№45. Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу начальника УНКВД по Киевской области Алексея Долгушева. 24-27 февраля 1941 г.

24-27 февраля 1941 г.
Сов. секретно

Дело № 0011 1941 г.    

ПРОТОКОЛ
СУДЕБНОГО ЗАСЕДАНИЯ

1941 г., февраля 24-27 дня, Военный трибунал войск НКВД Киевского округа в г. Киеве, в помещении ВТ, в закрытом судебном заседании в составе:
Председательствующего военного юриста 1 ранга ВАСЮТИНСКОГО членов:       
мл. лейтенантов госбезопасности ЕНАКИЕВА и АДЫЛИНА
при секретаре — военном юристе ПИСАРЕВЕ,
без участия обвинения и защиты, рассмотрел дело № 0011 1941 г.

Судебное заседание начато 24.11-[ 19]41 г. в 10.25.

Председательствующий объявил, что будет рассматриваться дело по обвинению быв. начальника УНКВД по Киевской области — капитана госбезопасности ДОЛГУШЕВА Алексея Романовича по ст. ст. 54-1 [п.] «б», 54-7 и 54-11 УК УССР.

Секретарь доложил, что в судебное заседание доставлен под конвоем подсудимый ДОЛГУШЕВ и прибыли свидетели ЗАЛЕССКИЙ, АЛЬТЗИЦЕР, ВАРАКОВ, НАГОРНЫЙ, ЦИРУЛЬНИЦКИЙ, ТРЕЩОВ, ЛИВШИЦ, КЛЕЙМАН, РОЗЕНФЕЛЬД и КАРАФЕЛОВ.

Свидетели НАЗАРЕНКО, ШАПИРО, СЛАВИН и ПАВЛЫЧЕВ вызваны и прибудут 25 февраля.

Свидетели КУПЫРИН и ЕМЕЛЬЯНОВ находятся в командировке, о чем имеются справки, и потому прибыть в судзаседание не могут.

Председательствующий удостоверился в самоличности подсудимого, который дал о себе такие сведения:

ДОЛГУШЕВ Алексей Романович, 1902 г. рождения, уроженец ст. Пачелма быв. Пензенской губернии, происхожу из рабочих, сам служащий, русский, гражданство СССР, женат, детей нет, с 1929 г. состоял членом ВКП(б), партбилет отобран при аресте, быв. кандидат в члены ЦК КП(б)У и быв. депутат Верховного Совета УССР, награждён орденом «Красная звезда».

В органах НКВД работал с декабря м-ца 1929 года, последняя должность — начальник УНКВД по Киевской области, имею спецзвание «капитан госбезопасности».

До органов НКВД служил в РККА с 1924 г. по декабрь 1929 года, занимая в последнее время должность секретаря политотдела корпуса, а до службы в РККА — рабочий ж.д. транспорта.

С обвинительным заключением, постановлением ВП и определением ПЗ ВТ ознакомился 10 февраля с.г.

Председательствующий объявил состав суда и разъяснил порядок его отвода. Отвода составу суда не заявлено.

На вопрос председательствующего, нет ли возражений против слушания дела в отсутствие свидетелей КУПЫРИНА и ЕМЕЛЬЯНОВА, подсудимый ДОЛГУШЕВ ответил:

«Допрос КУПЫРИНА и ЕМЕЛЬЯНОВА имеет существенное значение для дела, но если трибунал учтет их показания в первом судзаседании, я не возражаю против слушания дела в отсутствие этих свидетелей».

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ: Учитывая согласие подсудимого, дело продолжать слушанием в отсутствие неприбывших свидетелей КУПЫРИНА и ЕМЕЛЬЯНОВА, огласив в случае надобности их показания.

Председательствующий удостоверился в самоличности прибывших свидетелей, предупредил их об ответственности за дачу суду ложных показаний, после чего свидетели были освобождены и предупреждены, что они будут вызываться с места работы по мере надобности.

Председательствующий разъяснил подсудимому его право ходатайствовать перед трибуналом о вызове дополнительных свидетелей или истребования и приобщения к делу иных доказательств, а также о том, что может через трибунал задавать вопросы свидетелям и давать пояснения по их показаниям.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Я прошу вызвать в качестве свидетелей быв. членов тройки ЧЕРЕПИНА и КОЛЕСНИКОВА. Допросом этих лиц можно будет выяснить, как рассматривались на тройке инкриминируемые мне, как незаконно рассмотренные, дела на быв. сотрудников НКВД, не имевших звания, и специалистов.

БАБИЧА, который может показать о моих указаниях по работе следствия и о запрещении применения к арестованным физического воздействия.

БЕЛЕНЬКОГО, который подтвердит ненормальность КОЗЛОВА и расскажет о моем состоянии во время и после допросов.

ВТ, выслушав заявленные подсудимым ходатайства о вызове в качестве свидетелей ЧЕРЕПИНА, КОЛЕСНИКОВА, БАБИЧА, БЕЛЕНЬКОГО и мотивы их вызова,

ОПРЕДЕЛИЛ:

Вопрос о вызове в качестве свидетелей названных лиц оставить открытым и разрешить в ходе судебного следствия.

Председательствующий огласил обвинительное заключение, постановление ВП и определение ПЗ ВТ, после чего спросил подсудимого, понятно ли ему в чем обвиняется, и желает ли он давать суду пояснения.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ: В чем я обвиняюсь, мне понятно. Виновным в предъявленном мне обвинении я себя не признаю. Показания суду давать буду.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ: Исследование дела начать с заслушивания объяснений подсудимого, и после его допроса допросить свидетелей.

В 10.50 объявлен перерыв судзаседания.

В 11.05 судебное заседание продолжается.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ по делу показал:

Приговор Военного трибунала по моему делу Военная коллегия отменила по мотивам недоследованности дела, однако никакого доследования проведено не было, и дело в прежнем виде передано в трибунал.

Меня обвиняют в принадлежности к заговору, но заговорщиком я никогда не был, и чтобы убедиться в лживости этого обвинения, прошу проверить факты, о которых буду говорить.

1. Показания УСПЕНСКОГО от 20 мая 1939 г. находятся в явном противоречии с его же показаниями, данными на очной ставке со мной. Сначала он показал, что я был завербован им в феврале 1938 г., а затем заявил, что это произошло в июне м-це. Будучи на очной ставке изобличенным в этих противоречиях, он объяснил их мотивами «практического и теоретического характера».
2. УСПЕНСКИЙ показал, что по приезде его в феврале 1938 г. на Украину ему стало известно о моих заговорщических связях с ЛЕПЛЕВСКИМ и БЛЮМАНОМ. Но ведь в тот период никакого следствия по делу ЛЕПЛЕВСКОГО ещё не проводилось, и ЛЕПЛЕВСКИЙ, как и участники его заговора, работали на руководящих должностях. Я лично ЛЕПЛЕВСКОГО в своей жизни видел всего два раза: при обходе им кабинетов следователей и при вызове им к себе всех награждённых орденами. БЛЮМАНА же узнал только в конце 1937 г., когда он был назначен начальником Особого отдела. Показывая о моем участии в заговоре ЛЕПЛЕВСКОГО, УСПЕНСКИЙ, по-видимому, забыл одно важное обстоятельство, а именно, что этот заговор носил семитский характер, и в нем участвовали исключительно евреи.
3. УСПЕНСКИЙ показал, что в свой приезд в Киев ЕЖОВ разговаривал со мной, «облюбовал» меня и предложил пригласить на ужин. В действительности же с ЕЖОВЫМ я ни разу не разговаривал и, когда присутствовал на оперсовещании, которое он проводил, то там было столько народу, что не только разговаривать со мной, но даже видеть меня ЕЖОВ не мог. На ужин я попал не по специальному приглашению ЕЖОВА, а как и остальные награждённые орденами сотрудники, и сам ЕЖОВ на допросе показал, что меня не знает и со мной и обо мне не говорил.
4. УСПЕНСКИЙ показал, что завербовал меня в присутствии РАДЗИВИЛОВСКОГО. Действительно, по поводу назначения меня на должность нач[аль- ника] 1 отдела УСПЕНСКИЙ разговаривал со мной в присутствии РАДЗИВИЛОВСКОГО. Этот разговор происходил 17 или 18 февраля в течение 5 минут, и как же за такой срок можно завербовать человека, которого к тому же до того не видел. На допросе по этому поводу РАДЗИВИЛОВСКИЙ также подтвердил, что никакого разговора о заговоре тогда не было, что речь шла только о назначении, и что я от этого назначения отказывался, но вынужден был подчиниться приказу.
5. УСПЕНСКИЙ показал, что после вербовки им в феврале 1938 года я продолжал работать в Особом отделе и вместе с ЛИСТЕНГУРТОМ громил там кадры. Это тоже неправда. Дела по Особому отделу я сдал 17 или 18 февраля, а 22-го февраля работал уже в 1 отделе по обеспечению празднования годовщины РККА. С ЛИСТЕНГУРТОМ не работал, связи с ним не имел, и сам ЛИСТЕНГУРТ показания УСПЕНСКОГО в этой части опровергает.

В 11.20 объявлен перерыв судзаседания.

В 12.10 судебное заседание продолжается.

Подс. ДОЛГУШЕВ продолжает свои объяснения:

В другом месте своих показаний УСПЕНСКИЙ заявил, что завербовал меня в июне м-це 1938 г. при назначении меня на должность нач[альника] УНКВД. Разговор о назначении происходил в присутствии начальника СПО Наркомата ХАТАНЕВЕРА, и я тогда говорил УСПЕНСКОМУ о своем нежелании идти на работу в УНКВД, что с этой работой не справлюсь, но УСПЕНСКИЙ заявил, что отказ будет рассматриваться как нежелание бороться с контр-революцией, и потому мне пришлось подчиниться. ХАТАНЕВЕР, по моей просьбе, был допрошен и показания УСПЕНСКОГО опроверг.

Выйдя от УСПЕНСКОГО после этого с ним разговора, я встретил НАГОРНОГО и сказал ему, что есть предположение, что он пойдет на должность нач[альника] 1 отдела. НАГОРНЫЙ ответил, что он не справится с этой работой. Я тогда сказал ему: «Я тоже не хотел, но заставляют», и рассказал о разговоре с УСПЕНСКИМ по поводу своего назначения и о том, что УСПЕНСКИЙ ругал меня за отказ.

В своих показаниях УСПЕНСКИЙ говорит, что при назначении меня в УНКВД я был связан им по заговорщической линии с ЯРАЛЯНЦЕМ, РАТЫНСКИМ и ЛИСТЕНГУРТОМ. Неправдоподобность этого видна хотя бы из того, что назначение мое было в июне м-це, а ЛИСТЕНГУРТ уехал из Киева 1 мая. Не было тогда и ЯРАЛЯНЦА, так как он в Киев прибыл спустя месяц после назначения меня в УНКВД. Не мог УСПЕНСКИЙ связать меня и с РАТЫНСКИМ, так как уже в то время на узком совещании говорил, что ставит вопрос об его аресте. Все эти лица были допрошены, и никто из них меня не изобличает.

