешительные итоги: «Теперь можно утверждать с полной уверенностью, что капитан Филяр является несомненным деструктивным элементом в организационной структуре Союза стрельцов. Безнаказанно безобразничает по всей Волыни, оскорбляя и отвращая от “стрельца” наилучшие кадры. Дискредитирует “стрельца” в глазах общественности, злоупотребляет алкоголем (данные собственного [наблюдения]) и окружает себя комендантами-запойными пьяницами. Составной частью его деятельности являются террор и коварство. Особую опасность [он] представляет для деятельности Секции патриотического резерва».

По логике таким убойным компроматом можно окончательно закрыть карьеру завистливого и мстительного пьянчуги-взяточника (в материалах присутствуют данные, что он принимал подношения табаком, канцтоварами и пр.). Возможно, так бы оно и вышло, поскольку дружба дружбой, но в деловой этике западно-буржуазный менталитет, как правило, ставит общую пользу дела выше приятельских или корпоративных отношений. А вот у западных славян — поляков — с этим делом промашка выйдет. В дилемме: деловая этика — человеческие отношения или, скажем, дело государственного строительства вождя Пилсудского — корпоративная честь «стрелецкого» мундира они продемонстрируют, что до функциональности человеческого «немецкого механизма» они еще не доросли. Кто-то поинтересуется, что имеется в виду? А вот что. Не пожелает высшее руководство «стрельца» сдавать своего брата-легионера, пусть даже завистливого и мстительного пьянчугу-взяточника, умникам-выскочкам из «двойки». Тем более что варшавское начальство в лице нового Главного коменданта Союза стрельцов подполковника М. Фрыдрыха[233] затеяло на тот момент по всей Польше столь грандиозную кадровую чистку, что организацию трясло, как в лихорадке. Ее раздирали нешуточные внутренние интриги, о чем свидетельствует десятый документ.

Толково и со знанием дела составленный 6 декабря все тем же офицером 2-й экспозитуры М. Миляновским, он озаглавлен: «Характеристика конфликта Главного коменданта Союза стрельцов с общественными структурами этой организации». Проницательный ум автора, как и в прежних документах, ухватил суть: новый «главком стрельца», сменивший прежнего В. Русина, принадлежит все той же породе легионеров — соратников маршала и не может возглавлять организацию, военную по своей форме и общественную по содержанию. В организационном плане специфика заключалась в том, что, наряду с комендантами округов, деятельность «стрельца» на местах определяли так называемые правления, формировавшиеся в выборном порядке. Новый «главкомстрел», которому по душе были армейская дисциплина и уставные отношения в форме безупречного выполнения приказов, а не добровольное их исполнение на идейно-патриотической основе, затеял тотальную милитаризацию «стрельца», где все дела должны были вершить назначенные им лично несменяемые коменданты.

Такое нововведение не соответствовало планам джентльменов-«двоечников» из диверсионного бюро, то есть 2-й экспозитуры. Для сотрудничества они выбрали «стрельцов», рассчитывая, что «посредством активизации общественной жизни на “восточных кресах” им удастся проникнуть в широкие массы населения, распространить и заложить основы высокого идейного уровня и таким путем обработать местное население в духе государственного строительства». Именно из его рядов преимущественно вербовались исключительно на идейной основе, а не на основе армейской субординации кадры для Секции патриотического резерва. Перспектива же продолжения ее строительства «на базе организации с выраженным армейским характером, но игнорирующей общественные структуры, было бы делом сложным и в конспирационном отношении не-возможным».

Инициатива нового главкома привела к противостоянию комендантского и общественного звеньев Союза стрельцов в масштабе всей страны, то есть к его борьбе с правлениями. «И волна этой борьбы проникает все глубже и дальше в организацию, неся злобу и ненависть — предвестников разрушения и падения. В результате борьбы в особенно трудном положении оказались Секции патриотического резерва».

Скрытая цель новаторских деяний маститого легионера, по справедливому мнению Миляновского, заключалась в том, чтобы устранить из руководящего звена тайной структуры тех людей, которые были выдвинуты 2-й экспозитурой, и заменить их своими кандидатурами. Тогда он смог бы «приспособить эту организацию для своих целей и создать из нее “ударный” отряд для борьбы с местной общественностью». Миляновский завершает доклад конструктивным призывом «покончить с этой борьбой уже сегодня, создать новые условия для труда и координировать усилия всех организационных факторов Союза стрельцов, которые стремятся к светлому будущему “стрелецкой” идеи и к общему благу государства».

Однако следующий — 11-й документ, помеченный 14 декабря, можно рассматривать как свидетельство того, что 2-я экс- позитура тоже не сидела сложа руки, а принимала участие в возникшем противостоянии исподволь — посредством своих привычных методов подрывного характера. Например, тайно распространялась среди членов «стрельца» листовка, которая содержала призыв к борьбе против неконструктивной деятельности Главного коменданта. Завершалась листовка подробной инструкцией. «Настоящее письмо служит исключительно для информации, чтобы вы могли сориентироваться, откуда идет облава на организацию. Нежелательных лиц не следует информировать о деле. Сохранить письмо в тайне — дело вашей чести. Зато покажите его лицам, которые лояльно ознакомили вас с воззванием к-[омендан]та к свержению правлений и их членов. Покажите его и тем, кто не сообщили вам о воззвании, но “доверительно и тайно” распространяют его содержание окружающим. Наконец, покажите письмо истинным друзьям “стрельца”, введенным в заблуждение. Но предоставление письма в пользование лицам непосвященным было бы преступлением».

Таким образом, к концу 1934 г. создание тайных структур на территории «восточных кресов», которые в перспективе должны были готовить так называемую «малую войну», то есть обеспечить механизм вовлечения «санационной» Польши в военный конфликт с Советским Союзом после нападения Японии на его восточные границы, было фактически парализовано. На территории Волыни Секции патриотического резерва были деконспирированы и деморализованы комендантом подокруга капитаном Филяром. На остальной территорйи «восточных кресов» кадры СПР, старательно подобранные и выпестованные офицерами 2-й экспозитуры, были обречены на замену «верными» людьми нового Главного коменданта Союза стрельцов подполковника Марьяна Фрыдрыха. Может быть, подполковник позже осознал губительные последствия проводимого им реформирования «стрельца» или хотя бы предпринял решительные действия для перемещения с поста коменданта Филяра?

Ничуть не бывало. Об этом красноречиво свидетельствует 12-й документ, подготовленный 17 декабря все тем же Миля- новским. Документ озаглавлен так: «Совещание начальника 2-й экспозитуры II отдела Главного штаба и Главного коменданта Союза стрельцов подполковника Фрыдрыха, прошедшее 7.XII. 1934 года». Темой совещания был вопрос дальнейшего двустороннего сотрудничества в деле расширения и управления СПР. Подтвердились самые худшие предположения Миля- новского относительно дальнейшей судьбы их детища. Новый «главком» затеял реорганизацию с целью замены кадров, подобранных 2-й экспозитурой, своими ставленниками. По его мнению, на место территориальных офицеров следует назначить новых людей: «Это должны быть майоры и капитаны запаса, либо офицеры-отставники, которые предварительно пройдут обучение на специальных курсах в Варшаве, где преподавать будут офицеры из жандармерии». Назначение новых людей должно было стать первым этапом реорганизации.

По мнению нового «главкомстрела», кадры СПР в подавляющем большинстве не подходили для работы в этой организации. При этом сам род деятельности не был определен. Зато «главкомстрел» заявил, что «при помощи новых руководителей он постепенно начнет их отодвигать, пока в конце полностью от них не избавится. Тогда он призовет в организацию новых людей, которые придадут работе новый импульс». Таков был второй этап реорганизации. На первом этапе в руководство назначаются новые люди, а на втором — эти новые люди убирают старых.

Необходимость проведения кардинальных перемен объяснялась тем, что работа, которая велась ранее, якобы не принесла «никаких видимых и осязаемых результатов, и поэтому метод осуществления деятельности должен быть изменен». Ми- ляновский вполне обоснованно подмечает, что «подполковник Фрыдрых стремится произвести кадровые перемены, но планы по реорганизации у него еще не разработаны».

Не забыл новый «стрелецкий» начальник обозначить свое от-ношение к решению и другого кадрового вопроса — перспективе смещения с должности коменданта подокруга «Волынь» капитана Филяра. Начал он «за здравие», заявив, что ему не хотелось бы противодействовать распоряжениям «двойки» и что он постарается перевести Филяра на другое место службы. Кончил же «за упокой», заявив в тот же день, только чуть позднее, что у «двойки» имеются явные предубеждения против самого Филяра. По его мнению, о таких предубеждениях давно пора забыть, и он не видит оснований для его перемещения с занимаемой должности в подокруге «Волынь». Подполковник Фрыдрых последовательно проводил свою линию в реорганизации «стрельца» и не собирался сдавать своих людей «выскочкам- зазнайкам» из «двойки».

Миляновский делает важные наблюдения и выводы о возможных перспективах СПР, открывающихся в свете предстоящих реформ. Ведь II отдел задумывал и создавал эту тайную организацию «с целью подбора, обработки и воспитания людей, необходимых для мобилизационных целей 2-й экспозитуры». Так, за период 1932-1934 гг. на территории «восточных кресов»

 

Введение

105

«было завербовано более ста человек». Миляновский характеризует их как «серьезных людей, обладающих значительными общественными и организационными способностями». Но поскольку шаги нового «главкома» направлены исключительно на превращение СПР в свой собственный «информационно-политический отдел», то отобранные уникальные кадры к работе «сугубо информационной, носящей временами неприятный полицейский привкус» не подойдут.

Автор доклада делает вполне уместный вывод, что в случае переформирования СПР в соответствии с намерениями подполковника Фрыдрыха большая часть подобранных 2-й экспо- зитурой кадров со скандалом покинет тайную организацию, что «несомненно отрицательно повлияет на любые будущие организационно-общественные начинания на этой территории». Другими словами, судьба тайной организации Секции патриотического резерва была предрешена. Из инструмента по подготовке так называемой «малой войны» ей предстояло стать информационно-политическим отделом Главного коменданта Союза стрельцов.

Хочется сказать об одном весьма важном, хотя и косвенном, свидетельстве приближения новой, более активной фазы на восточном направлении во внешней политике режима «санации». Миляновский упоминает о «духе грядущих намерений правительства в связи с возникшей недавно заинтересованностью “восточными кресами”». И далее называет две только что созданные структуры — Комитет по восточным делам при Председателе Совета министров и Комиссию по научным исследованиям восточных земель.

Дело происходит в декабре 1934 г., и создание вышеупомянутых структур может перекликаться с сокровенными планами пилсудчиков, изложенными в первой части нашего сборника, то есть с планировавшимся участием в 1935 г. в японо-германской агрессии против СССР.