Ложью являются показания УСПЕНСКОГО и о том, что при назначении в УНКВД он якобы связал меня с КОРКУНОВЫМ, и совместно с последним я потом составил вражеский план работы. КОРКУНОВ это отрицает, да и как это возможно, если он уехал к месту своего нового назначения на следующий день после приёма мною дел УНКВД.

До очной ставки со мной УСПЕНСКИЙ о моей якобы связи с ТРОИЦКИМ не говорил, но, когда на очной ставке ему зачитали показания ТРОИЦКОГО, он их охотно подтвердил, как подтверждал охотно все, что ему предлагали.

УСПЕНСКИЙ показал, что дал мне задание фальсифицировать следствие в УНКВД. Это опровергается действительностью, так как по приходу в УНКВД, узнав, что там бесшабашно применяют к арестованным физическое воздействие, я на 2-3 день на областном оперативном совещании запретил дотрагиваться к арестованному без моей или наркома санкции. При этом предупредил, что санкцию буду применять сам или мой заместитель. Не удовлетворившись только запрещением, я выделил специальных людей — секретаря и коменданта, которым поручил обходить ночью кабинеты следователей и проверять, точно ли выполняется мое распоряжение.

К тому времени оперативный состав привык к упрощенству следствия. Я же поставил вопрос о надлежащей документации, обязательных очных ставках и допросах свидетелей. Приказал начальнику 1 спецотдела возвращать обратно дела, не отвечающие этим требованиям, и это вызвало недовольство аппарата.

До меня в порядке вещей были массовые аресты по спискам и подчас без согласования с прокурором. Я потребовал обязательное получение санкции прокурора и предложил на каждого намечаемого к аресту составлять справку.

К моменту моего прихода в УНКВД там было до 5000 арестованных, причём добрая половина продолжительное время содержалась под стражей без допроса. В связи с этим я переключил весь аппарат на работу по следствию и, так как работникам была привита линия, что освобождение арестованного является позором для органов, на первом же совещании поставил вопрос о необходимости объективно разобраться в делах, и с моим приходом свыше 300 арестованных были освобождены.

Можно привести десятки фактов, когда при возникновении сомнений в правильности дела, я высылал на места для проверки отдельных работников и группы их и сам проверял такие дела. Я не только не поощрял фальсификацию следствия, а, наоборот, жестоко боролся с этим извращением.

Агентура УНКВД к моменту моего прихода туда была совершенно развалена, однако уже за 3-4 месяца моей работы агентурная сеть была увеличена на 500 человек.

Так же обстояло и с кадрами. В УНКВД был большой некомплект, но с моим приходом туда было мобилизовано до 100 партийцев.

Что послужило выдвижению меня на должность нач[альника] УНКВД. Я, орденоносец, руководил обеспечением первомайской демонстрации, которая прошла очень удачно, и моя работа получила одобрение. 3-4 месяца работал начальником охраны при секретаре ЦК КП(б)У ХРУЩЕВЕ и при посещении им Одессы лично предотвратил теракт против него. Вот это, а также моя общественная работа и работа в партжизни и явились основанием моего выдвижения.

О том, каковы были мои взаимоотношения с УСПЕНСКИМ, можно судить по таким фактам. У него на квартире я был только два раза — 1 мая и 7 ноября [1938 г.], когда там присутствовал весь начальствующий состав, и больше квартиру УСПЕНСКОГО не посещал ни разу.

Однажды докладывал ему результаты расследования о нарушениях группы работников РКМ при выезде на пожар. Доложил свое мнение о возможности ограничиться дисциплинарным взысканием. УСПЕНСКИЙ согласился, но, когда я затем сказал ему, что нач[альник] розыска недоволен арестом работников, УСПЕНСКИЙ разразился: «Вы сами такой. Должны защищать действия наркома, а вместо этого хнычете». Тут же вызвал особоуполномоченного и приказал всю группу работников арестовать. Это может подтвердить ЕГОРОВ.

Обеспечением первомайских и октябрьских праздников всегда занималось У НКВД. Поэтому и в 1938 году я также составил план обслуживания октябрьских праздников, но на оперсовещании УСПЕНСКИЙ в присутствии всех обрушился на меня: «Садитесь, вам нечего там делать, и слушать ваших докладов я не хочу. Если же вы претендуете на мое место, то об этом будет особый разговор».

Когда докладывал УСПЕНСКОМУ о ходе заготовки овощей, УСПЕНСКИЙ обрушился на меня с обвинением, что не я — начальник УНКВД, а им являются секретарь обкома и секретарь горкома, и что руковожу работой УНКВД не я, а они. Происходило это в присутствии ДЬЯКОНОВА.

Статотчётность по УНКВД была составлена по преподанной форме, но, после отсылки ее в НКВД УССР, меня вызвал УСПЕНСКИЙ и в присутствии НАЗАРЕНКО и ЯРАЛЯНЦА заявил, что составлена она неправильно в части данных о репрессировании социально близких нам людей, и предложил пересоставить ее. Я не соглашался с трактовкой УСПЕНСКОГО, но он накричал на меня, стал угрожать оргвыводами, приказал составить бригаду для перепроверки отчёта, и потом НАЗАРЕНКО приходил давать указания. За этот статотчёт я был «проработан» в приказе по всей Украине.

Примерно в октябре 1938 года УСПЕНСКИЙ заявил мне, что я буду переведён из УГБ в РКМ. Я ответил, что на этот перевод не согласен и попросил направить меня в Особый отдел. На это УСПЕНСКИЙ сказал, что будет говорить с секретарём ЦК ХРУЩЕВЫМ. Об этом разговоре я поделился тогда же с ПАВЛЫЧЕВЫМ.

Перед своим бегством УСПЕНСКИЙ в присутствии ЯРАЛЯНЦА упрекал меня в том, что по УНКВД нет крупных дел по подполью, и в конце разговора предупредил: «Приедет бригада, обследует, и тогда берегитесь». Обследование проведено не было, но ЕГОРОВ мне рассказывал, что такая бригада была создана, и ей УСПЕНСКИЙ дал указание «угробить ДОЛГУШЕВА».

Вообще мои взаимоотношения с УСПЕНСКИМ резко отличались от взаимоотношений с ним других начальников: они постоянно бывали у него, а меня и жену там никогда не было видно.

После ареста я в течение 4-х месяцев подвергался избиению и др. издевательствам и был доведен до того, что дальше переносить их не мог. Ведь все мои сокамерники знают и смогут подтвердить, что в тот период я находился в таком состоянии, что без посторонней помощи не мог повернуться на койке. На допросе мне были зачитаны добытые на меня показания, следователю в моем присутствии заявили: «Что угодно делайте, но чтобы показания были», и их от меня получили. Я со всей искренностью заявляю, что правдивости в моих показаниях о признании нет, они вынужденные. Об этом я заявлял всем и даже в собственноручных показаниях о признании от 4 июня [1939 г.] написал в конце: «Проверьте и вы убедитесь, что это — ложь». На очной ставке с УСПЕНСКИМ 20 июля 1939 г. я также заявил, что мое признание является ложью, но на мои заявления не обращали внимания, и только при предъявлении ст. 200 мне удалось попасть к прокурору.

В моём деле имеются выписки из показаний МАЛЫШЕВА, ТРОИЦКОГО и КОЛЕСОВА. ТРОИЦКИЙ показал, что со слов УСПЕНСКОГО ему при переходе на работу в УНКВД стало известно, что я — заговорщик, и он связался со мной. Ложь. В УНКВД он проработал дней 10-15, до того же его я не знал, но слышал, что о нем отзывались плохо. Поэтому я насторожился, и отношения между нами были только официальные. Не разрешил ему подписывать принципиальные документы, а когда он стал посягать на финансы, запретил это, а также меблировку квартиры за счет средств УНКВД. Все это послужило к тому, что мы были на ножах, и никак не вяжется, чтобы между нами могла быть заговорщическая связь.

МАЛЫШЕВ говорит, что о моем участии в заговоре ему стало известно со слов КОБЫЗЕВА, однако последний этих показаний не подтверждает. Никакой связи с МАЛЫШЕВЫМ у меня не было, по линии кадров я с ним ни разу не говорил, и по инициативе УНКВД из областного аппарата за время моей работы было откомандировано не более 2-3 человек. Ведь легко можно проверить, что я не только не откомандировывал, а, наоборот, стягивал работников в УНКВД, так как там имелся большой некомплект. Как заговорщиков МАЛЫШЕВ назвал ряд работников, относительно которых никто никогда этому не поверит, да и само следствие разоблачило МАЛЫШЕВА и ТРОИЦКОГО по делу РИВЛИНА как провокаторов.

КОЗЬМИНЫХ пробыл в УНКВД несколько считанных дней. Ни к следствию, ни к агентуре он отношения не имел, и никакой связи у меня с ним не было. Откуда он взял, что я — заговорщик, не знаю.

КОБЫЗЕВ показал, что за мной специально посылали с приглашением на банкет в приезд в Киев ЕЖОВА. Это — ложь, и она станет очевидной из допроса даже одного НАГОРНОГО.

Я ещё раз заявляю, что показания УСПЕНСКОГО не имеют под собой никакой почвы, являются ложью, провокацией.

В 13.00 объявлен перерыв судзаседания.

В 13.55 судебное заседание продолжается.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ продолжает объяснения:

В сентябре 1938 г. из Москвы было возвращено до 1000 дел, направленных туда по альбомам, и согласно приказу № 606 их предлагалось рассмотреть на тройке при УНКВД, за исключением дел на иностранных подданных, сотрудников НКВД, военнослужащих со званиями и специалистов высокой квалификации. Потом поступил циркуляр № 189. В нём был неясен вопрос рассмотрения дел по национальностям, и потому я обратился за разъяснениями к УСПЕНСКОМУ. Тот ответил: «У вас имеются председатель тройки, секретарь обкома и прокурор. Решайте сами». Такой ответ меня не удовлетворил, и я сказал, что в таком случае сам обращусь за разъяснениями в НКВД СССР. УСПЕНСКИЙ тогда вызвал СЛАВИНА и приказал ему созвониться с Москвой и получить оттуда разъяснения. СЛАВИН созвонился и потом сообщил, что 1 спецотдел НКВД СССР разъяснил, что рассмотрению на тройке подлежат дела всех национальностей.

Через день в разговоре со СЛАВИНЫМ по телефону я поинтересовался, много ли будет дел на тройку из Особого отдела. СЛАВИН ответил, что точно ещё не знает, но что будут дела на быв. сотрудников, и их нужно рассматривать. Усомнившись в этом, я позвонил УСПЕНСКОМУ, и тот подтвердил, что дела на сотрудников, не имеющих звания, подсудны тройке и подлежат рассмотрению ею. Так как это разъяснение исходило от наркома, оно не вызвало у меня сомнения, к тому же такие дела поступали через 1 спецотдел наркомата при официальных документах — списках, утвержденных наркомом, и я поверил, что действительно имеется такое указание. Об этом разъяснении УСПЕНСКОГО я сообщил членам тройки, и только впоследствии оказалось, что оно — незаконное, провокационное. До этого же разъяснения УСПЕНСКОГО дела на быв. сотрудников тройкой не рассматривались и в случае поступления возвращались обратно.

Вначале мне инкриминировали как незаконно рассмотренные 64 дела, но потом число их уменьшили до 38-ми: 15 — на сотрудников и 23 — на специалистов. В действительности же к специалистам высокой квалификации, как это предусмотрено приказом, можно отнести только 3-4 человека, и для установления, кто протащил их на тройку, необходимо специальное расследование. Остальные под эту категорию не подходят, так как высшего или специального образования не имели. Так, к числу специалистов высокой квалификации почему-то относят полковника царской армии с образованием в объёме кадетского корпуса или техника воздушного флота, получавшего зарплату по вакантной должности инженера. Последнее дело с рассмотрения тройки сначала было снято, и для выяснения, какое образование имеет этот техник, были произведены передопросы. Высшего образования у него не оказалось, о чем наркому был представлен рапорт, и на нем УСПЕНСКИЙ наложил резолюцию: «Рассмотреть на тройке». Инкриминируется мне и дело на корреспондента при Академии наук, но мой следователь ТОЧИЛКИН, докладывавший это дело на тройке, сам говорил мне, что затрудняется отнести осуждённого к специалистам ввиду отсутствия у него специального образования. Имеющиеся в деле обзоры таких дел составлены пристрастно и действительного положения относительно образования осуждённых не отражают. Должен сказать, что каждое такое дело на тройке рассматривалось очень тщательно, и свыше 300 дел было снято с рассмотрения. О том, что осуждённые по инкриминируемым мне делам не являлись специалистами, — это было не мое только мнение, а и мнение членов тройки.

При организации работы тройки я предвидел возможность попытки отдельных работников протащить на тройку слабенькие дела и в целях исключения такой возможности организовал при 3-м отделе две группы: одна из них занималась просмотром дел и их оформлением, а вторая — докладом дел на тройке. Этот порядок был одобрен секретарём ЦК КП(б)У ХРУЩЕВЫМ, и сам облпрокурор КОЛЕСНИКОВ впоследствии говорил мне, что у нас тройка работала лучше, чем в других областях.

Следствие по делу ПРИМАК-МОЛДАВСКОЙ проводилось в НКВД УССР, и о том, что дело сфальсифицировано, выяснилось лишь при судебном рассмотрении дела по обвинению ВИТКОВСКОГО. На заседании же тройки разоблачить это было невозможно, так как дело было оформлено должным образом и имелось признание самой ПРИМАК-МОЛДАВСКОЙ.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Рассмотрение дел на тройке производилось таким образом: состав тройки читал повестки, а докладчик зачитывал показания. В тех случаях, когда возникали какие-либо сомнения, сами брали и просматривали дело. Вызов обвиняемых на тройку никогда не практиковался.

Всего дел на сотрудников тройкой было пропущено 15. Случаев, чтобы дела на сотрудников вызывали сомнение и были сняты с рассмотрения, не помню.

По телефону с УСПЕНСКИМ о деле ПРИМАК-МОЛДАВСКОЙ я никогда не разговаривал.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ продолжает объяснения:

ПРИМАК-МОЛДАВСКАЯ сама дала показания о своем участии в заговоре. Кроме того, в деле имелись показания ВИТКОВСКОГО и очная ставка между ним и ею.

На вопросы суда подсуд. ДОЛГУШЕВ:

Тот факт, что об очной ставке ПРИМАК-МОЛДАВСКАЯ дала показания за день до этой очной ставки, на тройке остался незамеченным, да и вообще установить подобные противоречия на заседаниях тройки невозможно. Повторяю, что дело ПРИМАК-МОЛДАВСКОЙ ни у одного члена тройки сомнения не вызвало, и о том, что оно сфальсифицировано, я при рассмотрении его не знал.

По материалам дела ПРИМАК-МОЛДАВСКАЯ значилась завербованной ВИТКОВСКИМ — нач[альником] или помощником нач[альника] секретариата, у которого работала стенографисткой. В практике были неоднократные случаи, когда начальник вербовал своих подчинённых, потому я допускал это и в отношении ПРИМАК-МОЛДАВСКОЙ, так как она могла знать больше ВИТКОВСКОГО и передавать ему сведения, которые печатала лично наркому. Докладчиком по её делу на тройке был сотрудник наркомата, но кто именно, не помню.

О том, что дела на тройке рассматривались не формально, можно судить по количеству дел, возвращённых для доследования. Так, только по одному ДТО из 500-600 дел, представленных на тройку, было возвращено до 100 дел.

Вычёркивание в повестках сведений о том, что обвиняемые являются сотрудниками НКВД, я производил без всякого умысла и не во всех повестках. Так, в повестке по делу командира взвода обл. милиции мною вычеркнуто лишь слово «Обл.», а слово «милиции» осталось. По делу сотрудника Ушосдора НКВД я действительно вычеркнул слово «НКВД» и помню, что при этом даже сказал: «Тоже мне сотрудник НКВД». Делалось это, повторяю, открыто и не с целью убеждения членов тройки или сокрытия принадлежности обвиняемого к органам НКВД, так как всем известно, что Ушосдор находится в системе НКВД. Часто ведь делались в повестках и другие изменения. И, если суд возьмет не отдельные повестки, а весь комплекс их, то убедится, что эти изменения сущности не меняли.

(Подсудимому предъявлена повестка — л. д. 111, т. 2).

Вычеркивания производил я, но не уверен, что 50 % их не сделаны секретарём тройки, так как в этой части он также мог корректировать повестки.

Кто вычеркнул принадлежность ПРИМАК-МОЛДАВСКОЙ к сотрудникам НКВД, сказать не могу. Обычно я вычеркивания производил тем же карандашом, каким и подписывал, т. е. красным, в данном же случае слово «НКВД» зачеркнуто черным карандашом.

УСПЕНСКИИ часто ругал меня и угрожал оргвыводами. Более действенных мер не применял, так как формальных данных к тому, чтобы арестовать меня, не имел.

В деле имеется заявление арестованного КОЗЛОВА о том, что во время совместного пребывания с ним в камере я якобы высказывал антисоветские настроения, причём такие разговоры велись при помощи мимики, а также на прогулках. Как можно вести антисоветский разговор мимикой, я себе никак не представляю, на прогулках же с КОЗЛОВЫМ мне пришлось быть не более двух раз. Его показания — клевета. Он — больной человек, с ним часто случались припадки, а в средних числах июня м-ца совсем потерял рассудок и был изъят из камеры. На предварительном следствии я просил дать мне с ним очную ставку, но в этом мне отказали.

В 14.50 объявлен перерыв судзаседания.

В 15.10 судебное заседание продолжается.

Свидетель ЗАЛЕССКИЙ Борис Маркович. 1908 г. рожден., член ВКП(б) с 1929 г., в органах НКВД работает с 1932 г., нач[альник] отделения У НКВД по Черновицкой обл., лейтенант госбезопасности, не судим, личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

В 1938 году сотрудникам УНКВД по Киевской области стало известно, что нач[альник] 2 отдела КОРКУНОВ назначается начальником УНКВД по Ворошиловградской области. В связи с этим нач[альник] отделения ЯМПОЛЬСКИЙ рассказал мне, что на КОРКУНОВА имелись материалы о том, что он — выходец из кулаков, и что с братьями его также не все чисто, что для проверки этих материалов на родину КОРКУНОВА посылался человек, который по возвращении заявил, что данные не подтвердились, но потом из РО НКВД поступило сообщение, подтверждавшее ранее имевшиеся данные. Я посоветовал ЯМПОЛЬСКОМУ доложить об этом ДОЛГУШЕВУ, но ЯМПОЛЬСКИЙ, ссылаясь на личные взаимоотношения с КОРКУНОВЫМ, считал, что ему сделать это неудобно. Тогда я сам пошел к ДОЛГУШЕВУ и рассказал о сообщённом мне ЯМПОЛЬСКИМ. Вместо того, чтобы заинтересоваться этим делом, ДОЛГУШЕВ моим сообщением остался недоволен и сразу же задал вопрос: «Кто это говорит?», причём тон этого вопроса был такой, что отпадало желание говорить, но я всё же сказал, что для проверки можно обратиться к работнику отдела кадров. О всей этой истории я рассказывал на партийном собрании ещё до ареста ДОЛГУШЕВА. Он тогда признал, что такой факт имел место, но какие дал объяснения, не помню.

На вопросы суда свидетель ЗАЛЕССКИЙ:

Несмотря на моё сообщение, КОРКУНОВ всё же был назначен начальником УНКВД.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

О материалах на КОРКУНОВА ЗАЛЕССКИЙ действительно мне докладывал, но было это уже после того, как КОРКУНОВ убыл в распоряжение наркомата. ЗАЛЕССКИЙ тогда сказал, что имеются такие-то данные, но о том, что они подтверждаются, не говорил. О том же, что такие материалы на КОРКУНОВА имелись, я знал и до того, так как, получив назначение в УНКВД, я просматривал дела руководящих работников, в том числе и дело КОРКУНОВА, и видел там заключение, что данные не подтвердились. Кроме того, говорил об этом и с секретарём парткомитета ЛОСЕВЫМ, и он также мне сказал, что вопрос о КОРКУНОВЕ специально расследовался и не подтвердился. Вот почему я так спокойно встретил сообщение ЗАЛЕССКОГО и тогда же ответил ему, что эти материалы уже рассматривались.

На вопросы суда свидетель ЗАЛЕССКИЙ:

В тот момент, когда я докладывал ДОЛГУШЕВУ о материалах на КОРКУНОВА, последний ещё работал начальником 2 отдела.

О том, что материалы в отношении КОРКУНОВА проверены, ДОЛГУШЕВ мне тогда не говорил.

ЛОСЕВ же до моего разговора с ДОЛГУШЕВЫМ говорил мне, что вопрос о КОРКУНОВЕ стоял на партсобрании, и КОРКУНОВ кое-что из имевшихся на него материалов подтвердил.

Кому принадлежала инициатива выдвижения КОРКУНОВА на должность нач[альника] УНКВД по Ворошиловградской области, не знаю.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

Когда ЗАЛЕССКИЙ по вопросу КОРКУНОВА выступал на партсобрании, ЛОСЕВ даже бросил реплику: «Да, это дело — старое и уже проверенное».