Тринадцатый и четырнадцатый документы завершают первую группу материалов второй части нашего сборника. В тринадцатом документе приводится письмо от 20 декабря уже известного нам подполковника Фрыдрыха начальнику «двойки» полковнику Е. Энглишу. В нем речь идет о подметных письмах, анонимно распространяемых в структурах Союза стрельцов, в частности в городе Станиславов[234]. Письмо Фрыдрыха может рассматриваться в качестве свидетельства того, что борьба против нового «главкома» велась нешуточная. Фрыдрых показал себя как опытный и закаленный в аппаратных боях руководитель, знающий «откуда дует ветер».

Четырнадцатый документ от 22 февраля 1935 г. составлен тем же Миляновским и называется «Сотрудничество 2-й экс- позитуры с Союзом стрельцов в сфере обучения офицеров Союза стрельцов». Этот документ свидетельствует, что линия нового «главкомстрела», взятая на реформирование «стрельца» и структур тайной организации СПР, взяла верх. В соответствии с планами нового «главкомстрела», изложенными 7 декабря 1934 г. на совместном совещании со 2-й экспозитурой, новым, подобранным им кадрам предстоял процесс обучения, что и было предусмотрено четырнадцатым документом.

Во вторую группу материалов второй части включены два документа — четвертый и пятый. Напомним, что первая группа содержит свидетельства подготовки II отделом так называемой «малой войны» на приграничных с СССР территориях. Документы второй группы можно рассматривать в качестве доказательства того, что II отдел и о большой войне не забывал и даже тщательно к ней готовился. Четвертый документ — это письмо-донесение агента, подписанное псевдонимом Дембов- ский, из Маньчжурии от 18 июля 1934 года. Агент работал тонко, изучал взаимоотношения внутри своеобразного треугольника: национальные меньшинства — белая эмиграция — японцы. Среди прочего он докладывал, что собирается установить контакт с японской разведкой через бывшего военного атташе в Польше и Румынии полковника Г. Янагиту[235].

В пятом документе от августа 1934 г. содержится весьма критичная оценка «центром», то есть «двойкой», распыленности деятельности агента. Ему дается прямое указание собирать исключительно «информацию об СССР». Деятельность белой эмиграции должна учитываться вкупе с деятельностью японцев, но опять же через призму интереса к «восточному соседу».

 

Введение

107

Перед агентом ставится задача: «От японцев ты мог бы получить информацию о ходе строительства новых железных дорог в восточной Сибири». Далее перечисляются одиннадцать направлений от Байкала до Хабаровска и Владивостокского укрепрайона.

Таким образом, эти два документа подтверждают сквозную тему всего нашего сборника — деятельность «двойки» в качестве координатора деятельности самых, на первый взгляд, разношерстных сил, выступающих против СССР. Особое место отводилось национальным меньшинствам, которые рассматривались в качестве многофункционального орудия в борьбе за достижение поставленных целей — создание великодержавного государства.

Если подготовка так называемой «малой войны» на польской территории включала в себя формирование тайных структур Секции патриотического резерва, то на советской территории предполагалось задействовать в той или иной форме представителей различных нацменьшинств, прежде всего поляков. Одним из основных рычагов приведения в действие механизма под названием «национальные меньшинства» могло стать недовольство советским режимом. Для этого II отдел собирал информацию из различных источников — в том числе от территориальных экс- позитур и польских дипломатических учреждений. Именно эти материалы включены в третью группу документов второй части.

Наиболее точно отражает характер информации, интересующей «двойку», двадцать пятый документ. Донесение харьковского консула Станислава Сосницкого «Настроения населения в здешнем консульском округе» от 20 апреля 1935 г. так пришлось по душе кому-то из начальства, что на нем стоит надпись: «Очень хорошее и существенное донесение». Что же это за информация, которая привела в доброе расположение духа одного из руководителей польского дипломата?

Настроение украинского рабочего и крестьянского населения описывалось как крайне пессимистическое, что было вызвано необычайно трудными условиями жизни, созданными Советской властью. Польский консул не поленился скрупулезно сосчитать все статьи расхода среднего украинского рабочего из ежемесячной зарплаты в 130 рублей. Выходило, что после всех вычетов и уплат рабочему еле-еле хватало на хлеб и воду. Крестьянам жилось еще тяжелее. Оплата за трудодень была мизерной, а покинуть колхоз они не имели возможности.

Консул подводил первые итоги. «Ужасные материальные условия и вдобавок всякого рода злоупотребления в партийных рядах, столь громкие на территории Харькова, о которых я поведаю в специальном донесении, породили полную апатию к любым партийным начинаниям. Рабочие не ходят на партийные собрания, избегают любых митингов, не принимают близко к сердцу исключения из партийных рядов, имевшие место в ходе последней сверки партийных документов. Похоже, они полностью отдают себе отчет в том, что партия состоит из все более замкнутого круга людей, которые, имея в своих руках реальную административную власть, превратились в правящий аппарат, эксплуатирующий рабочее население. Постоянно читая и слыша о миллионных злоупотреблениях, допускаемых партийцами, рабочие с каждым днем теряют уважение к верховным структурам, по большей части, состоящим из евреев. Угрозы, что “все должно рано или поздно закончиться”, поставлены сегодня на повестку дня».

К социальному групповому портрету недовольных лиц консул добавил демобилизованных солдат. А затем постепенно подошел к основному наблюдению, которое так порадовало кого-то из начальства на Вежбовой. «В последнее время можно наблюдать что-то вроде всеобщего ожидания событий, которые могли бы изменить бытовые условия. Лозунги, провозглашаемые в прессе и на собраниях, не могут убедить массы. <...> “Нынешняя эксплуатация государством страшнее, чем в царские времена, поскольку раньше на заработанные у фабриканта деньги не голодали так, как сейчас”. Все шире и настойчивее звучит мнение, что только внешняя интервенция может исправить ситуацию. “Пусть только начнутся военные действия на границе, а мы уж здесь этих евреев-коммунистов перебьем”».