На вопросы суда свидетель ЗАЛЕССКИЙ:

Был у нас арестованный быв. председатель партколлегии Киевской области ЦАПЕНКО. Он ни в чем не признавался, и ДОЛГУШЕВ лично применил к нему физическое воздействие в моем присутствии. Несмотря на это, ЦАПЕНКО показаний всё же не дал, и тогда дело его от меня забрали. Впоследствии он был освобожден.

В то время, когда дело ЦАПЕНКО находилось у меня, в нем имелись только показания одного быв. секретаря Петровского, но я в них не очень верил.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Не помню, чтобы я применял физические методы воздействия к ЦАПЕНКО, и, по-моему, такого случая не могло быть, так как мне было известно, что ЦАПЕНКО болен грыжей, и я даже предупреждал в связи с этим ЛАПСЕКРА не трогать ЦАПЕНКО.

На вопросы суда свидетель ЗАЛЕССКИЙ:

Утверждаю, что ДОЛГУШЕВ применил физическое воздействие к ЦАПЕНКО в моем присутствии. Знает об этом и быв. работник 2 отдела ПОКОТИЛОВ, которого приглашали в качестве помощника. Не могу утверждать, что при применении к ЦАПЕНКО физического воздействия присутствовал КАРАФЕЛОВ, но ему известно, что ЦАПЕНКО били.

Свидетель ТРЕШОВ Леонид Никанорович, 1905 г. рожд., член ВКП(б), нач[альник] Кагарлыкского РО НКВД, мл[адший] лейтенант госбезопасности, в органах НКВД работает с 1930 г., личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

В сентябре 1938 года, по возвращении из Москвы альбомных дел, я в числе других был выделен ДОЛГУШЕВЫМ докладчиком этих дел на тройке. Всего мною было доложено 100-120 дел. Председательствовал на заседаниях тройки ДОЛГУШЕВ, и были случаи, что в повестках он изменял данные о должностном положении обвиняемых. Так, в повестках на бухгалтера и счетовода строительства НКВД ДОЛГУШЕВ зачеркнул должность и написал: «без определённых занятий».

В моем производстве находилось дело арестованного инженера ПОРТАНЕ. Во время допроса вошел ДОЛГУШЕВ и спросил, дает ли арестованный показания. ПОРТАНЕ ответил, что ему нечего давать, и после этого ДОЛГУШЕВ размахнулся и ударил его. ПОРТАНЕ даже сказал тогда: «Орденоносец, а дерётся». Материалов в то время на ПОРТАНЕ не имелось, и арестован он был только потому, что являлся немцем по национальности.

В тот период применение физических методов воздействия без санкции начальника УНКВД не разрешалось.

На вопросы суда свидетель ТРЕШОВ:

ДОЛИНА — быв. начальник Киев-энерго, член ВКП(б) с 1929 года, обвинялся как участник диверсионной организации. Вначале он дал признания, но потом от них отказался. Я доложил это дело ДОЛГУШЕВУ и высказал свое мнение, что оснований для содержания ДОЛИНА под стражей нет. На это ДОЛГУШЕВ возразил: «Врагов освобождать?». Я отложил дело и потом доложил его военному прокурору. Тот предложил назначить экспертизу, и последняя установила, что ДОЛИНА оговорил себя.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

На ДОЛИНУ было 5-8 показаний, и при докладе мне дела ТРЕЩОВЫМ я дал ему указание закончить его на Военный трибунал.

Случай нанесения удара ПОРТАНЕ, возможно, и был, но сейчас я об этом не помню.

Быв. бухгалтер строительства НКВД до ареста свыше года нигде не работал, почему я и сделал исправление, что он — без определенных занятий.

На вопросы суда свидетель ТРЕШОВ:

О том, что дела на работников НКВД тройке неподсудны, нам, докладчикам, никто не говорил, и о существовании приказа об этом мы не знали.

У меня ДОЛГУШЕВ внёс изменение о должностном положении только в отношении 2-х обвиняемых.

В 16.00 объявлен перерыв судзаседания.

В 20.45 судебное заседание продолжается.

Свидетель ВАРАКОВ Василий Иванович. 1900 г. рожден., член ВКП(б) с 1924 г., нач[альник] отделения У НКВД по Киевской области, лейтенант госбезопасности, в органах НКВД работает с 1921 г., личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

На работу в УНКВД по Киевской области я перешёл в июле 1938 г. и здесь был прикреплён к след, группе по делам на быв[ших] сотрудников. Ознакомившись с переданными мне делами, установил, что в отношении быв[шего] нач[альника] Гребёнковского РО НКВД МИХАЙЛОВА и ещё 2-3 человек нет достаточных материалов для содержания под стражей. Я вызвал МИХАЙЛОВА, поговорил с ним и установил, что его принимают за другого человека — однофамильца, быв. солдата польской армии, перешедшего в СССР. Как уличающим фактом служило то обстоятельство, что по полученной справке МИХАЙЛОВ не значился проживавшим в Одессе и служившим в РККА, как он указывал о себе в анкетах. Между тем, при обыске у МИХАЙЛОВА были изъяты документы, подтверждавшие как службу его в РККА, так и проживание в Одессе, однако, несмотря на это, он продолжал содержаться под стражей. Я отложил его дело и выписал справку на освобождение для доклада нач[альнику] УНКВД.

Второе дело — это дело на ГОЛЬДЕНЦВАЙГА. Последний был арестован по справке, в которой указывалось, что по материалам личного дела он находился в плену у поляков и был освобождён ими с обязательством посещать польскую комендатуру в Бердичеве. Просмотр его дела убедил меня, что ГОЛЬДЕНЦВАЙГ указывал эти данные в своей автобиографии исключительно хвастовства ради, чтобы считаться участником гражданской войны, а было ему тогда лет 15-16.

С этими делами я пришел к нач[альнику] следственной группы СТРОИЛОВУ, но он предложил, чтобы я сам доложил ДОЛГУШЕВУ своё мнение об освобождении обвиняемых. ДОЛГУШЕВ меня не принял и сказал, чтобы зашёл на следующий день, однако вечером дела эти от меня забрали и передали другому работнику. Отобрание у меня дел я объясняю тем, что высказал мнение об освобождении. В итоге этих арестованных освободили, в том числе двух при ДОЛГУШЕВЕ, но это было сделано лишь спустя два месяца.

КОЛБАСЕНКО — быв[ший] партизан и старый чекист. В его следделе имелись лишь маленькая сводочка неизвестного источника о том, что жена его состояла в интимной связи с некоторыми военными работниками, в том числе и с аттестованным ИГНАТОВЫМ, а также показания из Одессы, касавшиеся собственно не самого КОЛБАСЕНКО, а его родственника ТУГАЯ. Получив это дело, я вызвал КОЛБАСЕНКО, и на допросе он показал, что, работая в органах НКВД, писал разоблачительные заявления на ХВЫЛЮ, на быв[шего] заместителя] наркома внутренних дел УССР КАРЛСОНА о том, что он — не член партии с 1905 г., что ЛЮШКОВ дезертировал из РККА, а быв. нач[альник] отдела кадров наркомата СЕВЕРИН в 1936 г. выступал в защиту троцкистской платформы. КОЛБАСЕНКО заявил мне, что должны иметься копии этих документов, и действительно, я их обнаружил, причём среди них оказалась характеристика об активном участии КОЛБАСЕНКО в задержании КОЛЧАКА и генерала ЖАНЕНА. Последнее также подтвердил допрошенный мною один быв. партизан, лично знавший КОЛБАСЕНКО. После этого я решил просмотреть личное дело КОЛБАСЕНКО, но в НКВД УССР мне сказали, что оно отослано в Москву, и осталась лишь справка, датированная первыми числами мая месяца, о том, что КОЛБАСЕНКО подлежит переводу в центральные области РСФСР. В следственном же деле находилась другая справка, датированная двадцатыми числами того же мая месяца, с резолюцией УСПЕНСКОГО «Арестовать». На основе всех материалов дела я пришел к выводу, что арест КОЛБАСЕНКО безосновательный, и свое мнение доложил СТРОИЛОВУ. Тот отказался доложить об этом руководству УНКВД и сделать это послал меня. Так как ДОЛГУШЕВ тогда отсутствовал, я пошел к ПАВЛЫЧЕВУ и доложил ему дело КОЛБАСЕНКО так, как рассказывал о нём здесь. ПАВЛЫЧЕВ дело оставил у себя, сказав, что разберется в нём сам, однако реабилитировавшие КОЛБАСЕНКО материалы предложил забрать, заявив при этом: «Они мне не нужны». Спустя пару дней ПАВЛЫЧЕВ в моем присутствии говорил с КОЛБАСЕНКО, но весь разговор свёлся к тому, что задал ему несколько общих вопросов, а потом позвал меня к ДОЛГУШЕВУ, и тот в резкой форме спросил: «Что вы там собираете. Кому это нужно? Я на вас надеялся, а теперь мы вам не верим и пошлём вас в тюрьму. Сдайте дела СТРОИЛОВУ». При этом он добавил: «Я КОЛБАСЕНКО знаю, это такая шляпа. Жена его путалась с такими-то и подозрительна по шпионажу». Я ответил, что проверить это нам не удастся, так как жена КОЛБАСЕНКО умерла, а сам он сидит под стражей, и потому использовать в этой части агентуру невозможно. ДОЛГУШЕВ заявил: «Вы сядете вместе с КОЛБАСЕНКО. Я вам не верю. Пойдете работать в тюрьму, а вместо вас возьмем другого работника (названную им фамилию не запомнил), и он покажет, как нужно брать показания». В итоге дело КОЛБАСЕНКО от меня забрали, но на работу в тюрьму я послан не был. Эти случаи я расцениваю как непартийное, пристрастное отношение ДОЛГУШЕВА к делам на быв[ших] сотрудников. Так об этом говорил на оперативном совещании и на партсобрании. После этого ДОЛГУШЕВ несколько раз вызывал меня и заявлял: «Почему не выполняете указаний начальников отдела? Вы поплатитесь, и я в последний раз предупреждаю, что с вами будет то же, что и с КАНЦЛЕРОМ». А КАНЦЛЕР за два дня до того был арестован. Об этих угрозах ДОЛГУШЕВА говорилось и на партсобрании, и ДОЛГУШЕВ объяснял их тем, что СТРОИЛОВ и МАРЧЕНКО жаловались ему на меня, что я не получаю показаний от арестованных.

На вопросы суда свидетель ВАРАКОВ:

ТАУБЕ — быв. нач[альник] Ольшанского РО НКВД, недалёкий человек. Он был арестован, и потом мой помощник принес его следственное дело и высказал мнение, что проходящие по показаниям ТАУБЕ 12 человек, из коих один уже был арестован, оклеветаны ТАУБЕ. Об этом я доложил ДОЛГУШЕВУ. Тот вызвал ТАУБЕ, сам поговорил с ним и тоже убедился, что ТАУБЕ дал клеветнические показания, после чего арестованный по его показаниям был освобождён, а в отношении остальных 11-ти человек ничего не предпринимали. Впоследствии был освобождён и сам ТАУБЕ, так как выяснилось, что его приняли за другого человека.

Дело МОЖЕЙКО я не вел, а только по поручению СТРОИЛОВА технически оформил его прекращение за смертью обвиняемого, так как следователь, вёдший это дело, в то время находился в отъезде. При деле тогда имелся акт тюремного врача, констатировавшего смерть МОЖЕЙКО от туберкулёза горла, и были приложены снимки гортани. Впоследствии же мне стало известно, что МОЖЕЙКО якобы умер на допросе в результате применения к нему СТРОИЛОВЫМ и ПАВЛЫЧЕВЫМ физического воздействия.

Физические методы в УНКВД применялись с санкции нач[альника] УНКВД и его заместителя в присутствии ПАВЛЫЧЕВА. Лично я свидетелем применения этих методов не был, но слышал в соседней комнате возню, крики и стоны и видел, как оттуда выходил ПАВЛЫЧЕВ.

На совещаниях ДОЛГУШЕВ вскользь говорил против применения к арестованным физических методов воздействия, и по этому поводу были два приказа.

(Оглашены показания свид[етеля] ВАРАКОВА — л. д. 38 об., т. 3).

Возможно, о совещаниях, на которых ДОЛГУШЕВ предупреждал против применения физического воздействия к арестованным, я слышал от работников УНКВД, и утверждать, что такие указания ДОЛГУШЕВ давал, не могу. Приказы же по этому поводу видел лично, но и сейчас считаю, что они были для отвода глаз, ибо физические методы, как говорили, являлись не исключением, а системой, и среди сотрудников шли разговоры, что санкция на это идет свыше. Лично я санкции на применение физических методов воздействия не просил и с ДОЛГУШЕВЫМ по этому поводу не говорил.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

К моему приходу в УНКВД дела на быв. сотрудников были разбросаны по всем отделам. С целью упорядочения следствия по этим делам я специально организовал отдельную следственную группу и с тем, чтобы в ней не было знакомых подследственным, укомплектовал ее периферийными работниками.

ВАРАКОВ, как работник, сначала производил хорошее впечатление, но потом не было дня, чтобы АКИМОВ, МАРЧЕНКО или СТРОИЛОВ не приходили и не жаловались, что за все время следствия он не закончил ни одного следственного дела, что упор берёт только на реабилитацию и освобождение арестованных, и что, вместо выполнения даваемых ему поручений, уходит в театр. Об этом доложил мне и ПАВЛЫЧЕВ, и вот тогда у меня и был разговор с ВАРАКОВЫМ по поводу дела КОЛБАСЕНКО, примерно в такой форме, как он показал. Правда, его показания несколько сгущены: я ему заявил тогда, что его линия только на реабилитацию без проверки хотя бы только изложенного в справке — неправильна. Допускаю, что мог сказать и о возможности ареста его. Имел с ним и второй разговор после того, как он, получив приказание, вместо выполнения его ушёл в театр. В результате всех этих жалоб у меня о ВАРАКОВЕ стало складываться уже другое мнение, к тому же в тот период я был ознакомлен в обкоме с поступившими на ВАРАКОВА компрометирующими материалами.

Дело ГОЛЬДЕНЦВАЙГА я хорошо не помню. МИХАЙЛОВ действительно был арестован, но после проверки имевшихся на него материалов я убедился, что они относятся не к нему, и дал распоряжение освободить его.

На вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА свидетель ВАРАКОВ:

Да, был случай, когда при докладе ДОЛГУШЕВУ дела КОРНЕЛЮШИНА, в котором было зафиксировано заявление о клеветнических показаниях, ДОЛГУШЕВ одобрил фиксацию этого заявления в протоколе допроса и привёл пример из практики наркомата, где один арестованный оговорил много людей.

В 21.50 объявлен перерыв судзаседания.

В 22.30 судебное заседание продолжается.

Свидетель АЛЬТЗИЦЕР Соломон Абрамович. 1898 г. рождения, служащий, член ВКП(б), в органах НКВД работал с 1928 по 1939 г., последняя должность —  нач[альник] 8[-го] отделения УНКВД, уволен за невозможностью дальнейшего использования, личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

Дела, заслушанные на последней тройке при УНКВД, были получены из Москвы, куда до того они направлялись по альбомам. С получением этих дел был зачитан приказ, согласно которому не подлежали рассмотрению тройкой дела на иностранцев, сотрудников НКВД и специалистов. В связи с этим дела на иностранцев сразу же были отобраны и возвращены в Москву.

Как-то один из докладчиков на тройке принёс среди других дел также дела на сотрудников, поступившие из наркомата при списках, утверждённых наркомом. ДОЛГУШЕВ сказал, что эти дела слушать не полагается и оставил их у себя. Не допустил он рассмотрение таких дел и на следующем заседании, заявив, что по этому вопросу будет разговаривать с наркомом, а затем сообщил, что по разъяснению наркома дела на сотрудников, не имеющих звания, подсудны тройке.

На вопросы суда свидетель АЛЬТЗИПЕР:

Я являлся секретарем тройки. Отпечатанные протоколы заседаний тройки я сверял с повестками, на которых имелись резолюции председателя, т. е. нач[альника] УНКВД. После этого протоколы сверялись прокурором и представителем обкома партии со своими отметками на повестках, для чего повестки и протоколы мы отвозили им. Представитель обкома обычно проверку производил редко, а, видя на протоколе подписи нач[альника] УНКВД и прокурора, подписывал и сам.

Предписания коменданту на исполнение приговоров тройки писались после подписания протоколов членами тройки.

Протоколы я подписывал как секретарь тройки, но на заседаниях присутствовал очень редко, и фактически протоколы там не вели, а печатали потом с повесток.

В среднем на каждом заседании тройки рассматривалось по 40-50 дел.

При печатании протоколов мне лично с сомнительными случаями в части меры наказания встречаться не приходилось.

Вычёркивание в повестках указаний о принадлежности обвиняемых к органам НКВД производил ДОЛГУШЕВ, но, возможно, что в других случаях это делалось нач[альниками] отделов при подписании ими повесток. С какой целью вычеркивались эти данные, не знаю. Возможно, объясняется это тем, что не было твёрдого решения о подсудности тройке дел на сотрудников, но тогда встает вопрос, почему на других повестках по таким же делам никаких исправлений не вносилось, и указание о принадлежности обвиняемого к сотрудникам оставалось.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

ТОЛКАЧ Фаина — машинистка. Расстреляна она по решению тройки как шпионка. Точно об имевшихся на нее материалах сейчас не помню, но её собственное признание в деле имелось.

Свидетелю АЛЬТЗИЦЕР предъявлена повестка по делу ТОЛКАЧ Фаины.

На вопросы суда свидетель АЛЬТЗИЦЕР:

Исправления на этой повестке сделаны ДОЛГУШЕВЫМ, это его почерк.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Да, исправления на этой повестке сделал я. ТОЛКАЧ являлась машинисткой ОИТК, поэтому я и вписал это название, а слова «Особого отдела» зачеркнул. Никакой фальсификации здесь нет.

На вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА свидетель АЛЬТЗИЦЕР:

На совещаниях, где бы ДОЛГУШЕВ давал указания не применять к арестованным методов физического воздействия, я не присутствовал.

С приходом ДОЛГУШЕВА в УНКВД районам были даны указания не производить самостоятельно арестов, а все материалы направлять в областной аппарат и обязательно испрашивать санкцию прокурора. ДОЛГУШЕВ требовал также, чтобы перед направлением дела в суд были произведены очные ставки и передопрос свидетелей по делу.

Свидетель НАГОРНЫЙ Иван Григорьевич. 1902 г. рожд., рабочий, член ВКП(б), в органах НКВД работает с 1925 г., нач. внутренней тюрьмы НКВД УССР, ст. лейтенант госбезопасности, личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

Я присутствовал на банкете в приезд ЕЖОВА в Киев. ЕЖОВ тогда выступил с речью о вражеском руководстве в органах, говорил, что оно затирало оперуполномоченных, держало их в чёрном теле, и при этом назвал КОРКУНОВА, ПЕРЦОВА и ДОЛГУШЕВА, заявив, что они — люди молодые, способные, и их нужно выдвигать.

На вопросы суда свидетель НАГОРНЫЙ:

Как-то по выходе из наркомата я встретил ДОЛГУШЕВА, и он рассказал мне, что получил назначение на должность нач[альника] УНКВД по Киевской области. Я высказал своё удивление, так как совсем недавно он был назначен начальником 1-го отдела. ДОЛГУШЕВ ответил: «Сие от меня не зависит. Сегодня ты — начальник тюрьмы, а завтра, может быть, пойдешь на моё место».

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

На банкете ЕЖОВ не называл ни одной фамилии, а говорил вообще об «операх», т. е. оперативных работниках.

Встретив у наркомата НАГОРНОГО, я сказал ему, что идут слухи о назначении его начальником 1 отдела. НАГОРНЫЙ заявил, что на эту должность не пойдет, так как не справится с ней. Я ответил, что и сам не хотел идти на область, но меня заставили, и рассказал об угрозах УСПЕНСКОГО оргвыводами.

На вопросы суда свидетель НАГОРНЫЙ:

Настроение у ДОЛГУШЕВА при встрече с ним было возбуждённое, чувствовалось, что он внутренне переживает, не хочет идти на должность нач[альника] УНКВД, но прямо об этом мне не говорил.

Банкет был давно, но, насколько помню, говоря об «операх», ЕЖОВ назвал фамилии, в том числе и фамилию ДОЛГУШЕВА.

Однажды мне пришлось в кабинете секретаря ожидать приёма к УСПЕНСКОМУ. У того в тот момент присутствовал ДОЛГУШЕВ, и через полуоткрытую дверь мне было слышно, как УСПЕНСКИЙ «крыл его матом».

ДОЛГУШЕВ принимал активное участие в партийной жизни коллектива, и ничего компрометирующего я за ним не замечал.

Начальником 1 отдела до ДОЛГУШЕВА был ДАЛЬСКИЙ, и его всегда можно было видеть в Валках с УСПЕНСКИМ. ДОЛГУШЕВ же, выполняя обязанности нач[альника] этого отдела, никогда вместе с УСПЕНСКИМ там не бывал и всегда находился в стороне от его приближённых.

На вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА свидетель НАГОРНЫЙ:

Арестованного КОЗЛОВА я помню, он одно время сидел в камере вместе с ДОЛГУШЕВЫМ. Поведение КОЗЛОВА было ненормальным, и, если мне память не изменяет, то его даже направляли в психиатрическую больницу на экспертизу.