Консул рассказывает также о непростом положении украинского крестьянина и пытается передать его чаяния и надежды. «Несмотря на официальные утверждения о нынешнем благосостоянии на селе и привязанности крестьянина к коллективизации, единственное, что может оживить украинское село, это лозунг о передаче земли в собственность путем разделения существующих коллективов. Украинский крестьянин живет этим лозунгом и его реализацию связывает с помощью извне».

Донесение харьковского консула не могло не привести в доброе расположение духа сторонников возрождения Великой Польши, ведь оно свидетельствовало о том, что простые советские граждане — рабочие и крестьяне — недовольны Советской властью, ждут не дождутся помощи извне, то есть начала интервенции.

Подобное свидетельство не было единичным. О проявлении недовольства и ожидания вмешательства извне говорилось и в донесении ленинградского консула Э. Веезе от 21 июля 1935 г., о чем свидетельствует двадцатый документ. Описывая будни эстонского и ингерманландского населения, он приводил и вовсе занимательный факт: «Сельское население, в особенности на прифронтовых территориях, испытывает антипатию к советским властям и в случае приближения войны, о которой там много говорится, ждет переворота и радуется известиям о подготовке Германии к войне. В качестве доказательства приводится случай, когда публика в кинотеатре встретила показ военного парада в Германии громовыми рукоплесканиями». Из донесений дипломатов следовало, что значительная часть украинцев, эстонцев, ингерманландцев жила ожиданием скорого внешнего вмешательства и хотела поквитаться с представителями ненавистной власти московских большевиков.

А что же доносила разведка о настроениях, царящих среди поляков, проживавших в приграничной полосе? Может быть, такого рода настроения им были чужды? Рапорт 5-й экспози- туры из Львова под названием «Настроения среди поляков» от 9 августа 1935 г., содержащийся в девятом документе, свидетельствовал об обратном. Информатор, многолетний житель Подолья, сообщал: «У украинского населения, в особенности польского, проживающего в тех краях, хранится много огнестрельного оружия, которое оно старательно укрывает от властей, так как не расстается с надеждой, что когда-нибудь оно пригодится. В марте текущего года после того, как в советской прессе появились тревожные известия о довооружении Германии и введении обязательной военной службы, люди бросились проверять состояние спрятанного оружия, надеясь на скорую войну и расправу с коммунистами».

Получалось, что разведданные коррелировались с донесениями дипломатов и подтверждали готовность многих жителей приграничной полосы из числа представителей нацменьшинств, в частности украинского, польского, эстонского, ин- германландского, оказать в той или иной форме содействие внешнему вторжению. Это не могло не обнадеживать стратегов и тактиков «двойки», которые придерживались идеи вооруженной интервенции в СССР.

Однако если данная информация поступала во II отдел и на Вежбовую, то будет наивно предполагать, что о ней не были осведомлены советские компетентные органы. В совокупности с данными советской разведки о замыслах триады, приведенных в первой части настоящего сборника, в Москве могли составить достаточно полное представление о приближавшихся «веселеньких» перспективах и не могли не принять надлежащих мер. Об этом так или иначе свидетельствуют остальные материалы третьей группы.

15-й документ «Рапорт 5-й экспозитуры “Отношения на Советской Украине”» от 18 апреля 1935 г. отразил следующие изменения: «В последние годы мы отчетливо наблюдаем стремление центральных государственных и партийных властей к постепенному и систематическому овладению Советской Украины российским элементом». В рапорте, правда, сообщается, что такого рода процесс идет уже продолжительное время. Здесь важно отметить саму тенденцию.

В девятнадцатом документе Генеральный консул в Киеве Я. Каршо-Седпецкий 20 июля комментирует начальнику Восточного отдела МИД Т. Шетцелю настроение советских властей, готовящихся к торжествам, приуроченным к пятнадцатилетию освобождения Киева от польских войск. «Тревога, вызванная неизбежностью будущей войны между СССР и Германией, ощущается здесь сильнее, чем может издалека. И эта тревога с каждым днем растет. Кроме того, на Украине в советских правящих кругах господствует глубокое убеждение в том, что, хотя Польша и Германия еще не пришли к общей договоренности о совместной экспансии на восток, такая договоренность будет наверняка достигнута в ближайшее время, причем в этом случае под непосредственную угрозу попадает УССР».

Затем следует закономерный вывод: «Главной целью торжеcтвенных мероприятий по случаю празднования пятнадцатой годовщины взятия Киева была демонстрация внешнему миру силы и оборонной готовности Красной армии. А также желание поднять патриотический дух населения Украины и показать, какая опасность и какие несчастья обрушатся на Советскую Украину в случае ее нового захвата Польшей».

В двадцать шестом документе уже известный нам харьковский консул Ст. Сосницкий 9 сентября 1935 г. комментирует торжества, прошедшие в связи с Днем молодежи и открытием Дома пионеров, и обращает внимание руководства на особый оттенок мероприятий: «Празднества должны были продемонстрировать готовность советской молодежи к обороне границ Союза от внешней интервенции. Во время трансляции торжеств местной радиостанцией в эфире прозвучали специфические эпитеты по отношению к Польше и Германии, которые якобы рука об руку с украинскими националистами покушаются на целостность Украины».