На вопросы суда свидетель НАГОРНЫЙ:

Какое заключение о состоянии здоровья КОЗЛОВА дала экспертиза, не знаю, но потом его судили, и он был осуждён к лишению свободы. Так как ненормальные люди судебной ответственности не подлежат, то из факта осуждения КОЗЛОВА выходит, что он просто «придуривался».

На вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА свидетель НАГОРНЫЙ:

Случались ли с КОЗЛОВЫМ припадки эпилепсии, не знаю, но помню, что к нему ходил наш тюремный врач.

Совместно с ДОЛГУШЕВЫМ в одной камере сидел и БЕЛЕНЬКИЙ.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ: Учитывая, что по показаниям и ходатайству подсудимого ДОЛГУШЕВА и показаниям свидетеля НАГОРНОГО представляется необходимым допросить по эпизоду с КОЗЛОВЫМ содержавшегося под стражей в одной камере с ДОЛГУШЕВЫМ быв. сотрудника НКВД БЕЛЕНЬКОГО, вызвать последнего в судебное заседание и допросить в качестве свидетеля.

На вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА свидетель НАГОРНЫЙ:

На прогулку арестованные во внутренней тюрьме выводились покамерно. Прогулка длилась 15-20 минут обязательно в присутствии надзирателя. Арестованные на прогулке ходили по дворику один в затылок другому, и разговоры между ними не разрешались.

Сколько раз ДОЛГУШЕВ в 1939 г. был на прогулке, сказать не могу, но, вообще, он выходил редко, и я даже вынужден был дать распоряжение дежурному, чтобы в случае отказа идти на прогулку выводить ДОЛГУШЕВА насильно.

В 23.30 объявлен перерыв судзаседания.

В 23.40 судебное заседание продолжается.

Свидетель ЦИРУЛЬНИЦКИЙ Михаил Михайлович. 1904 г. рожд., служащий, член ВКП(б), зам. нач. отдела УНКВД по Киевской области, лейтенант госбезопасности, по делу показал:

В период работы ДОЛГУШЕВА начальником УНКВД я работал в 3-м отделе и нач[альником] оперследгруппы в Б[елой]-Церкви.

После бегства УСПЕНСКОГО я с КАРАФЕЛОВЫМ были у врио наркома ОСОКИНА и доложили ему об имевшем место убийстве в УКНВД на допросе б[ывшего] работника отдела кадров МОЖЕЙКО. Об этом случае мы решили доложить по той причине, что он был скрыт, а, насколько нам было известно, в убийстве МОЖЕЙКО были замешаны ПАВЛЫЧЕВ и СТРОИЛОВ. Не мог не знать об этом факте и ДОЛГУШЕВ.

Доложил т. ОСОКИНУ и о случае с осуждённым тройкой нач[альником] пожарной команды гор. Киева БРЯНЦЕВЫМ. На следствии он дал показания о том, что ему как участники к-p организации известны КАПУСТИН и ДАБКО. Однако последние арестованы не были, наоборот, ДОЛГУШЕВ дал указание исключить их из справки на БРЯНЦЕВА. В итоге БРЯНЦЕВ был тройкой осуждён, а КАПУСТИНА и ДАБКО вскоре перевели на работу в другие города.

Отношение ко мне со стороны ДОЛГУШЕВА было неприязненное по той причине, что я имел неосторожность выступить на партсобрании с критикой работы СТРОИЛОВА и БАБИЧА и рассказать, как последний, будучи нач[альником] Звенигородской опергруппы, создал там массу «липовых» дел. Тогда же я выступал и по адресу ДОЛГУШЕВА, и был поставлен вопрос, что он не может оставаться руководителем УНКВД. В результате моих выступлений я был послан на район и, когда арестовали нач[альника] отдела, то на его место назначили нач[альника] отделения, а меня, заместителя] нач[альника] отдела, оставили на районе и даже не вызвали.

В УНКВД имелось очень много арестованных. Часть их содержалась под стражей явно неосновательно, но в результате неправильного руководства со стороны ДОЛГУШЕВА в УНКВД была создана такая обстановка, что следователь опасался поставить вопрос об освобождении. Назвать конкретные фамилии таких арестованных сейчас затрудняюсь.

ДОЛГУШЕВ постоянно ставил в пример БАБИЧА, указывал, что его дела всегда хорошо оформлены и могут быть пропущены по тройке. Сам же БАБИЧ проговаривался, что на тройке зачитывает показания с «франко-потолка», но это, как и создание «групповых» дел на 40 чел., ему сходило, так как он был специалистом на «арапские» номера.

На вопросы суда свидетель ЦИРУЛЬНИЦКИЙ:

Деятельность БАБИЧА по Звенигородке проверялась ПОЛИЩУКОМ, но тот фактов фальсификации со стороны БАБИЧА не установил. Моё личное мнение, что этот вопрос он просто замазал, так как находился с БАБИЧЕМ в близких приятельских взаимоотношениях.

О деле МОЖЕЙКО мне известно лишь из разговоров сотрудников после бегства УСПЕНСКОГО. КАРАФЕЛОВ об этом факте знает лучше.

Имел место такой случай. Кажется, из наркомата прислали заявление о применении в УНКВД извращённых методов следствия. На этом заявлении, вместо расследования изложенного в нём, ПАВЛЫЧЕВ наложил резолюцию: «Особоуполномоченному. Расследовать, почему заявление попало на волю».

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

Насколько помню, БАБИЧ ни разу не докладывал на тройке дел.

На вопросы суда свидетель АЛЬТЗИЦЕP:

Групповых дел на 40 чел., которые бы докладывались в тот период на тройке, не было.

Докладывал ли БАБИЧ дела на тройке, я затрудняюсь сказать.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

За все время моего пребывания в УНКВД в Звенигородке опергруппы не было, и БАБИЧ при мне начальником её не работал.

На применение физического воздействия к МОЖЕЙКО я санкции не давал, так как он был известен мне как больной человек, и об этом я даже сказал ПАВЛЫЧЕВУ.

После смерти МОЖЕЙКО мне был представлен акт о причинах смерти, ПАВЛЫЧЕВ и СТРОИЛОВ доложили, что физических методов воздействия к МОЖЕЙКО не применяли, потому я и распорядился сдать дело в архив.

Настроение не освобождать арестованных у работников действительно имелось, но с моим приходом до постановления ЦК было освобождено свыше 300 человек.

На партсобрании ЦИРУЛЬНИЦКИЙ действительно меня критиковал, но я лично против него ничего не имел. На должность нач[альника] отдела не вызвал его по той причине, что в опергруппе на районе в то время были нужны сильные работники.

На вопросы суда свидетель ЦИРУЛЬНИЦКИЙ:

До партсобрания взаимоотношения с ДОЛГУШЕВЫМ у меня были нормальные, но после партсобрания изменились.

На вопросы суда свидетель ВАРАКОВ:

На партсобрании по вопросу БАБИЧА я поддерживал ЦИРУЛЬНИЦКОГО. БАБИЧ же сблокировался со СТРОИЛОВЫМ, и они вместе повели против него борьбу, доказывая, что ему не место в органах. На партбюро я заявил, что они не правы, и что в условиях Звенигородки, известной мне по прежней работе, никак не могут быть такие дела, которые БАБИЧЕМ выдавались за истинные. В связи с этим для проверки деятельности БАБИЧА послали ПОЛИЩУКА. Тот привёз материалы о том, что там всё в порядке, однако, будучи потом в командировке в Звенигородке, я обнаружил, что в протоколах допроса обвиняемых имеются существенные противоречия, но очных ставок между этими обвиняемыми не проводили, и дела буквально в несколько дней были закончены и доложены на тройке.

На вопросы суда свидетель ЦИРУЛЬНИЦКИЙ:

Письменных установок о применении физических методов воздействия не было, и на оперативных совещаниях ДОЛГУШЕВ предупреждал против избиения арестованных, требуя в случае необходимости обращаться за санкцией к нему.

МОЖЕЙКО был убит, и о том, что к нему применяли физическое воздействие, ДОЛГУШЕВ не знать не мог.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

ПАВЛЫЧЕВ мне доложил, что МОЖЕЙКО он не бил, а только один раз ударил по шее.

Расследования по поводу смерти МОЖЕЙКО я не назначил по той причине, что, зная его, был убежден, что достаточно только накричать на него, и от волнения он задохнется. По этой причине его даже освободили от проверки во время чистки партии.

Секретарь доложил, что вызванный согласно определению судзаседания свидетель БЕЛЕНЬКИЙ прибыл.

Свидетель БЕЛЕНЬКИЙ Елизар Борисович. 1907 г. рожд., член ВКП(б), нач[альник] спецчасти завода, в органах НКВД работал с 1930 по 1938 г., содержался под стражей с декабря 1938 г. по май 1939 г., был предан суду по ст. 206-17 п. «а» и судом оправдан, личных счетов с подсудимым не имеет, после предупреждения его председательствующим об ответственности за дачу ложных показаний на вопросы суда ответил:

С 17 января 1939 г. я 42 дня сидел в одной камере с ДОЛГУШЕВЫМ, а до того сидел и с КОЗЛОВЫМ. КОЗЛОВ производил впечатление ненормального человека: бывало, сидит, потом встанет и заявляет, что хочет идти домой. Находясь в Лукьяновской тюрьме, ставил табурет на стол и выкручивал лампочку. Как-то там же заявил, что покончит [жизнь] самоубийством, но намерения в исполнение не привёл.

С ДОЛГУШЕВЫМ я о КОЗЛОВЕ беседовал, так как КОЗЛОВ одно время работал у него.

Сидел ли ДОЛГУШЕВ в одной камере с КОЗЛОВЫМ, не знаю, но до меня этого не могло быть, так как КОЗЛОВ сразу же после ареста попал ко мне в камеру.

О КОЗЛОВЕ ДОЛГУШЕВ отзывался отрицательно.

На вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА свидетель БЕЛЕНЬКИЙ:

С допроса ДОЛГУШЕВ всегда возвращался в нервном, возбуждённом состоянии, ходил по камере, а, успокоившись, говорил, что к нему применяли физическое воздействие. Следов этого воздействия я на нём не видел.

На вопросы суда свидетель БЕЛЕНЬКИЙ:

ДОЛГУШЕВ говорил мне, что его избивал ТВЕРДОХЛЕБЕНКО. По возвращении с допроса ДОЛГУШЕВ ходил по камере по той причине, что днём лежать запрещалось.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

Состояние, когда я не мог без посторонней помощи повернуться на койке, относится не к этому, а к другому периоду. Но и во время совместного пребывания с БЕЛЕНЬКИМ в одной камере он сам же в уборной смотрел следы побоев на моем теле.

На вопросы суда свидетель БЕЛЕНЬКИЙ:

Следов побоев на теле ДОЛГУШЕВА я не видел.

Больше вопросов к свидетелям ТРЕЩОВУ и БЕЛЕНЬКОМУ подсудимый не имеет, и с его согласия указанные свидетели от дальнейшего присутствия в зале судзаседания освобождены.

В 0.30 объявлен перерыв судебного заседания до 25.11-[19]41.

25.11-[19]41, в 10.30, судебное заседание продолжается.

Свидетель ЛИВШИЦ Семён Николаевич. 1910 г. рожд., член ВКП(б), на- ч[альник] Кагарлыкского РО НКВД, лейтенант госбезопасности, в органах работает с 1934 года, личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

Я работал в Черкассах. Туда приезжал ДОЛГУШЕВ, проводил совещания, на которых давал установки о форсировании следствия и документации дел. Последние нами сначала готовились на спецколлегию, а затем — на Особое совещание.

Особых извращений у нас не было, за исключением отдельных нарушений. О них я докладывал ДОЛГУШЕВУ. Так, был арестован рабочий с 45-летним стажем и я его освободил. Другого сделали атаманом банды, хотя в тот период ему было только 15 лет. Об этих делах ДОЛГУШЕВ говорил на совещании, и виновные в аресте названных лиц получили взыскание.

На вопросы суда свидетель ЛИВШИЦ:

Вражеских указаний от ДОЛГУШЕВА я не получал. На совещаниях ДОЛГУШЕВ предупреждал против применения физического воздействия к арестованным и говорил: «Если нужно "всыпать”, получите у меня санкцию».

Больше вопросов к свидетелю ЛИВШИЦ не имеется, и с согласия подсудимого он освобождён от дальнейшего присутствия в зале судзаседания.

Свидетель КЛЕЙМАН Илья Наумович. 1907 г. рожд., член ВКП(б), заместитель нач[альника] 3 отдела УНКВД по Киевской области, в органах НКВД работает с 1931 г., личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

В бытность ДОЛГУШЕВА нач[альником] УНКВД я работал начальником отделения, а затем — нач[альником] следгруппы. Являлся также секретарём парторганизации.

После бегства УСПЕНСКОГО по партлинии была создана комиссия по разоблачению вражеской работы по УНКВД. Комиссия обнаружила несколько десятков повесток, на которых рукою ДОЛГУШЕВА были сделаны исправления, касавшиеся специальности обвиняемых, их должностного положения, как например, обвиняемый являлся специалистом, а вместо этого ДОЛГУШЕВ написал «техник». Также было установлено осуждение тройкой 14-16 сотрудников НКВД. Подтвердились и некоторые факты антисемитских проявлений со стороны ДОЛГУШЕВА, хотя ряд и отпал.

Применение физических методов воздействия к арестованным в УНКВД являлось системой, хотя ДОЛГУШЕВ неоднократно предупреждал против этого и даже были случаи, что по моим рапортам о применении таких мер привлекал виновных к ответственности. Наряду с этим, приезжая в следгруппы, он сам лично применял физическое воздействие к арестованным независимо от того, нужно ли это было или нет.

На вопросы суда свидетель КЛЕЙМАН:

На партсобрании в прениях выступил ВАРАКОВ и заявил, что ДОЛГУШЕВ в его присутствии вызвал ПАВЛЫЧЕВА и якобы сказал ему: «Поезжай в тюрьму и предупреди его (т. е. меня, КЛЕЙМАНА), что если он не будет давать больше дел, то поедет в лагеря». Как понимать это «поедет в лагеря», не знаю, так как ряд работников ехали туда по переводу на новую работу, а другие — как арестованные. ДОЛГУШЕВ ругал меня нередко, но об этом его предупреждении я от ПАВЛЫЧЕВА не слышал.

В качестве примера применения лично ДОЛГУШЕВЫМ мер физического воздействия к арестованным могу привести следующий факт. Имелся у нас арестованный армянин, являвшийся иранским подданным. Он подозревался в шпионаже, и в моем присутствии ДОЛГУШЕВ несколько раз ударил его. Впоследствии этот арестованный был освобождён. Несколько случаев такого же порядка было и со стороны ПАВЛЫЧЕВА.

Об убийстве МОЖЕЙКО. Оснований к его аресту не было. Он — старый чекист, авторитетный товарищ, пользовался уважением. Допрашивали его в след- группе, которой руководил СТРОИЛОВ, и на одном из допросов МОЖЕЙКО умер. Расследуя этот случай, мы вызвали врача внутренней тюрьмы (фамилии его не помню). Он дал заключение, что по состоянию здоровья МОЖЕЙКО мог скончаться от напряжения в результате применения к нему физического воздействия. В акте же, приложенном к делу, его заключение было «резиновым». К смерти МОЖЕЙКО был причастен и ПАВЛЫЧЕВ, поэтому все материалы о нём мы передали в наркомат, в парторганизации которого он состоял. Говорил о нём и с заместителем] наркома КОБУЛОВЫМ, но чем закончилось дело в отношении ПАВЛЫЧЕВА, не знаю.

Был такой случай: я докладывал на тройке дело одного арестованного, который до ареста занимался в строительном институте. В связи с этим возник вопрос, кто он — техник или инженер, и потому дело с рассмотрения тройки было снято. Передопросом арестованного установили, что высшего образования он не имел, и тройка его осудила.

Антисемитские проявления со стороны ДОЛГУШЕВА подтвердились в двух случаях. 1-й случай — это когда ДОЛГУШЕВ по вопросу приема в органы на работу одного товарища заявил: «Нам в органы с Подола не нужны». Сам ДОЛГУШЕВ отрицал антисемитский характер высказывания по данному вопросу. Второго случая проявления им антисемитизма уже не помню.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Начальник Горотделения ТКАЧЕНКО как-то докладывал мне одну кандидатуру на секретного помощника уполномоченного, и по ходу доклада было видно, что рекомендуемый — с торгашескими наклонностями. Поэтому я и сказал: «Не берите торгашей с Подола, а рабочих».

На вопросы суда свидетель КЛЕЙМАН:

Какой же это торгаш, если он — член партии, сейчас работает у ТКАЧЕНКО и работает хорошо.

О работе У майской опергруппы мне известно только из общих разговоров. Говорили, что там существовала специальная комната для применения физического воздействия. Такая комната имелась и в УНКВД. Лично я в ней не был, но о ней знали все. Она была специально оборудована для того, чтобы в ней можно было хорошо «поговорить», и называли её «комнатой смеха». Оборудование (оббита войлоком) её было произведено ещё до ДОЛГУШЕВА, но в пользовании она находилась и при нём. В этой же комнате перед смертью побывал и МОЖЕЙКО, но по указанию ли ДОЛГУШЕВА или нет, не знаю. Сам же ДОЛГУШЕВ категорически утверждал, что предупреждал ПАВЛЫЧЕВА против применения к МОЖЕЙКО физического воздействия.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Комната, о которой говорил КЛЕЙМАН, действительно существовала, и во всех УНКВД это являлось узаконенным. Представляла она собой маленькую комнату с обитой войлоком дверью, стены её ничем оббиты не были, и в ней стоял диван.

Имелась ли специальная установка об организации таких комнат, я не знаю, и был ли МОЖЕЙКО в этой комнате, мне не известно.

На вопросы суда свидетель КЛЕЙМАН:

Сотрудник УНКВД МАРЬЯННИК, относя к СТРОИЛОВУ рапорт о проделанной за день работе, случайно видел, что МОЖЕЙКО находился в той комнате.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Если МОЖЕЙКО заводили в эту комнату, то, естественно, не для того только, чтобы дать ему две пощечины. Правда, могли это проделать с целью психологического воздействия, устрашения ради, но надобности в этом не было, и я категорически заявляю, что подобных указаний не давал.

Извращения в работе У майской опергруппы, о чем в деле имеются показания НЕЙМАНА, имели место до меня. Я же лично по У майской группе дал санкцию на применение физического воздействия только к двум политбандитам, подозревавшимся в совершении террористического акта. «Дали» им тогда немного.

(Оглашены показания НЕЙМАНА — л. д. 187, т. 1).

КОЗАЧЕНКО вообще был лёгок на это дело, и от него всего можно было ожидать. С работы его снял я после того, как ко мне поступили сведения о его грубости и о том, что родственники его — евангелисты. С целью проверки последних данных я даже посылал специально человека на его родину, и потом вопрос о КОЗАЧЕНКО передал на разрешение парторганизации.

Свидетель РОЗЕНФЕЛЬД Степан Матвеевич. 1914 г. рожд., член ВКП(б), нач[альник] отделения УНКВД по Киевской области, в органах НКВД работает с июня 1939 г., по делу показал:

В УНКВД я работал уже после ДОЛГУШЕВА, с сентября 1939 г., в должности особоуполномоченного, и в этот период мне пришлось вести расследование по делу ЗАЙДА. ЗАЙД — инженер судоремонтного завода — был арестован и под влиянием физических методов воздействия дал показания, что является шпионом и указал ещё 12 человек. Трое из названных им лиц были арестованы и тройкой осуждены, а самого ЗАЙДА впоследствии освободили. Будучи после того в Сквире, я беседовал с нач[альником] РО БЕРМАНОМ, и он мне сказал, что являлся докладчиком на тройке по делам этих трёх человек. На двух из них имелось одно общее дело, но БЕРМАН по ошибке доложил его на тройке только в отношении одного обвиняемого. Эту ошибку обнаружил лишь на следующий день уже после заседания тройки и пошел к ДОЛГУШЕВУ. Тот якобы взял дело и самолично от имени тройки проставил решение о расстреле второго обвиняемого. Так мне рассказал БЕРМАН.

На вопросы суда свидетель РОЗЕНФЕЛЬД:

ЗАЙД не прошел по тройке только потому, что был ей не подсуден, так как являлся инженером. Будучи освобождён, он написал заявление, что под влиянием избиений оговорил ряд лиц и просил их реабилитировать. Расследование по этому заявлению проводил я. С БЕРМАНОМ разговаривал уже после того частным порядком.

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Такого случая не было и быть не могло хотя бы потому, что после заседания тройки повестки должны были сдаваться секретарю по счёту. Это может подтвердить секретарь тройки.

На вопросы суда свидетель РОЗЕНФЕЛЬД:

Расследование я проводил не по части ДОЛГУШЕВА, а в отношении работников, которые вели следствие. Из них ВАЙНТРАУБ вчера в связи с этим арестован, а ШАТОХИН уволен из органов. Следствие по делу ведёт особоуполномоченный УНКВД.

В 12.30 объявлен перерыв судзаседания.

В 13.45 судебное заседание продолжается.