Более того, харьковский консул прямо пишет об ухудшении отношения советских властей к польскому и германскому консульствам: «На торжество по случаю открытия Дома пионеров им. Постышева прибыли представители Москвы и Киева, а также комиссар просвещения Затонский[236]. Консульство Республики Польша, равно как и германское Генеральное консульство приглашений не получили».

Название шестнадцатого документа говорит само за себя: «Информация начальника 2-й экспозитуры II отдела ГШ ВП капитана Э. Харашкевича о выселениях ингерманландского населения». В нем бесстрастно констатировалось: «В конце марта и в начале апреля из Ингрии было вывезено около двух тысяч семей. Конечный пункт следования назван не был. Большая часть из этих двух тысяч была обнаружена, как мы смогли убе

 

112

С.В. Морозов. «Варшавская мелодия» для Москвы и Праги

диться, в Туркестане, в окрестностях Ташкента, куда их отправили для выполнения дисциплинарных работ в нескольких недавно основанных совхозах».

Получалось, что советские власти на угрозу внешнего вторжения решили принять соответствующие меры и переместить из приграничной полосы население, объективно представлявшее собой потенциальную пятую колонну. Но это было еще не все. «Перемещения населения также имели место на приграничной территории Восточной Карелии. По проверенным сообщениям финской прессы “в последнюю зиму были изданы распоряжения о специальной приграничной полосе, которая проходит на север от Ладоги на расстоянии 25-30 км от финляндской границы. Любое движение в этой полосе запрещено без специального разрешения. Примерно к концу зимы началось высвобождение всей приграничной полосы”».

Угроза потенциального вторжения шла не только с севера, но и с запада, поэтому были приняты соответствующие меры и на этом направлении. 17-й, 20-й, 21-й, 22-й, 23-й, 28-й, 29-й, 30-й и 31-й документы так или иначе связаны с депортацией украинского, польского и немецкого населения, которое могло оказать содействие внешнему вторжению на западных границах СССР. В частности, семнадцатый документ, содержащий рапорт 5-й экспозитуры от 28 июня 1935 г., свидетельствует: «Отношение советских властей к польскому и немецкому населению изменилось в худшую сторону. Население Мархлевского (польский национальный район), Пулинского района Киевской области и частично других районов в массовом порядке выселяется вглубь России. К покинутым хозяйствам доставляется население с Кубани и Дона. Обращено внимание на поляков, занимающих руководящие и вспомогательные должности в военных учреждениях, офицерских клубах, столовых и т. п. Поляков устраняют, на их место назначают российские кадры».

В двадцать втором документе харьковский консул Сосницкий 2 августа того же года сообщает: «В течение последних месяцев в Купянский район Харьковской области переселено 800 лиц из числа поляков, проживающих в окрестностях Гродка (около Гусятина) и Каменца-Подольского. Эти 800 человек были доставлены пятью железнодорожными составами и размещены в опустевших деревеньках, чье население вымерло от голода или же было выслано в другие регионы Союза. Переселенным полякам позволили взять с собой лишь самые необходимые вещи. Им также было запрещено вести любую переписку с оставленной территорией и заграницей, то есть фактически их силой отрезали от всего мира. Часть лиц из числа переселенных бежала к месту своего прежнего жительства. Какую они встретили судьбу — неизвестно. В места бывшего проживания польского населения были доставлены сельские жители из Центральной России».

Следует обратить внимание на тот факт, что перемещение населения осуществлялось не только с учетом национальности. Тот же харьковский консул Сосницкий спустя шесть дней (в двадцать третьем документе) сообщает, что среди 2000 лиц, которым определено выехать в северо-восточные части СССР, находятся «бывшие промышленники, высшие военные чины и чиновники, а также сельские жители <...> православное духовенство».

Итак, материалы второй части свидетельствуют о том, что так называемая «малая война» не задалась не только по причине несогласованности между идейно-теоретическими замыслами «двойки» и ограниченностью мышления функционеров военизированного Союза стрельцов, но также и в результате принятых советским руководством мероприятий упредительного характера. Кроме того, усилиями советского руководства была создана система малой коллективной безопасности в составе Франции, СССР и Чехословакии, которая поставила крест на планах «триады» провести до конца 1935 г. антисоветскую интервенцию.

Таким образом, на пути механизма «малой войны» в качестве надежного предохранителя выступила система малой коллективной безопасности и упредительные меры, принятые советским руководством в течение 1935 г. Против СССР механизму не суждено было сработать. То, как этот проект «двойки» начал реализовываться в течение 1935 г. и был приведен в действие осенью 1938 г. в отношении одного из участников системы малой коллективной безопасности — Чехословакии, призваны продемонстрировать документы третьей части настоящего сборника.

 Третий корпус документов называется «Почти состоявшаяся “малая война”» и охватывает период с марта 1935 г. по март 1939 г. Сюда включены материалы Российского государственного военного архива, Архива новых актов в Варшаве и Архива внешней политики Российской империи. Причем следует иметь в виду, что из 43-х документов, входящих в него, подавляющая часть была опубликована в 1997 г. на польском языке[237]. Основное количество документов поступило из «двойки», один документ зародился в стенах Вежбовой.

Условно материалы третьей части можно разделить на две не равные по объему части. Первые сорок два документа проливают свет на важнейшие детали создания и частичного приведения в действие 2-й экспозитурой тайного механизма, готовившего повод для вторжения польских войск на территорию соседнего государства — Чехословакии, то есть для начала «малой войны». На замечание — «ведь создание Великой Польши не предполагало включения в ее состав чехословацких земель» — следует возразить, что речь шла о давно вынашиваемых планах пилсудчиков поквитаться, а заодно и отхватить у чехов лакомый кусок территории, который им «несправедливо» был отдан Советом послов в 1920 г., а именно Тешенскую Силезию[238].

Первые семь документов хранятся в Варшаве. Они охватывают период с 17 марта по 31 октября 1935 г. и отражают процесс создания, институционализации и начало деятельности организации Резерв молодых поляков за границей, своеобразного аналога уже нам известных Секций патриотического резерва с территории «восточных кресов». Там проживало в основном восточнославянское население, в котором и предполагалось пробуждать патриотизм и укоренять идеи государственного строительства. Здесь же, в Заольжанской Силезии, на протяжении уже нескольких десятков лет компактно проживало и трудилось, по разным данным, от 70 до 150 тысяч поляков. Любовь к Отчизне и стремление к укреплению ее силы и могущества является чуть ли не самой характерной чертой польского национального характера. Это во многом облегчало задачу и определяло стратегию и тактику. На чехословацкой и приграничной польской территории требовалось создать из доверенных лиц подпольные террористические отряды, которые в нужный момент по отмашке из Варшавы развернули бы подрывную деятельность под лозунгом воссоединения с Родиной. Такова была задуманная вторая часть операции. Одновременно польская пресса должна была развязать шумную кампанию под лозунгом необходимости прийти на помощь землякам. Первая часть операции заключалась в развертывании на приграничной территории армейской группировки, которая повлияла бы на сговорчивость чехов. Третья — в предъявлении ультиматума об отторжении Тешенской Силезии. Всю невоенную часть операции предстояло подготовить и провести Резерву молодых поляков за границей.

Ее руководящим органом стал так называемый Комитет тринадцати, ядро которого составлял Комитет семи. В его состав вошли представители II отдела во главе с его начальником капитаном Э. Харашкевичем и представители МИД во главе с директором Консульского департамента В. Т. Дрыммером. Был создан также исполнительный комитет, состоявший, с учетом перспективы на будущее, из пяти секций: северной, южной, западной, восточной и «заморской». Та или иная группа заграничных поляков составляла «территориальную единицу» под руководством Главного коменданта и «секретариата». Их деятельность координировал «филиал», расположенный на польской или нейтральной территории, поддерживавший связь с «центром». В составе «территориальных единиц» были предусмотрены вооруженные боевые группы — Патриотическая охрана, состоявшая из «звеньев», подразделявшихся на «дозоры». Для членов Резерва из числа «территориальных единиц» было предусмотрено специальное, а для членов Патриотической охраны еще и военное обучение в Польше. Члены Резерва несли дисциплинарную ответственность — от «выговора» до «обезвреживания» (физической ликвидации). В шестом документе, помеченном концом августа 1935 г., член Комитета семи капитан Липинь- ский в своем отчете сообщает, что к марту текущего года уже было обучено девять командиров дозоров. В седьмом документе от конца октября говорится, что наряду, с командирами дозоров, насчитывалось двадцать два посвященных члена, которые развернули настолько активную, порой не санкционированную центром деятельность, что решено было до поры до времени ее свернуть. Заканчивая характеристику первой группы документов, отражающих начальный этап создания тайного механизма, хотелось бы обратить внимание на тот факт, что реально процесс вербовки подпольщиков начался еще в конце ноября 1934 г., а вот процесс организационного оформления Резерва молодых поляков за границей — на следующий день после объявления в Германии о введении воинской повинности.

В связи с изменением международной обстановки и перенесением планов вторжения в СССР на более поздний срок процесс создания тайного механизма временно был приостановлен. Его возобновление следует отнести к марту 1938 г., когда Германия произвела так называемый «аншлюс». Пилсудчики, не имевшие по ряду причин объективного свойства возможности самостоятельно проявлять активность на международной арене, были вынуждены приспосабливаться. В связи с «аншлюсом» они предъявили ультиматум Литве, требуя установления дипломатических отношений, и продолжили процесс организационного оформления тайного механизма для ведения так называемой «малой войны» за Тешенскую Силезию.

К предварительному этапу (февраль — март 1938 г.) создания «тайного механизма» можно отнести следующие шесть документов. Восьмой документ «Экономическое и политико-стратегическое обоснование проблемы Тешенской Силезии» хранится в Архиве внешней политики Российской империи[239] и является частью более обширного по объему доклада, подготовленного в аппарате МИД по заданию II отдела. В нем, наряду с предлагаемыми данными, излагается историческая хроника принадлежности Тешенского княжества, рассматриваются политико-правовые аспекты польско-чешского спора в 1918-1920 гг., приводится этнографическое обоснование прав Польши на Тешенскую Силезию. Этот доклад был заказан «двойкой» в связи с приближением решения «тешенского во-проса» по готовившемуся втайне сценарию пилсудчиков.

Наиболее значимым в данной группе является девятый документ: «План деятельности южной секции Резерва молодых поляков за границей» от 28 февраля. Он оформлен протоколом заседания организации, которое состоялось в Катовицах. В протоколе не указаны фамилии участников, преимущественно офицеров «двойки», приводятся только их псевдонимы. Из девятого документа следует, что был начат процесс ускоренной вербовки членов этой подпольной организации — то есть наступил так называемый «период готовности». Завербованным лицам полагалось ежемесячное жалованье соответственно занимаемой должности: территориальный руководитель получал 150 злотых, заместители — 120 злотых, окружной комендант и рядовые по 50 злотых. Чехословацкая территория (сектор А) была условно поделена на шесть округов. К четырем округам, уже существовавшим и укомплектованным кадрами — богу- минскому, карвинско-фриштатскому, тешенскому и яблонкувскому, были добавлены остравский и фридецкий. Округ состоял из трех-пяти областей, в каждой из которых насчитывалось от трех до пяти районных отрядов, состоявших из ячеек по пять человек. Командиры должны были пройти обучение в Польше.

Основная нагрузка в ходе будущих диверсионных действий должна была лечь на плечи отрядов, сформированных на приграничной польской территории (сектор Б). В частности, предполагалось создание восьми дружин по три дозора, каждый из которых состоял из пяти человек, а также формирование групп связи. Для обеспечения их деятельности в г. Вельске открылся филиал № 2 под фасадом организации «Орден рыцарей Пяста[240]». Его руководителю был положен ежемесячный оклад в 100 злотых. Структура непосредственно подчинялась вождю южной секции. Предполагалось создать склады с оружием, обмундированием, боеприпасами, а также сформировать три подразделения для осуществления связи и вспомогательную команду в количестве 200 человек.

В десятом документе «Записка об организации сети подразделений Ордена рыцарей Пяста» перечисляются пункты и адреса местонахождения организации в Вельске, Висле, Тешене. Приводятся пароли, отзывы, описываются условные значки, крепившиеся на верхнюю одежду. Также указываются места размещения патрулей на чехословацкой территории, перечисляются имена и фамилии патрульных, а также командира подразделения связи. Одиннадцатый документ «Донесение Максимилиана Шипровского о положении на территории Заользья» от 15 марта свидетельствует о внештатной ситуации — утечке информации о тайной деятельности офицеров «двойки». Автор донесения рекомендует излишне общительных двух персон «отозвать <...> в Польшу и закрыть <...> в каком-либо изолированном месте на пару месяцев, пока некоторые детали не выветрятся из их головы». Двенадцатый документ «Протокол заседания руководства южной секции Резерва молодых поляков за границей» от 18 марта уточнял ближайшие задачи организации, а именно подготовку к действиям к середине мая. Сообщалось, что для этого были приняты меры по ускорению приема новых членов, проживающих на чехословацкой территории, и упрощению процедуры посвящения. Предполагалось также создание на приграничной территории двух центров по обучению командиров групп. Внутри самой организации создавался штаб, состоявший из двух отделов — разведывательного и оперативного. С целью координации действий «двойки» с некоторыми общественными организациями на территории Польши и организациями, сочувствующими полякам в Тешенской Силезии, было принято решение создать легальную гражданскую структуру с центром в Варшаве. Завершает вторую группу тринадцатый документ «Донесение Максимилиана Шипровского о расширении структуры Ордена рыцарей Пяста» от конца марта. Название говорит само за себя и в комментариях не нуждается.

Третью группу документов (с 14-го по 24-й) условно можно отнести к подготовительному этапу операции, продолжавшемуся с августа по 21 сентября, то есть вплоть до издания приказа о начале деятельности террористических групп. В документах содержатся:

—           текст листовки, обращенной к полякам Тешенской Силезии, с призывом к борьбе;

—           записка о задачах и структуре Комитета борьбы за права по-ляков в Чехословакии, то есть той самой общественной орга-низации-координатора взаимодействия с «двойкой», создание которой было предусмотрено двенадцатым документом;

—           сводка с указанием количества лиц, прошедших обучение для боевых действий в предстоящей операции, — таковых насчитывалось 147, включая 10 женщин-связных;

—           черновик письма от 17 сентября начальника II отдела полковника Т. Пелчиньского силезскому воеводе Гражиньскому о выезде «главного диверсанта» майора Ф. Анкерштейна в район предстоящей операции;

—           приказ о создании на период проведения операции специ-альной воздушной линии Варшава — Краков;

—           сведения о сформировании «особого резерва», куда были включены вооружение, боеприпасы, обмундирование, амуниция, средства связи, транспорт, санитарное снаряжение;

—           списки условных названий и псевдонимов, которые вводились на период проведения операции;

—           отчет М. Шипровского от 21 сентября о степени готовности отрядов.

На польской территории были созданы отряд в Германицах в количестве 102 человек и отряд «Сойки» — 140 человек. Процесс формирования «Сойки» должен был завершиться к вечеру следующего дня. На чешской территории сообщалось о нескольких дружинах общей численностью 168 человек. Там же действовали три патруля особого назначения.

Основной этап операции отражен в четвертой группе документов (с 25-го по 42-й). Он начался 23 сентября, когда после сосредоточения на границе оперативной армейской группировки «Силезия» под командованием генерала В. Бортновско- го подпольные отряды развернули свою деятельность. Завершился 1 октября, когда чехословацкое правительство было вынуждено принять польский ультиматум и уступить территорию Тешенской Силезии. Каждый документ в той или иной мере отражает различные аспекты проведения операции. Наиболее полно и подробно ход операции освещен в сороковом документе — «Отчете о деятельности боевых отрядов в Заользье», созданном в ноябре на основе отдельных рапортов.

Четыре документа из этой группы имеют косвенное отношение к операции. В 34-м документе приводится секретная инструкция начальника Главного штаба В. Стахевича от 28 сентября военному атташе в Берлине по вопросу о принадлежности г. Богумин[241]. В 37-м — письмо Л. Буловского от 4 октября с предложением выдвинуть дополнительное требование об уступке Польше района Грушова над р. Ользой, что в будущем должно было создать условия для строительства канала Грушов — Дунай. В 41-м — донесение от 16 ноября о прогерманской пропаганде в Заользье[242]. И наконец, 42-й от 11 февраля 1939 г. проливает свет на деятельность «двойки» в связи с трудоустройством бывших членов боевых отрядов.

Вторая часть состоит из одного-единственного документа, но какого! В сорок третьем документе приводится заявление для прессы, подготовленное в недрах «двойки» в конце марта 1939 г. Это заявление весьма оригинально трактует оккупацию южного соседа Польши — Чехословакии гитлеровскими войсками. Но не это в нем главное. Основную ценность для нашего сборника представляет в нем нескрываемое намерение сакрального нервно-рефлексивного центра «санационного» режима поквитаться в ближайшем будущем с Советами. Другими словами, из документа логически следует, что незавершенные в 1935 г. планы больного, озлобленного, но родного многим полякам маршала Пилсудского развязать агрессию против Советского Союза приобрели черты маниакальной идеи. Режим, который не имел для этого необходимых собственных сил, ждал малейшей возможности примкнуть к любой мало-мальски серьезной антисоветской коалиции. Пилсудчики вынуждены были скрывать до поры свою агрессивную суть и демонстрировать Москве приязненное к ней отношение, но в Москве давно уже им не верили. Однако и секретничание с нацистами не могло завершиться «равным браком», даже по расчету. Нацистская Германия не была уже такой слабой и беззубой, как в 1933 г., когда польский вождь заставил ее пойти на политическое сближение. Германия могла уже не скрывать агрессивной антисоветской сути. Пилсудчики же были связаны польско-советским договором о ненападении от июля 1932 г. с десятилетним сроком действия. Отказаться от него можно было, лишь применив тайный механизм «малой войны». Пойти же на открытое заключение союза с нацистами они не могли[243]. По своей сути, и это демонстрирует сорок третий документ, режим «санации» был агрессивным и антисоветским, а значит, был заодно с Гитлером. Нельзя забывать тот факт, что Гитлер весной 1939 г. был достаточно силен, чтобы не нуждаться в «тайном» союзнике, с которым придется делиться Советской Украиной для создания Великой Польши. К тому же союзник — временный, ибо не скрывает, что, став сильным, он поднимет вопрос о принадлежности Данцига. Выходит так, что у гитлеровцев тоже не было оснований доверять режиму «санации».

Нельзя забывать, что секретные статьи к декларации «Лип- ский — Нейрат», о которых сообщил «серьезный польский источник», аннулировали польско-французский союз, а секретный польско-германский договор от 25 февраля 1934 г. делал недействительным польско-советский пакт о ненападении. Режим «санации» и министр Бек своей политикой мнимой «равно- удаленности» фактически превратили Польшу в беззащитное с точки зрения международного права государство.

Перевод документов второй и третьей частей выполнен ав- тором-составителем настоящего сборника.

Завершает сборник приложение, в котором приведены материалы советских государственных органов, связанные с депортациями и обустройством на новых местах в середине 1930-х гг. политически ненадежных социальных слоев населения. В частности, приводятся материалы о перемещении польского, украинского, немецкого населения с западных границ СССР на восток страны. В приложении также помещены документы об административных мерах, о выделяемых для обустройства переселенцев средствах и т. д. Материалы приводятся по тексту сборника «Россия. XX век»[244]. Всего в приложение включено пятнадцать документов.

Следует обратить внимание на тот факт, что депортации населения не проводились по национальному признаку, а были направлены против проживавших в приграничной полосе людей, которые представляли потенциальную опасность для советской власти в случае вторжения извне. В связи с этим хочется упомянуть высылку из Ленинграда так называемых «бывших» — высшей аристократии и дворян, высокопоставленных военных чинов, военных, полицейских и гражданских чиновников, крупных помещиков, купцов, домовладельцев, высших и средних священнослужителей, а также членов семей расстрелянных террористов и контрреволюционеров. Так, с 28 февраля по 27 марта 1935 г. было арестовано и осуждено «особым совещанием» НКВД 11 702 чел.

На западных границах политически неблагонадежное население составляли преимущественно кулацкие элементы. По свидетельству «двойки», многие из них хранили оружие в ожидании внешнего вторжения. Поэтому ситуация складывалась аналогичным образом. В конце зимы — начале весны 1935 г. там прошли две волны депортаций. В первой декаде февраля из приграничной полосы УССР было выселено около двух тысяч семей кулаков (8678 человек), из которых 65% составляли поляки и немцы. А в период с третьей декады февраля по первую декаду марта на основании решения ЦК КП(б) Украины от 23 января 1935 г. из 23 пограничных районов Киевской и Винницкой областей переселили в восточные области — Харьковскую, Донецкую и Днепропетровскую 8329 семей (41650 человек), из которых 60% приходилось опять же на поляков и немцев.

На северной границе к политически неблагонадежным, и об этом также свидетельствуют документы «двойки», были причислены финны. Поэтому следующим крупным шагом по зачистке границ стало постановление бюро Ленинградского обкома ВКП(б) от 4 марта 1935 г. и выселение финнов из приграничной полосы, с северо-запада примыкавшей в то время вплотную к городу. Из 200000 проживавших в области финнов депортации подверглись в 1935г. приблизительно 44 000 – 45 000 человек[245]. Как свидетельствуют материалы приложения, депортация политически неблагонадежного населения, поляков и немцев в глубь СССР, в частности в Казахстан, и его обустройство на месте поселения продолжались в 1936 г.