Совещаясь на месте, ВТ вынес определение:

ВТ, учитывая, что обстоятельства, касающиеся дел быв. арестованного ЗАЙДА и репрессированных по его показаниям лиц, имеют существенное значение для данного дела,

ОПРЕДЕЛИЛ:

1. Затребовать для обозрения архивное следственное] дело по обвинению ЗАЙДА, а также материалы следствия в отношении сотрудников, оформивших на тройку дела арестованных по показаниям ЗАЙДА лиц.
2. Вызвать по этому же вопросу в качестве свидетеля БЕРМАНА.

Свидетель ШАПИРО Моисей Григорьевич, 1907 г. рождения, член ВКП(б), мл. лейтенант госбезопасности, в органах НКВД работает с 1931 г., ныне слушатель высшей школы НКВД в Ленинграде, личных счетов с подсудимым не имеет, будучи предупреждён председательствующим об ответственности за дачу ложных показаний, по делу показал:

Мне ДОЛГУШЕВ давал распоряжение обходить ночью кабинеты следователей с целью проверки, не применяются ли ими физические методы воздействия к арестованным, и о результатах докладывать ему. В применении таких методов мною был уличён ШЕХТМАН, и за это он от ДОЛГУШЕВА получил взыскание.

На вопросы суда свидетель ШАПИРО:

К какому месяцу относится это распоряжение ДОЛГУШЕВА, не помню. Работал я в то время секретарем УНКВД.

О специальной комнате для избиения в ней арестованных я не знал, и ДОЛГУШЕВ о ней мне ничего не говорил.

По распоряжению ДОЛГУШЕВА я должен был пройти по коридорам, а также по улице вокруг здания УНКВД. И проследить, чтобы в окнах не было света, так как с расположенного напротив дома можно было в этом случае всё видеть.

Однажды ДОЛГУШЕВУ кто-то позвонил, что на улице слышны крики, раздающиеся из УНКВД. ДОЛГУШЕВ послал меня проверить и доложить, из какого кабинета эти крики раздаются. Обойдя вокруг здания УНКВД, никаких криков я не услышал и доложил об этом ДОЛГУШЕВУ. Он мне не поверил и стал ругать, заявляя, что я панибратствую с работниками.

ДОЛГУШЕВ давал мне распоряжение проверять, кто избивает арестованных, и о результатах проверки докладывать ему. Что он предусматривал этим распоряжением, не знаю, так как можно предполагать и второй вариант, а именно, что делалось это из опасения, чтобы крики не были слышны на улице. На оперативных совещаниях он предупреждал следователей не заниматься рукоприкладством и говорил, что в случае такой необходимости нужно получить санкцию у него.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

С моим приходом в УНКВД я запретил бесшабашно избивать арестованных, как это практиковалось до меня, и с этой целью дал распоряжение ШАПИРО и коменданту ВОРОБЬЁВУ обходить кабинеты и проверять, как выполняется мое указание. Так как следовательский состав о моём распоряжении коменданту и ШАПИРО знал, то при их появлении они могли маскироваться. Поэтому я и предложил потом проверку проводить путём обхода двора, откуда и наблюдать сквозь окна за поведением следователей.

Больше вопросов к свидетелю ШАПИРО не имеется, и последний с согласия подсудимого от дальнейшего присутствия в зале судзаседания освобождён.

Свидетель КАРАФЕЛОВ Семён Борисович. 1904 г. рождения, член ВКП(б), в органах НКВД работал с 1927 по 1940 г., уволился по собственному желанию, ныне работает управляющим треста, личных счетов с подсудимым не имеет, по делу показал:

Однажды, будучи вместе с ВАРАКОВЫМ в кабинете ДОЛГУШЕВА, я слышал, как последний, разговаривая по телефону с КЛЕЙМАНОМ, обвинял его в малом количестве дел и в пример приводил другого работника. После этого вошел ПАВЛЫЧЕВ и доложил, что едет в тюрьму. ДОЛГУШЕВ сказал ПАВЛЫЧЕВУ: «Скажи КЛЕЙМАНУ, что он или будет работать, [а не] то отправлю его с Украины».

У нас был установлен порядок, согласно которому нужно было представлять нач[апьнику] отдела рапорт о проделанной за день работе. Однажды с таким рапортом я направился к СТРОИЛОВУ, но, не дойдя, в приоткрытую дверь увидел, что там, кроме него, находится ПАВЛЫЧЕВ, и услышал голос МОЖЕЙКО. Так как перед тем сотрудник РЕЙДЕР сообщил мне, что он получил приказание закончить за ночь дела на МОЖЕЙКО и МИРЕНШТЕЙНА для включения в последний альбом и что допрашивать их будут СТРОИЛОВ и ПАВЛЫЧЕВ, я решил к СТРОИЛОВУ не заходить и вернулся к себе. Спустя минут 40 поручил МАРЬЯНЧИКУ отнести рапорт. Тот понёс и по возвращении сказал: «Вот, дали так дали МОЖЕЙКО. Теперь он будет говорить. Сидит весь мокрый». Это было под выходной день, а после него стало известно, что МОЖЕЙКО скончался.

Моя работа со следствием связана не была и потому о вражеских установках ДОЛГУШЕВА в следственной работе мне ничего не известно.

На вопросы суда свидетель КАРАФЕЛОВ:

МАРЬЯНЧИК видел избитого МОЖЕЙКО в кабинете СТРОИЛОВА. Кроме СТРОИЛОВА, там присутствовал тогда и ПАВЛЫЧЕВ.

Специально предназначенной для применения физического воздействия комнатой являлась комната, соседняя с 32-й.

На вопросы суда свидетель ЦИРУЛЬНИЦКИЙ:

Это была темная, без окон комната, обитая грубошерстной материей. Дивана там не было, стоял только стол, на котором и избивали арестованных.

На вопросы суда свидетель ВАРАКОВ:

Следователем МОЖЕЙКО одно время был БЕЛОВ. Он мне рассказывал, что ему предложили применить к МОЖЕЙКО физическое воздействие, но он отказался, и после того дело от него забрал СТРОИЛОВ. БЕЛОВ также говорил, что, зайдя к СТРОИЛОВУ, увидел у него сидящего на стуле МОЖЕЙКО. СТРОИЛОВ сказал, что МОЖЕЙКО сейчас будет давать показания, но тот молчал, и БЕЛОВ убедился, что он мертв.

На вопросы суда свидетель КАРАФЕЛОВ:

На партсобрании СТРОИЛОВ говорил, что только раз ударил МОЖЕЙКО, потом повернул его голову и, называя шпионом, требовал показания. МОЖЕЙКО якобы в этот момент и умер.

ВТ, совещаясь на месте, вынес определение:

Учитывая, что по показаниям свидетеля КАРАФЕЛОВА представляется необходимым допросить МАРЬЯННИКА по вопросу смерти МОЖЕЙКО,

ОПРЕДЕЛИЛ:

Вызвать МАРЬЯННИКА в судзаседание и допросить в качестве свидетеля.

В 14.15 объявлен перерыв судзаседания.

В 14.25 судебное заседание продолжается.

Секретарь доложил, что представлены затребованные трибуналом: дело по обвинению ЗАЙДА и материалы расследования по вопросу оформления на тройку дел ЛЕВИНА, ЛЕВЧЕНКО и МИХЕЛЬСОНА, арестованных по показаниям ЗАЙДА.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ: огласить материалы расследования об оформлении по тройке арестованных по показаниям ЗАЙДА гр. гр. ЛЕВИНА, ЛЕВЧЕНКО и МИХЕЛЬСОНА.

Оглашены: 1. Заключение по материалам расследования; 2. Протокол допроса ЗАЙДА, где он признаёт себя агентом английской разведки и 3. Повестка заседания тройки о ЛЕВИНЕ без даты с резолюцией «Р».

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Это моя резолюция. Отсутствие на повестке даты — просто упущение.

Оглашена повестка заседания тройки о ЛЕВЧЕНКО, на которой также имеется резолюция ДОЛГУШЕВА «Р».

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Термином «репрессирован» мы обозначали не только осуждённых, но и арестованных. По этой причине в повестке и указано, что ЗАЙД репрессирован, так как к тому времени он уже был арестован.

Оглашена повестка заседания тройки о МИХЕЛЬСОНЕ с резолюцией на ней ДОЛГУШЕВА «Р».

На вопросы суда подсудимый ДОЛГУШЕВ:

Дела о ЛЕВИНЕ, ЛЕВЧЕНКО и МИХЕЛЬСОНЕ были закончены раньше, потому их и рассмотрели на тройке как законченные. Ожидать для этого окончания дела на ЗАЙДА не требовалось, и так делалось в НКВД СССР и в Военной коллегии.

ВТ, совещаясь на месте, вынес определение:

Учитывая существенное значение для дела оглашённых материалов — заключения по материалам расследования и повесток заседания тройки, ВТ

ОПРЕДЕЛИЛ:

Истребовать копии этих материалов для приобщения к настоящему делу.

Кроме того, истребовать из 1 спецотдела УНКВД для обозрения вторые экземпляры повесток о ЛЕВИНЕ, ЛЕВЧЕНКО и МИХЕЛЬСОНЕ для проверки, имеются ли на них отметки о решении остальных членов тройки.

Секретарь доложил о прибытии вызванного по определению ВТ свидетеля МАРЬЯНЧИК.

Свидетель МАРЬЯНЧИК Исаак Моисеевич. 1912 г. рожден., член ВКП(б), оперуполномоченный УНКВД, сержант госбезопасности, в органах НКВД работает с 1938 г., будучи предупреждён об ответственности за дачу ложных показаний, на вопросы суда ответил:

В конце 1938 г., когда я работал в 9 отделе, мне нужно [было] дать на подпись один документ. Войдя в кабинет СТРОИЛОВА, увидел там его, ПАВЛЫЧЕВА и МОЖЕЙКО. Рубаха на последнем была вся мокрая от пота, а вокруг него на полу разлита вода. СТРОИЛОВ и ПАВЛЫЧЕВ обратились к нему: «Ну, теперь ты будешь давать показания». МОЖЕЙКО в ответ сделал отрицательное движение головой. О виденном я рассказал КАРАФЕЛОВУ.

На вопросы суда свидетель КАРАФЕЛОВ:

Это было под выходной день. МАРЬЯНЧИК мне сказал, что у СТРОИЛОВА сидит весь мокрый МОЖЕЙКО, и добавил: «Вот дали, так дали. Теперь, кажется, начнет давать показания».

На вопросы суда свидетель МАРЬЯНЧИК:

Да, было так.

Свидетель СЛАВИН Андрей Дмитриевич. 1904 г. рожд., б/п, с 1926 по 1939 г. состоял членом ВКП(б), исключён с мотивировкой «за утерю бдительности к врагам народа», в органах НКВД работал с 1929 по 1939 г., последняя должность — заместитель нач[альника] 2 отдела НКВД УССР, ныне — преподаватель истории в средней школе, несудимый, состоит под следствием по ст. 206-17 п. «а» УК УССР, будучи предупреждён об ответственности за дачу ложных показаний, по делу показал: