№41. Протокол судебного заседания Военного трибунала войск НКВД Киевского округа по делу начальника УНКВД по Киевской области Алексея Долгушева. 10, 12, 13 августа 1940 г.

УСПЕНСКИЙ говорит, что о моем участии в заговоре ему стало известно из материалов следствия по делу ЛЕПЛЕВСКОГО. Это также ложь, так как в то время следствие по этому делу ещё не проводилось, и все, связанные с ЛЕПЛЕВСКИМ, продолжали работать.

Очная ставка у меня с УСПЕНСКИМ была жуткой, так как до неё и на ней со мной «громко поговорили». На очной ставке я бросил реплику, что впервые с УСПЕНСКИМ встретился не наедине, а в присутствии РАДЗИВИЛОВСКОГО. УСПЕНСКИЙ на это заявил, что вербовал меня при РАДЗИВИЛОВСКОМ, но последний, будучи допрошен в связи с этим, это отрицает.

С ЛИСТЕНГУРТОМ в Особом отделе я не работал и потому не мог громить с ним кадры, как об этом указывает УСПЕНСКИЙ. Вообще, в Особом отделе я при УСПЕНСКОМ проработал несколько дней, так как 23 февраля уже исполнял обязанности начальника 1 -го отдела.

С БЛЮМАНОМ у меня ничего не было.

ЛЕПЛЕВСКОГО я видел всего два раза: когда он обходил кабинеты и при награждении меня орденом.

Далее УСПЕНСКИЙ показал, что, направляя меня на работу в УНКВД по Киевской области, он связал меня по заговорщической линии с ЯРАЛЯНЦЕМ, ЛИСТЕНГУРТОМ и РАТЫНСКИМ. Неправдоподобность этого утверждения видна хотя бы из того, что в УНКВД я был назначен в первых числах июня 1938 года, т. е. тогда, когда ни ЯРАЛЯНЦА, ни ЛИСТЕНГУРТА в Киеве не было: ЯРАЛЯНЦ прибыл позже, а ЛИСТЕНГУРТ убыл из Киева ещё в мае м-це. Не мог УСПЕНСКИЙ связать меня и с РАТЫНСКИМ, так как на первом же совещании ставил вопрос об аресте его.

Каковы были личные взаимоотношения с УСПЕНСКИМ. У него на дому я был всего лишь два раза: 1 мая, после демонстрации, и 7 ноября, после парада, причём был не сам, а в числе других работников НКВД, обслуживавших демонстрацию и парад.

Его отношение ко мне могут характеризовать следующие факты. В августе м- це я докладывал ему результаты расследования по поводу прибытия на пожар начальника Розыска в нетрезвом состоянии и высказал свое мнение о возможности ограничиться в отношении начальника Розыска дисциплинарным взысканием. УСПЕНСКИЙ в присутствии ЕГОРОВА набросился на меня, и его крупный разговор тогда отнюдь не свидетельствовал о близких отношениях между нами.

Мой доклад ему о ходе заготовок овощей также вызвал с его стороны бурю негодования. УСПЕНСКИЙ обвинял меня, что я не начальник УНКВД, а работник обкома, пешка в руках секретарей ЧЕРЕПИНА и СЕРДЮКА, и что они командуют мною.

По установившейся практике, обеспечение октябрьских праздников всегда возлагалось на УНКВД. Поэтому нами был составлен план и по октябрьским праздникам 1938 г., но, когда все было подготовлено и распределены обязанности, из наркомата позвонил КАЛЮЖНЫЙ и сообщил, что этим делом будет заниматься наркомат, и нам, т. е. УНКВД, делать здесь нечего. Я ответил: «Ещё посмотрим, как нам нечего делать». Об этом моем ответе КАЛЮЖНЫЙ, по-видимому, передал УСПЕНСКОМУ, и тот на совещании даже не стал слушать мой доклад о подготовке и обеспечении праздников, а в форме угрозы заявил: «Мы ещё будем иметь разговор».

Незадолго до своего бегства УСПЕНСКИЙ вызвал меня и заявил, что мне придется уйти с оперативной работы в органах НКВД и перейти на работу в Милицию. Об этом разговоре я с возмущением рассказал ПАВЛЫЧЕВУ, и он это может подтвердить.

Пересоставление статотчётности по УНКВД произведено при моём сопротивлении. Когда мы представили в наркомат первый отчёт, УСПЕНСКИЙ вызвал меня, сказал, что этот отчёт никуда не годится и что из всех УНКВД только Донбасс дал правильные сведения. Я пытался доказать правильность нашего отчёта, но УСПЕНСКИЙ заявил: «Вы ничего не понимаете», обозвал меня бараном и приказал отчёт пересоставить. Присутствовавшие при этом ЯРАЛЯНЦ и НАЗАРЕНКО поддержали УСПЕНСКОГО, заявив мне, что по вопросу составления отчётов имеется соответствующий приказ.

На протяжении 4¹/₄ месяцев после ареста, несмотря на жестокое избиение и проделывание со мной разных экспериментов вплоть до спуска в подвал в одном белье, я крепился и не давал ложного признания в принадлежности к заговору. Однако избиения продолжались, и, не будучи в силах выдержать всего, я решил дачей ложного признания пойти на самоубийство. Зачитанные мне показания УСПЕНСКОГО я подтвердил. После этого от меня стали требовать дать людей, в частности, ПАВЛЫЧЕВА и МАРЧЕНКО. Били смертным боем, однако я сумел удержаться от оговора их. Моё признание на предварительном следствии в инкриминировавшемся мне обвинении является вынужденным самооговором.

Когда я прибыл в УНКВД, первым поставленным мною вопросом был вопрос о недопустимости извращений в следственной работе. Я резко, вплоть до предания суду виновных, поставил вопрос о недопустимости применения к арестованным физического воздействия.

Боролся и за качество следствия. Потребовал соответствующей документации и оформления дел, в связи с чем аппарат УНКВД высказывал недовольство.

Арестов при мне было мало. До того они производились по спискам, я же запретил такой порядок и требовал представления справок с приложением соответствующих, подтверждающих эти справки, документов. Об этом известно не только аппарату УНКВД, но и работникам прокуратуры.

Показания ТРОИЦКОГО о том, что я ему известен как заговорщик — явная клевета. Я ТРОИЦКОГО до прибытия его из наркомата на работу в УНКВД не знал, а в УНКВД он пробыл дней 10-12 и был арестован. Отзывы о нем были, что он — дурак, поэтому я с ним держался настороже, запретил ему подписывать официальные документы, и наши отношения были чисто официальные. Потом мне стало известно, что ТРОИЦКИЙ собирается меблировать свою квартиру за счет УНКВД. Я запретил нач[альнику] АХО ЕМЕЛЬЯНОВУ делать это, а Финотделу дал распоряжение не выдавать денег без моего разрешения, и это ещё более обострило взаимоотношения между мной и ТРОИЦКИМ. Как же при таком положении можно говорить о заговорщической связи между мной и ТРОИЦКИМ? Его роль как клеветника установлена следствием, которое отбросило возведённые им обвинения на РИВЛИНА.

МАЛЫШЕВ также показывает обо мне как о заговорщике. При мне он в Киеве был не более 2-х недель, и никакого разговора с ним по вопросу кадров, т. е. откомандирования работников, могущих разоблачить заговорщиков, я не вёл. Каждому следователю должно быть ясно, что его показания не только в отношении меня, но и других — ложь.

КОЗЬМИНЫХ при мне проработал незначительное время, не более месяца. Он также говорит, что знает меня как заговорщика, но откуда у него такие данные, неизвестно.

УСПЕНСКИЙ сначала показал, что завербовал меня в июне месяце, на очной же ставке заявил, что это было в феврале, и что тогда же дал задание связаться с КОРКУНОВЫМ — нач[альником] СПО. Говорит, что это было мною сделано, и что совместно с КОРКУНОВЫМ я составил план деятельности. Как же могло это произойти, если при мне в УНКВД КОРКУНОВ был всего лишь 1-2 дня, так как к моему приходу сдавал дела?

На предварительном следствии я как участников заговора дал всех работников НКВД, награждённых орденами, но всем следователям, а также и КОБУЛОВУ, заявлял, что это — ложь, однако опровержение смог изложить лишь при вызове меня военным прокурором ХАЧАТУРЯН[ОМ].

С назначением меня на должность начальника 1 отдела, а затем — на должность начальника УНКВД, я не соглашался, всячески этому противился, но ничего не помогло. При первом случае присутствовал РАДЗИВИЛОВСКИЙ, а при назначении в УНКВД — ХАТАНЕВЕР. Я категорически отказывался, но УСПЕНСКИЙ в присутствии ХАТАНЕВЕРА заявил: «Есть постановление ЦК ВКП(б) и вы должны идти, иначе сделаем оргвыводы». В конечном итоге мне приказали, и я должен был подчиниться. Об этом своем назначении и сопровождавшем его разговоре я по выходу от УСПЕНСКОГО рассказал БРИЛЮ и после того трое суток сидел у него в кабинете, знакомясь с приказами и директивами. В один из этих дней БРИЛЬ даже мне сказал: «Нарком приказал тянуть вас за уши, чтобы вы не бегали, а знакомились с директивами». О том, что начальником УНКВД меня назначили против моего желания, я говорил НАГОРНОМУ, и он это может подтвердить.

УСПЕНСКИЙ в своих показаниях говорит, что на банкет в приезд ЕЖОВА в Киев я и КОРКУНОВ были приглашены по предложению ЕЖОВА, якобы в связи с тем, что мы понравились ему. Это — неправда, и сам ЕЖОВ в своих показаниях отрицает разговор обо мне и заявляет, что меня не знает. В действительности же на банкет я попал как орденоносец, а они были приглашены все.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

На банкете ЕЖОВ выступил и говорил о том, что основным работником в органах НКВД является оперуполномоченный, потом, когда все подпили, стали провозглашаться тосты. Я, ПРЫГОВ, СКАЗОЧКИН сидели, сжавшись за столом, и ЕЖОВ провозгласил тост: «Ну, выпьем за оперов, которых нужно выдвигать начальниками!».

С 1934 года я работал начальником отделения в авиабригаде. В 1937 году — помощником] нач[альника] отделения Особого отдела, а в декабре 1937 года, после награждения, меня назначили начальником отделения Особого отдела.

Орден я получил с такой мотивировкой: «За выполнение правительственных заданий». К награде был представлен ЛЕПЛЕВСКИМ. Особых подвигов за собой я не чувствую, но работал не хуже других награждённых.

Придя на работу в УНКВД, я боролся там против извращений и виновных в этом сажал. Примером этому могут служить ШЕХМАН и КАМРАЗ. ШЕХМАН, желая получить показания, избил арестованного, и за это я ему дал 5 или 10 суток ареста. Кто был этот арестованный, не помню, но материалы на него, кажется, были жиденькие, и показаний он не дал. Дальнейшего не знаю, так как вскоре был арестован.

Начальником УНКВД я был назначен в июне месяце. ЯРАЛЯНЦА тогда в Киеве ещё не было, он прибыл месяц спустя, это помню точно и утверждаю.

Как участников заговора я показал всех награждённых орденами по той причине, что следствие ставило вопрос так, что ордена получены за проведение вражеской работы. Эти мои показания действительности не соответствуют, и я их дал под влиянием избиения, так как не мог больше выносить применявшихся ко мне издевательств. Решив подписывать все, что от меня потребуют, я в июне месяце написал заявление о том, что состою участником заговора. Следствию же заявлял, что это — неправда, и в своих же собственноручных показаниях в конце просил разобраться в деле и дать очные ставки, чтобы разоблачить провокацию.

Очные ставки мне дали с УСПЕНСКИМ и СЛАВИНЫМ, и УСПЕНСКИЙ подтвердил мою причастность к заговору. Со СЛАВИНЫМ очная ставка была по вопросу, был ли с ним разговор о работе тройки. СЛАВИН этот разговор отрицал, так как признание было бы не в его пользу, но фактически такой разговор имел место.

Дело против меня — сплошная провокация, вызванная палкой. С показаниями НЕЙМАНА я знаком. Факт применения при мне к арестованным физического воздействия имел место. На Уманьщине был совершен теракт, и в связи с этим я выехал туда лично. Там к этому времени посадили проходивших по учётам 3-4 быв. политбандитов, и к тем из них, на кого имелось больше подозрений, я дал санкцию «всыпать» по мягкому месту. Они признания не дали.

Продолжение показаний подсудимого ДОЛГУШЕВА:

Примерно 17-го сентября 1938 года я был вызван к УСПЕНСКОМУ и тот предупредил меня, что сейчас я получу телеграмму, и все альбомные дела нужно будет рассматривать на тройке. Действительно, по возвращении от УСПЕНСКОГО мне привезли шифровку, которой предлагалось все подготовленные для Москвы дела по альбомам рассмотреть на тройке. Это были дела ДТО, наркомата, УНКВД, речного отдела — всего человек на 2000. С работой тройки я столкнулся впервые и потому сразу же засел знакомиться с приказами по этому вопросу и изучать, какие меры наказания выносили НКВД СССР и Военная коллегия, рассматривавшие такие дела. После этого я создал две группы: первой, под руководством нач[альника] 3 отдела БОЙКО, я поручил переоформить дела, так как вначале они подготовлялись для Москвы, а вторая группа должна была ознакомиться с ними и доложить на тройке. Созданием двух групп, а не одной, я преследовал цель ввести известный контроль, перепроверку.

Тройка начала свою работу 19 сентября, а после двадцатого числа прибыло дополнительное разъяснение, что дела на сотрудников НКВД, военнослужащих, имеющих звание, и иностранных подданных рассмотрению тройкой не подлежат. Спустя день-два я разговаривал со СЛАВИНЫМ и спросил у него, сколько дел на военнослужащих предвидится к передаче на тройку. СЛАВИН ответил, что в отношении военнослужащих он сейчас сказать ничего не может, а дела на сотрудников НКВД, не имеющих звания, будут. Имея в виду, что по указаниям Москвы дела на сотрудников НКВД рассмотрению тройки не подлежали, я после этого сообщения СЛАВИНА позвонил УСПЕНСКОМУ, прося разъяснений, и УСПЕНСКИЙ мне заявил, что имеются указания рассматривать такие дела. Дела на сотрудников к нам поступали тогда только из наркомата. Присылались они при списках с грифом УСПЕНСКОГО «Утверждаю», причём списки составлялись начальниками отделов и проходили через 1-й спецотдел наркомата. Поэтому указание УСПЕНСКОГО, что дела на сотрудников, не имеющих звание, подлежат рассмотрению на тройке, не вызвало у меня в то время никаких подозрений. Я принял его на слово и поставил о нем в известность остальных членов тройки.

Согласно указаниям Москвы, дела на специалистов также не были подсудны тройке. Эти указания я выполнял и, с целью предотвращения ошибок, каждому докладчику задавался вопрос, нет ли среди докладываемых им дел дел на специалистов, а также на арестованных до 1 августа. Из инкриминируемого мне числа специалистов к собственно специалистам можно отнести лишь 3-4 человека, но вина в их пропуске по тройке лежит не на мне, а на тех работниках, которые оформили дела на тройку, скрыв, что обвиняемые — специалисты. Остальных же нельзя рассматривать как специалистов, так как это были техники, хотя и работавшие инженерами, но не окончившие высшее учебное заведение и пр. Взяв за критерий наличие высшего образования, тройка и не считала таких лиц специалистами.

Дел на сотрудников НКВД тройкой было рассмотрено 5-6. В повестках к этим делам на каждой строчке пестрело слово «НКВД», и с тем, чтобы эти арестованные не прикрывались НКВД, я вычеркнул это слово. Не утверждаю, но мне кажется, что в одной части повесток это вычеркивание произвел я, а в другой — ЧЕРЕПИН.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

Дела на сотрудников НКВД были рассмотрены тройкой по указанию наркомата в лице быв. наркома УСПЕНСКОГО.

Из числа специалистов по тройке прошли 3-4 человека. Ответственность за них должны нести работники, протащившие эти дела на тройку, так как по материалам дел обвиняемые значились техниками, а все проверить тройка возможности не имела. К тому же нельзя было не верить своим работникам.

К рассмотрению дел тройка не подходила формально. Об этом говорят сотни дел, снятых с рассмотрения за недоработанностью и как вызвавшие сомнения.

Подготовкой дел на тройку занимался 3-й отдел. Начальник отдела БОЙКО с группой работников проверял наличие в деле всех необходимых документов, затем, если соглашался с обвинительным заключением, расписывался в этом, после чего выписывались повестки. Арестованные на передопрос не вызывались.

В повестках указывалось место службы обвиняемых, а в отношении инкриминируемых мне специалистов было записано, что они — техники без высшего образования.

Место службы мною было вычеркнуто только в отношении 3-5 быв. сотрудников НКВД. В повестках значилось «Ушосдор НКВД», я слово «НКВД» вычеркнул, и осталось только «Ушосдор».

Пропуская дела по тройке, я не задавал себе вопроса, действительно ли этих лиц нужно судить. Не говорил по этому поводу с ПАВЛЫЧЕВЫМ и БОЙКО. Я верил, что обвиняемые — враги, так как это подтверждалось документами дела. К тому же, если брать все под сомнение, то вообще невозможно было бы рассматривать дела. Сейчас, будучи сам арестованным, я уже смотрю на это иначе.

Установки от УСПЕНСКОГО — пропускать по тройке как можно больше людей — я не получал.

В 13.20 объявлен перерыв судзаседания.

В 13.35 судзаседание продолжается.

Свидетель БРИЛЬ Михаил Ильич, быв. нач[альник] отделения НКВД УССР, затем — заместитель нач[альника] Горотдела НКВД — Ленинград, сейчас не работает, личных счетов с подсудимым не имеет, в близких взаимоотношениях с ним не состоял, показал:

На предварительном следствии мне задали вопрос, был ли у меня с ДОЛГУШЕВЫМ разговор перед назначением его в УНКВД. О каком разговоре идет речь, мне не сказали, и потому я не мог восстановить его в памяти.

Свидетель БРИЛЬ на вопросы суда:

В то время я в НКВД занимал должность начальника секретариата и о работе ДОЛГУШЕВА сказать ничего не могу.

Был ли у меня с ДОЛГУШЕВЫМ разговор об истории его назначения начальником УНКВД по Киевской области, не помню.

Не могу также припомнить, знакомился ли он у меня в кабинете на протяжении трех дней с приказами.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

БРИЛЬ мне позвонил и сказал: «Быстро к наркому». Когда я пришел к УСПЕНСКОМУ, там был ХАТАНЕВЕР, и УСПЕНСКИЙ предложил мне пойти на должность нач. УНКВД. Я отказывался, но УСПЕНСКИЙ сказал, что не святые горшки лепят, и приказал пойти. При этом сказал, что вместо меня в 1 отдел пошлет НАГОРНОГО. Из кабинета УСПЕНСКОГО я вошел к БРИЛЮ. Он, по- видимому, знал о моем назначении, так как при виде меня стал улыбаться, а когда я рассказал ему всю историю с назначением, сказал мне: «У меня, когда назначали сюда, не такая баня была». После этого я трое суток сидел в кабинете БРИЛЯ, знакомясь с приказами и директивами.

Свидетель БРИЛЬ на вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА:

В такой форме разговора между мной и ДОЛГУШЕВЫМ не было. Допускаю, что он мог войти ко мне и сказать только, что получил новое назначение.

Свидетель БРИЛЬ на вопросы суда:

В секретариате я работал 2 мес. и 3 недели, но сказать, как часто входил ДОЛГУШЕВ к УСПЕНСКОМУ в кабинет, не могу, так как туда проходили не через мою комнату.

У меня такое впечатление, что УСПЕНСКИЙ к нему относился неплохо, симпатизировал ему, но конкретных фактов в подтверждение этого привести не могу.

По сравнению с другими начальниками УНКВД, отношение УСПЕНСКОГО к ДОЛГУШЕВУ не выделялось ничем.

Больше вопросов к свидетелю БРИЛЬ у суда и подсудимого не имеется, и с согласия подсудимого свидетель освобождается от дальнейшего присутствия в зале судзаседания.

Свидетель НАГОРНЫЙ Иван Григорьевич, нач. внутренней тюрьмы НКВД УССР, подсудимого знает, отношения с ним были нормальные, показал:

Когда в феврале 1938 года в Киев приезжал ЕЖОВ, на квартире УСПЕНСКОГО был устроен ужин. Там присутствовали начальники УНКВД, я, ДОЛГУШЕВ и ещё человек 10 из наркомата. ЕЖОВ выступил, сказал, что старое руководство затирало молодые кадры, не выдвигало их. При этом назвал ДОЛГУШЕВА, ПЕРЦОВА, КОРКУНОВА и др.

Свидетель НАГОРНЫЙ на вопросы суда:

ДОЛГУШЕВ был тогда начальником отделения и на ужин попал как орденоносец.

До ЕЖОВА на ужине выступил УСПЕНСКИЙ, но фамилии ДОЛГУШЕВА не упоминал, а говорил о начальниках УНКВД. На должность нач. УНКВД ДОЛГУШЕВ был назначен спустя 5-10 дней после этого ужина.

ДОЛГУШЕВА я знаю с 1938 года. Он всегда активно выступал на партийных собраниях, был передовым, общительным с работниками, не зазнавался.

Был ли он более других вхож к УСПЕНСКОМУ, не могу сказать, но, по- моему, успехом у него не пользовался, однажды лично слышал, как УСПЕНСКИЙ здорово разделывал его у себя в кабинете.

При встрече с ДОЛГУШЕВЫМ перед уходом его на работу в УНКВД он мне сказал, что сдает 1-й отдел и будет принимать областное управление. На мой вопрос, кто же идет на 1-й отдел, он ответил: «Может быть, и ты». При этом он сказал, что ему очень не хотелось идти на новую должность в УНКВД, гак как там «сломаешь голову», и по всему было видно, что своим назначением он не доволен.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

НАГОРНОГО я встретил на выходе из наркомата, рассказал, что назначен на должность нач[альника] УНКВД, несмотря на свой отказ.

ЕЖОВ за ужином говорил не персонально обо мне и др., а вообще об операх.

Свидетель НАГОРНЫЙ на вопросы суда:

Разговор относительно назначения был примерно такой, как показывает ДОЛГУШЕВ, а что касается выступления ЕЖОВА, то, насколько мне помнится, ЕЖОВ называл фамилию ДОЛГУШЕВА.

Больше вопросов к свидетелю НАГОРНОМУ суд и подсудимый не имеют, и свидетель с согласия подсудимого освобождён от дальнейшего присутствия в зале судзаседания.

Свидетель КУПЫРИН Константин Дмитриевич, заместитель] начальника] следчасти УНКВД, подсудимого знает с момента прихода того на работу в УНКВД, при нем работал нач-ком 1 спецотдела, личных счетов с ним не имеет, показал:

В 1938 году 1-й спецотдел УНКВД составил месячную статотчётность и направил ее в наркомат. Спустя 1-2 дня с этой отчётностью из наркомата пришел БЕРЕЖНОЙ и в моем присутствии стал говорить ДОЛГУШЕВУ, что отчётность составлена неправильно, так как мало показано участников организаций и в части соцположения также допущены ошибки. По указаниям БЕРЕЖНОГО, бывшего жандарма следовало относить к быв. людям, а не по последней его работе, как это было нами сделано. ДОЛГУШЕВ оспаривал указания БЕРЕЖНОГО, но, в конечном итоге, почти вся отчётность была переделана в духе указаний БЕРЕЖНОГО.

Свидетель КУПЫРИН на вопросы суда:

Я считаю, что первая отчётность нами была составлена правильно, однако наркомат ее забраковал и предложил пересоставить.

ДОЛГУШЕВ сначала стоял за первую отчётность, но потом почти во всем согласился с БЕРЕЖНЫМ, и была составлена новая отчётность, освещавшая положение тенденциозно.

Наша полуторагодичная статотчётность также была возвращена из наркомата. ДОЛГУШЕВ сказал, что она перепутана, и, предложив поднять все учёты, поручил мне в соответствии с данными учёта составить новую отчётность. Проделав эту работу, получили несколько иные данные, так как к моменту составления первой статотчётности отделы не сообщили нам об изменениях, внесённых ими в процессе следствия.

Лично ДОЛГУШЕВ указаний о подтасовке отчётности не давал, и преступных указаний по работе с его стороны я не замечал.

За все время я только раз имел отношение к заседанию тройки в качестве секретаря ее. Вычеркивания в повестках или др. материалах я не замечал, так как следить за этим в мои обязанности не входило. Впоследствии же, после проверки, установили, что был осуждён зубной врач, а по тройке он прошёл и числился лицом без определённых занятий только потому, что три месяца находился без работы.

В то время ни один арестованный не сидел с соблюдением установленных процессуальных норм, и в отношении всех были сплошные нарушения. Об этом я никому не докладывал, так как это было очевидно для всех, в том числе для Прокуратуры и для Москвы.

В спецотдел я был назначен ДОЛГУШЕВЫМ для упорядочения там работы в связи с несвоевременным исполнением решений.

Показаний, что ДОЛГУШЕВ якобы противился освобождению из-под стражи невиновных, я на предварительном следствии не давал.

(Оглашены показания КУПЫРИНА — л. д. 161 об., том 1).

Я говорил, что в то время вообще не освобождали арестованных и даже вопроса об этом не ставили.

Знаю только один случай, когда ДОЛГУШЕВ обругал следователя ПРОСТОТУ, поставившего вопрос об освобождении арестованного, и сказал, что нужно ещё подождать. Однако ДОЛГУШЕВ не говорил, что вообще не нужно освобождать арестованных. Кто этот арестованный, и был ли он потом освобождён, не знаю. В протоколе эти мои показания записаны, по-видимому, неправильно.

(Свидетелю предъявлен протокол его показаний).

Эти показания писал собственноручно. Имел в виду только случай с ПРОСТОТОЙ, о котором он мне рассказал лично.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

К моему приходу за УНКВД числилось около 5000 арестованных, и все они сидели с нарушением норм УПК. Многие были арестованы ошибочно, а, с другой стороны, между ними затерялось много приговоренных к ВМН. В связи с этим я вызвал КУПЫРИНА и направил его в 1 спецотдел для выправления работы.

В первый раз по месячному статотчёту УСПЕНСКИЙ вызвал меня к себе, разругал за то, что мало показано групповых арестованных и много одиночек, и наш отчёт назвал «липой». Тогда же предложил БЕРЕЖНОМУ проверить отчёт, а мне заявил, что распишет меня на всю Украину.

БЕРЕЖНОЙ, проверяя наш отчёт, вносил изменения и учтённых нами как одиночек двух арестованных монашек относил к групповым арестованным на том только основании, что как одна, так и другая продавали иконы.

Второй общий отчёт нами также был составлен правильно, но УСПЕНСКИЙ забраковал и его. По вопросу составления этого отчёта НАЗАРЕНКО дал потом директивные указания, коими предлагалось в графу «быв. люди» вносить лиц с политпрошлым, независимо от их последующей трудовой деятельности. В связи с этими указаниями я для перестраховки предложил в отчётности приложить расшифровку, но было ли это сделано, не знаю.

Противиться освобождению неправильно арестованных я не мог, так как сам же на первом совещании дал установку разобраться в делах и освободить невиновных.

Свидетель КУПЫРИН на вопросы суда:

Я не помню такой установки. Возможно, объясняется это тем, что первое время в 1-м спецотделе не работал.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

Я утверждаю, что ещё до постановления ЦК и СНК у нас было освобождено около 300 чел.

ПРОСТОТА передо мной поставил вопрос о реализации одной разработки. Я предупредил его, чтобы он не влип с нею, но после произведенного ареста оказалось, что разработка — «липа», и пришлось арестованного освобождать. Вот поэтому-то я и дал ПРОСТОТЕ «баню».

Свидетель КУПЫРИН на вопросы суда:

Нет, я говорил не об этом случае.

Я был не на всех оперативных совещаниях. На тех же, где присутствовал, установок ДОЛГУШЕВА о недопустимости применения физического воздействия к арестованным не слышал.

Свидетель КУПЫРИН на вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА:

1-му спецотделу ДОЛГУШЕВ действительно дал указания не принимать от отделов неоформленные дела.

Свидетель ЗАЛЕССКИЙ Борис Маркович, нач[альник] отделения 2 отдела УНКВД, подсудимого знает с 1937 года, в близких отношениях с ним не состоял, личных счетов также не имеет, показал:

В конце апреля или начале мая 1938 года от сотрудника НКВД ЯМПОЛЬСКОГО я узнал, что нач[альник] отдела УНКВД КОРКУНОВ обвинялся в сокрытии своего социального происхождения. Вскоре мне стало известно, что предполагается назначение КОРКУНОВА на должность нач[альника] УНКВД по Ворошиловградской обл., и в связи с этим решил доложить ДОЛГУШЕВУ об известных мне о КОРКУНОВЕ сведениях, так как предполагал, что материалы об этом могли не попасть в личное дело или уничтожены. Моё сообщение ДОЛГУШЕВ воспринял не так, как я ожидал, и, вместо вопросов по существу сообщенного мною, стал спрашивать, от кого эти сведения мне известны.

Свидетель ЗАЛЕССКИЙ на вопросы суда:

В бытность ДОЛГУШЕВА начальником УНКВД я в Киеве работал месяца 1¹/₂ — 2, так как большую часть времени находился в Москве по докладу дел на Особое совещание.

Присутствовал ли я на оперативных совещаниях в УНКВД, не помню, но от сотрудников слышал, что ДОЛГУШЕВ запретил применение без его санкции мер физического воздействия к арестованным.

В работе УНКВД в то время были большие искривления, и, по-моему, ДОЛГУШЕВ должен нести за них ответственность, так как считаю, что они не могли иметь место без его ведома и установок. Лично мне незаконных установок ДОЛГУШЕВ ни разу не давал.

В УНКВД был арестованный ЦАПЕНКО — быв. председатель партколлегии. На него имелись материалы, но он не давал показаний, и я лично видел, как ДОЛГУШЕВ применял к нему физические меры воздействия. В настоящее время ЦАПЕНКО на свободе.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

Действительно, ЗАЛЕССКИЙ пришел ко мне и рассказал, что у него, как б[ывшего] особоуполномоченного, имеются слухи о том, что КОРКУНОВ происходит из кулацкой семьи. Мне ещё до того было известно, что этот вопрос являлся предметом расследования, и данные о сокрытии КОРКУНОВЫМ социального происхождения не подтвердились. Об этом лично видел в отделе кадров официальную справку и потому так спокойно реагировал на сообщение ЗАЛЕССКОГО.

ЦАПЕНКО проходил по показаниям арестованных работников Обкома, но сам показаний не давал. В связи с этим следователь ЛАПСКЕР попросил у меня санкцию на применение физических мер, но я не дал, а сказал, что сам поговорю с ЦАПЕНКО. ЦАПЕНКО и мне отказался дать показания. Тогда я заявил, что его будут бить, и предложил ему лечь. Он стал говорить, что у него грыжа, и в связи с этим я предложил ЛАПСКЕРУ не трогать его. Физические меры воздействия к ЦАПЕНКО применены не были.

Свидетель ЗАЛЕССКИЙ на вопросы суда:

Я лично видел, как ДОЛГУШЕВ применял к ЦАПЕНКО физические меры воздействия. При этом также присутствовал КАРАФЕЛОВ.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

Всего с моей стороны было два или три случая применения мер физического воздействия, так как я считал, что следователь даже пальцем не должен был тронуть подследственного, и если требовалось физическое воздействие, то применять его должен был лично нач. УНКВД или его заместитель.

Свидетель ЗАЛЕССКИЙ пояснил:

ДОЛГУШЕВ неправильно освещает эпизод с моим докладом ему о КОРКУНОВЕ. О сокрытии последним социального происхождения я говорил не как о слухах, а как о сведениях, полученных от работника отдела кадров. Кроме того, вовсе не заявлял, что эти данные получены мною в бытность особоуполномоченным.

Свидетель АЛЬТЗИНЕР Соломон Абрамович, член ВКП(б), быв. нач[альник] 1 спецотдела, личных счетов с подсудимым не имеет, в близких отношениях также не состоял, показал:

В 1938 году в числе дел, присланных из наркомата для рассмотрения тройкой при УНКВД по Киевской области, оказалось несколько дел на сотрудников НКВД. Согласно приказу такие дела тройке подсудны не были, и потому ДОЛГУШЕВ сказал, что слушать их не будет. Принесший эти дела сотрудник стал звонить в наркомат, но ДОЛГУШЕВ снова заявил, что до выяснения на тройку их не пустит. Не рассмотрел он и вторую партию таких дел, которая поступила позже. Потом часть этих дел все же была рассмотрена, и ДОЛГУШЕВ сказал, что согласно полученному разъяснению тройка может рассматривать дела на не имеющих звания сотрудников неоперативных отделов. Таких сотрудников прошло по тройке человек 10, а когда впоследствии комиссия проводила проверку, выяснилось, что в повестках к делам были вычеркивания и дописки.

Свидетель АЛЬТЗИЦЕР на вопросы суда:

Дела на специалистов также не были подсудны тройке, однако они ею рассматривались по тем мотивам, что на день ареста обвиняемые не работали по специальности.

ДОЛГУШЕВ не разрешал РО НКВД самостоятельно производить аресты и требовал предварительной присылки материалов, но что это были за материалы, соответствовали ли они действительности, не знаю.

На совещаниях, где бы ДОЛГУШЕВ давал указания, запрещавшие избиение арестованных, я не присутствовал, и было ли такое совещание, не знаю.

Дела на сотрудников НКВД поступали на тройку из наркомата при списках, подписанных начальником отдела и утвержденных наркомом.

Лично не слышал, что ВАРАКОВ говорил, что, когда он ставил вопрос об освобождении арестованных, ДОЛГУШЕВ ругал его и предлагал закончить следствие для передачи дела в суд.

Установку по пересоставлению стат. отчётности дал наркомат, и согласно этой установке арестованные, имевшие политпрошлое, должны были учитываться как быв. люди, а не по соц. положению.

Свидетель ШАПИРО Моисей Григорьевич. нач[альник] отделения, в УНКВД по Киевской области работает с 1936 г., личных счетов с подсудимым не имеет, в близких отношениях также не состоял, показал:

ДОЛГУШЕВ давал мне приказания обходить ночью кабинеты для проверки, не применяют ли следователи физических мер воздействия к арестованным при допросе. В применении таких методов следствия мною был уличён ШЕХМАН, и за это на него было наложено взыскание. По этому поводу был издан приказ, и все остальные работники предупреждались приказом против применения таких методов следствия.

Однажды ДОЛГУШЕВУ позвонили по телефону, что с улицы слышны крики арестованных. ДОЛГУШЕВ послал меня проверить это сообщение, но, я, находясь на улице, криков не слышал, о чем и доложил ему. ДОЛГУШЕВ не поверил мне и стал обвинять меня, что я панибратствую и не докладываю всего.

До ДОЛГУШЕВА аресты на районах производились по спискам. ДОЛГУШЕВ такой порядок отменил и предложил на лиц, намечаемых к аресту, представлять справки.

Когда я с ним и КАМРАЗОМ ездил в Черкассы, то ДОЛГУШЕВ дал задание передопросить содержавшихся там арестованных.

Свидетель ШАПИРО на вопросы суда:

На совещаниях ДОЛГУШЕВ предупреждал против избиений арестованных и давал указания, чтобы без его или наркома санкции рук к арестованным не прикладывать.

При мне ДОЛГУШЕВ никого ни разу не избивал.

В 16.00 объявлен перерыв судзаседания.

В 19.15 судебное заседание продолжается.

Свидетель ЕМЕЛЬЯНОВ Николай Иванович, в бытность подсудимого начальником УНКВД работал нач[апьником] AXО, сейчас числится в резерве, личных счетов не имеет, в близких отношениях с ним также не состоял, показал:

ДОЛГУШЕВ был строг и требователен в работе. Незаконных указаний от него я не получал, наоборот, он даже запрещал выполнять указания наркомата по выселению семей репрессированных, если не было на то санкции прокурора.

Свидетель ЕМЕЛЬЯНОВ на вопросы суда:

ТРОИЦКИЙ в УНКВД работал очень непродолжительное время. Мне помнится, что был случай, когда ДОЛГУШЕВ отменил распоряжение ТРОИЦКОГО по выдаче сумм из спецфонда и дал указание, что распоряжается им сам.

Относительно меблирования квартиры для ТРОИЦКОГО я ничего не помню.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

Спецфонд предназначался на выдачу пособия сотрудникам. ТРОИЦКИЙ эти средства легко транжирил на неоперативный состав и машинисток. Я запретил это делать и дал указание пособие выдавать только опер, работникам и лишь при наличии моей подписи.

Свидетель ЕМЕЛЬЯНОВ на вопросы суда:

Я вспомнил: ТРОИЦКИЙ дал распоряжение обмеблировать ему квартиру за счет мебели арестованных и спецфонда, однако ДОЛГУШЕВ это распоряжение отменил.

Во взаимоотношениях между ДОЛГУШЕВЫМ и ТРОИЦКИМ чувствовалась натянутость, один к другому не заходил.

Преступных и незаконных распоряжений ДОЛГУШЕВ мне не давал, наоборот, удерживал от них, как это было, например, в вопросе выселения семей репрессированных.

Свидетель НАЗАРЕНКО Андрей Григорьевич, осужденный, быв. нач[альник] 1-го спецотдела НКВД УССР, взаимоотношения с подсудимым были только служебные, показал:

ДОЛГУШЕВ пользовался авторитетом среди сотрудников, и ни о каких преступных действиях с его стороны я не знаю.

Отчётность Киевского УНКВД была составлена по преподанной наркоматом форме, и я не знаю случаев, чтобы ДОЛГУШЕВ произвольно изменял в отчёте цифры.

Когда по вопросу статотчётности меня вызвал УСПЕНСКИЙ, у него уже находился ДОЛГУШЕВ. УСПЕНСКИЙ был недоволен ДОЛГУШЕВЫМ за отчёт, но ДОЛГУШЕВА в моем присутствии не ругал. Статотчёт Киевского УНКВД

УСПЕНСКИЙ забраковал и предложил ДОЛГУШЕВУ пересоставить его, а мне приказал помочь УНКВД в пересоставлении этого статотчёта. Когда по этому вопросу я потом пришел в УНКВД, там уже занимались пересоставлением отчёта, очевидно, согласно указаниям ДОЛГУШЕВА, но, в чем эти указания заключались, мне неизвестно.

Свидетель НАЗАРЕНКО на вопросы суда:

Какие указания ДОЛГУШЕВ получил от УСПЕНСКОГО по части пересоставления отчёта, не знаю, мои же указания Киевскому УНКВД были такими же, как и другим областям.

Какие взаимоотношения существовали между ДОЛГУШЕВЫМ и УСПЕНСКИМ, не знаю, однако, мне известны случаи, когда УСПЕНСКИЙ в бытность ДОЛГУШЕВА начальником 1 отдела ругал его «матом» по телефону.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

Показания НАЗАРЕНКО не совсем точны. Когда я по вопросу представленной нами стат. отчётности пришел к УСПЕНСКОМУ, НАЗАРЕНКО уже был там, и УСПЕНСКИЙ в его присутствии стал ругать меня, что не могу в двух соснах разобраться. Здесь же он заявил, что в графу «быв. люди» нужно относить быв. меньшевиков и др. Я возражал против этого, но НАЗАРЕНКО подтвердил слова УСПЕНСКОГО и сказал, что по этому вопросу имеется приказ.

Свидетель НАЗАРЕНКО на вопросы суда:

Да, я подтверждаю, что говорил о наличии приказа, но, насколько помню, УСПЕНСКИЙ в моем присутствии ДОЛГУШЕВА не ругал, однако был недоволен им.

Больше вопросов к свидетелю НАЗАРЕНКО подсудимый и суд не имеют, и свидетель с согласия подсудимого освобождён от дальнейшего присутствия в зале судзаседания.

Свидетель КАЛЮЖНЫЙ Владимир Филиппович, подследственный по ст. 206-17 п. «б», до ареста — нач. 9 отдела НКВД УССР, подсудимого знает по работе, личных счетов с ним не имеет, в близких взаимоотношениях также не состоял, показал:

ДОЛГУШЕВ — выдвиженец, был на хорошем счету, и работники его уважали.

С ним я сталкивался только по работе. Деловые вопросы он решал правильно.

Свидетель КАЛЮЖНЫЙ на вопросы суда:

Является ли он участником заговора, мне не известно.

Свидетель КАЛЮЖНЫЙ на вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА:

На совещании по обеспечению октябрьских праздников был доклад ДОЛГУШЕВА, и я помню, что УСПЕНСКИЙ ругал ДОЛГУШЕВА за плохую подготовку, тогда как в этом нужно было винить начальников отделов.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

УСПЕНСКИЙ вообще не стал слушать мой доклад и заявил: «Можете не докладывать свой план, он меня не интересует. А если вы претендуете на наркома, мы будем иметь особый разговор».

Свидетель КАЛЮЖНЫЙ на вопросы суда:

Я знаю, что планом ДОЛГУШЕВА УСПЕНСКИЙ был недоволен, но дал ли ему возможность доложить план и говорил ли, что он, ДОЛГУШЕВ, претендует на место наркома, не помню. Вообще же УСПЕНСКИЙ был груб, деспотичен.

Мое впечатление, что УСПЕНСКИЙ недолюбливал ДОЛГУШЕВА, недружелюбно относился к нему, так что говорить о близких между ними взаимоотношениях никак не могу.

Больше вопросов к свидетелю КАЛЮЖНОМУ ни суд, ни подсудимый, не имеют, и с согласия подсудимого свидетель освобождён от присутствия в зале судзаседания.

Свидетель ЕГОРОВ Андрей Иванович, подследственный по ст. ст. 54-1, 54-9, до ареста — нач[альник] УНКВД по Черниговской обл., личных счетов с подсудимым не имеет, в близких отношениях также не состоял, показал:

Мой сокамерник БЕЛЕНЬКИЙ, до того содержавшийся под стражей в одной камере с ДОЛГУШЕВЫМ, рассказывал мне, что ДОЛГУШЕВА на допросах избивали и что в результате избиения он дал вымышленные показания о своей причастности к заговору.

Свидетель ЕГОРОВ на вопросы суда:

На совещаниях УСПЕНСКИЙ нередко высказывал недовольство ДОЛГУШЕВЫМ, обвинял последнего в том, что у него только «штучная» работа, т. е. нет крупных дел.

В октябре 1938 г. УСПЕНСКИЙ позвонил мне и сказал, что для обследования работы Киевского УНКВД создается комиссия под председательством ЯРАЛЯНЦА, куда выделяюсь также я, и что в отношении ДОЛГУШЕВА придется сделать оргвыводы.

Показания УСПЕНСКОГО о вербовке ДОЛГУШЕВА в заговор считаю ложными и участником заговора ДОЛГУШЕВА я себе не представляю. Все мы ДОЛГУШЕВА считали исключительно честным работником.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

ЕГОРОВ был свидетелем, как УСПЕНСКИЙ набросился на меня, когда я, докладывая ему результаты расследования факта прибытия на пожар нач[альника] Розыска в нетрезвом состоянии, сказал, что нач[альник] Розыска обижен тем, что УСПЕНСКИЙ его обругал.

Свидетель ЕГОРОВ на вопросы суда:

Было это, но отдельных деталей припомнить не могу. Вообще же, на совещаниях, особенно в последнее время, УСПЕНСКИЙ постоянно был недоволен Киевским УНКВД и склонял его. Отсюда я делаю вывод, что УСПЕНСКИЙ относился к ДОЛГУШЕВУ отрицательно.

Выдвижение ДОЛГУШЕВА на должность нач[альника] УНКВД, по-моему, объясняется только тем, что он — орденоносец. Я тоже был только заместителем нач[альника] отделения, а после награждения орденом Москва назначила меня начальником УНКВД.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

На одном совещании начальников УНКВД я задал вопрос, что делать, если арестованные отказываются от своих показаний, ссылаясь на дачу их под влиянием избиения. УСПЕНСКИЙ в присутствии всех заявил тогда: «Вы ничего не понимаете. Как могли вы сделаться нач[альником] УНКВД?».

Свидетель ЕГОРОВ на вопросы суда:

Случая, о котором говорит ДОЛГУШЕВ, не помню, но совещание было, и ДОЛГУШЕВУ, а также и другим тогда досталось.

Больше вопросов к свидетелю подсудимый и суд не имеют, и свидетель с согласия подсудимого освобождён от дальнейшего присутствия в зале судзаседания.

Свидетель ВАРАКОВ Василий Иванович. нач[альник] отделения ЭКО, в УНКВД работает с 1938 г. и с того же времени знает подсудимого, личных счетов с ним не имеет, показал:

Я был вызван из района на работу в УНКВД и здесь меня назначили в следственную группу по сотрудникам. Ознакомившись с находившимися в то время в следгруппе делами на сотрудников, я установил, что ряд сотрудников был арестован совершенно безосновательно. Как пример можно привести дело быв. нач[альника] Гребенковского РО НКВД МИХАЙЛОВА. На него имелись справки, что он, вопреки данным о себе сведениям, не значился проживавшим в Одессе и якобы не служил в РККА. Попутно с этим по картотеке числился однофамилец МИХАЙЛОВА — солдат польской армии, который переходил в СССР и был переброшен обратно. Несмотря на то, что обнаруженные при обыске у МИХАЙЛОВА старые красноармейская книжка и профбилет, выданный Одесским комитетом, устанавливали его алиби, он продолжал содержаться под стражей. Также безосновательно было содержание под стражей ГОЛЬДЕНЦВАЙГА и ряда др. сотрудников.

Приняв решение об освобождении названных арестованных, я доложил об этом нач[альнику] опер. след, группы СТРОИЛОВУ, но он ответил: «Иди и докладывай сам, так как сейчас об освобождении и речи не может быть». Я пошел к ДОЛГУШЕВУ и доложил ему эти дела и свое решение. ДОЛГУШЕВ спросил, хорошо ли я просмотрел дела, и, получив утвердительный ответ, предложил зайти к нему завтра, так как сейчас он занят. Однако на завтра эти дела у меня забрали. В итоге арестованные, об освобождении которых я ставил вопрос, были освобождены лишь после постановления ЦК и СНК от 17.XI-1938 г.

Теперь о деле инспектора Отдела кадров КОЛБАСЕНКО. КОЛБАСЕНКО я знал ещё до ареста, и мне было известно, что начальство его недолюбливало. В его деле, кроме ссылки на показания из Одессы, ничего не было. Я стал искать его личное дело, но оказалось, что оно отправлено в Москву со справкой на перевод КОЛБАСЕНКО с Украины, и в то же время была выписана вторая справка на арест его. На допросе КОЛБАСЕНКО отрицал предъявленное ему обвинение, заявил, что ещё в 1935 году на основании обнаруженных документов писал заявление о том, что КАРЛСОН — член партии не с 1905 года, что ЛЮШКОВ дезертировал из РККА, а также подавал заявления на ЛЮБЧЕНКО и ХВЫЛЮ.

В подтверждение этого он сослался на машинисток, и те подтвердили, что такие заявления они действительно писали для него, а потом я нашел и копии этих заявлений. Кроме того, нашлись документы подтверждавшие участие КОЛБАСЕНКО в большевистском подполье.

Собрав все эти материалы, я пришел к выводу, что КОЛБАСЕНКО нужно освободить, и доложил свое мнение СТРОИЛОВУ, а затем и ПАВЛЫЧЕВУ. ПАВЛЫЧЕВ предложил мне оставить у него дело КОЛБАСЕНКО, а реабилитирующие последнего документы возвратил мне, даже не просмотрев их. В тот же или на следующий день он возвратил мне и дело, сказав, что сам поговорит с КОЛБАСЕНКО. Действительно, с КОЛБАСЕНКО он потом говорил, но весь его разговор сводился к вопросам: «Будете ли давать показания?». После этого ПАВЛЫЧЕВ вызвал меня к ДОЛГУШЕВУ, и тот сразу задал мне вопрос: «Что вы там собираете оправдывающие КОЛБАСЕНКО документы и ищете справки?», затем стал ругать меня и заявил: «Тебе я не верю. У тебя что-то есть, и ты дождешься, что сам сядешь с КОЛБАСЕНКО». Затем обратился к ПАВЛЫЧЕВУ и сказал: «КОЛБАСЕНКО я знаю. Он — такая шляпа. Его жена, как показывает ИГНАТОВ, имела с ним половую связь». Потом ДОЛГУШЕВ предложил мне: «Вы сегодня сдадите дела и пойдёте в тюрьму, в группу КЛЕЙМАНА, а вместо вас возьмем нового работника (при этом назвал фамилию, но я не запомнил), который умеет “колоть”, и он утрет вам нос». Все же в группу КЛЕЙМАНА ДОЛГУШЕВ меня не направил, однако дело КОЛБАСЕНКО от меня забрали. В конечном итоге КОЛБАСЕНКО был освобождён.

Должен отметить и обратное. Когда я докладывал ДОЛГУШЕВУ о провокационных показаниях арестованного ТАУБЕ, то ДОЛГУШЕВ вызвал его к себе и, убедившись, что показания ТАУБЕ провокационные, предложил освободить оклеветанных им лиц.

Свидетель ВАРАКОВ на вопросы суда:

Я присутствовал всего лишь на паре опер, совещаний. Основной установкой на них тогда было — «Скорее закончить дела».

Указаний, запрещавших применение к арестованным физических мер воздействия, я от ДОЛГУШЕВА не слышал.

Случаи избиения на допросе арестованных у нас в У НКВД имели место. По этому поводу была пара приказов в отношении отдельных работников, но, по-моему, это делалось для отвода глаз, так как одновременно были и прямые указания бить. Последних указаний лично я от ДОЛГУШЕВА не получал.

Как-то, будучи у ДОЛГУШЕВА на докладе, я явился свидетелем того, как ДОЛГУШЕВ площадной бранью ругал по телефону КЛЕЙМАНА за то, что тот дает мало дел. Нажим дать больше дел, естественно, отражался на качестве следствия, и, так как закончить дело нелегко, способствовал применению извращённых методов в следствии.

О взаимоотношениях между ДОЛГУШЕВЫМ и УСПЕНСКИМ ничего сказать не могу, так как это мне неизвестно.

В УНКВД на допросе умер быв. сотрудник МОЖЕЙКО, и впоследствии выяснилось, что смерть последовала в результате применения к нему физического воздействия в присутствии ПАВЛЫЧЕВА. По делу смерти МОЖЕЙКО никакого расследования не производилось, был только акт врача, что МОЖЕЙКО умер от туберкулёза горла. Лично я не видел, но со слов СТРОИЛОВА и ПОЛИЩУКА мне известно, что и в других случаях ПАВЛЫЧЕВ применял такие же меры воздействия.

О работе тройки при УНКВД мне ничего не известно.

У начальника Октябрьского РО НКВД ТКАЧЕНКО я видел заявление жены одного из арестованных, которое было послано ею в ЦК с сообщением о том, что к арестованным применяются физические меры воздействия. Вместо того, чтобы дать распоряжение провести расследование по фактам, изложенным в заявлении, на нем имелась лишь резолюция взять в разработку автора. Чья это была резолюция, сказать затрудняюсь.

Случаев, чтобы на оперативных совещаниях ДОЛГУШЕВ предупреждал работников против применения к арестованным извращённых методов следствия, при мне не было. Не слышал от него и противоположных указаний.

Арест МИХАЙЛОВА и др. сотрудников, дела на которых находились в производстве УНКВД, был произведён по резолюции УСПЕНСКОГО на справках: «Арестовать и размотать».

В тот момент, когда я ставил вопрос об освобождении арестованных сотрудников, все их дела состояли из справки, личного дела и протоколов допроса, в которых арестованные отрицали предъявленное им обвинение.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

Почти по всем вопросам, о которых здесь говорил ВАРАКОВ, он выступал на оперативном и партийном собраниях ещё при мне. По поводу этих его показаний могу сказать следующее. ВАРАКОВ был взят в УНКВД с периферии, так как производил впечатление хорошего работника. Однако с приходом в УНКВД не было дня, чтобы ко мне не приходили с жалобами на него, что он манкирует работой, не исполняет приказания и пр. Вот именно в этот период и имели место разговоры с ним о делах арестованных сотрудников.

МИХАЙЛОВ был арестован в первые дни моей работы в УНКВД по резолюции УСПЕНСКОГО, наложенной им на справке Отдела кадров, но, был ли у меня с ВАРАКОВЫМ разговор о МИХАЙЛОВЕ, не помню.

О КОЛБАСЕНКО с ВАРАКОВЫМ я говорил, будучи под впечатлением заявленных мне жалоб, что у него тенденция к освобождению арестованных. Тогда же я сказал, что жена КОЛБАСЕНКО крепко проходит по показаниям ИГНАТОВА, и предложил поинтересоваться делом в этом направлении. У меня просили санкцию на применение к КОЛБАСЕНКО физического воздействия, но я такой санкции не дал, однако перед самым арестом мне стало известно, что КОЛБАСЕНКО все же били. О наличии документов и справок, реабилитировавших КОЛБАСЕНКО, мне ничего известно не было.

Дела на сотрудников у ВАРАКОВА забрали не потому, что ему не доверяли, а по той причине, что была организована специальная следственная группа по этой категории дел. В эту группу, в целях полной объективности следствия, были назначены сотрудники из райотделов.

Я отвергаю утверждение ВАРАКОВА об угрозе ему арестом за постановку вопроса об освобождении арестованных. Был случай, что ко мне пришел АКИМОВ с жалобой, что ВАРАКОВ не выполняет его распоряжений. Я вызвал ВАРАКОВА, предупредил его и в связи с этим, возможно, здесь угрожал арестом.

МОЖЕЙКО я знал с 1933 года. У него был туберкулёз горла, и он еле ходил. После ареста МОЖЕЙКО на него у меня просили «санкцию», но, я, учитывая его состояние здоровья, в применении к нему физического воздействия отказал, все же то ли ПАВЛЫЧЕВ, то ли кто-то другой, пару раз его ударил. На следующий день мне сообщили, что он умер и принесли кучу документов врачей, что смерть последовала не от применения физического воздействия, а в результате болезни, которой МОЖЕЙКО страдал. Расследования по этому поводу я не проводил, так как вскоре был сам арестован.

ТАУБЕ — быв. начальник РО НКВД. После ареста он дал показания о том, что им завербовано в организацию 11 сотрудников. Для проверки мы арестовали 2-х человек, и после их допроса я увидел, что здесь что-то не то. Вызвал к себе ТАУБЕ, и он вынужден был признать свою клевету. Арестованные были освобождены, и я ещё предупреждал на этом факте, что к показаниям нужно подходить критически. При этом приводил примеры по наркомату, когда там ЯКОВЕНКО дал показания на 60 чел., а ТЕЛИШЕВСКИЙ оклеветал более ста, и предупреждал, чтобы у нас таких казусов не было.

В 21.20 объявлен перерыв судзаседания.

В 21.40 судебное заседание продолжается.

Свидетель ЦИРУЛЬНИЦКИЙ Михаил Михайлович, заместитель нач[альника] ЭКО УНКВД, подсудимого знает, столкновений личного порядка с ним не было, близости также, в бытность его нач[альником] УНКВД работал заместителем нач[альника] 3 отдела, показал:

В производстве 3-го отдела УНКВД находилось дело по обвинению нач[альника] городской пожарной команды БРЯНЦЕВА в шпионаже и в принадлежности к украинской националистической к-p организации. В предъявленном обвинении БРЯНЦЕВ сознался и как участников организации дал быв. нач[альника] ОПО УНКВД КАПУСТИНА и нач[альника] УПО ДАБКО. Протокол показаний БРЯНЦЕВА был доложен ДОЛГУШЕВУ, но потом, когда потребовался арест КАПУСТИНА, ДОЛГУШЕВ в санкции на это отказал, ссылаясь на то, что УСПЕНСКИЙ против ареста, и КАПУСТИН был переведён в другое УНКВД. Дело БРЯНЦЕВА было доложено на тройке, и последняя осудила его по 1-й категории. В повестках к тройке указывалось, что по показаниям БРЯНЦЕВА проходят КАПУСТИН и ДАБКО, но ДОЛГУШЕВ вернул эти повестки и предложил фамилии ДАБКО и КАПУСТИНА исключить.

Свидетель ЦИРУЛЬНИЦКИЙ на вопросы суда:

Относительно МОЖЕЙКО мне известно, что он умер за столом во время его допроса. Этот вопрос разбирался на партсобрании и совсем недавно расследовался. На собрании было установлено, что к МОЖЕЙКО в кабинете СТРОИЛОВА применялись меры физического воздействия при допросе его СТРОИЛОВЫМ и ПАВЛЫЧЕВЫМ. В какой мере причастен к этому ДОЛГУШЕВ, не знаю.

На оперативных совещаниях ДОЛГУШЕВ предупреждал против применения к арестованным мер физического воздействия и требовал, чтобы в необходимых случаях испрашивали санкцию на это у него или у наркома. Применял ли он какие-либо меры к тем, кто нарушал эти его указания, не знаю.

Работника УНКВД ШЕХМАНА я знаю. Помню, что он был арестован, но за что, не знаю.

Указания как можно скорее закончить дела ДОЛГУШЕВЫМ давались. В тот период было большое упрощенство в работе, чуть ли не доводились нормы по ведению следствия, и от этого страдало качество.

Мне лично неправильных и незаконных указаний ДОЛГУШЕВ не давал.

На собрании по вопросу деятельности ДОЛГУШЕВА в УНКВД говорилось о неправильном руководстве со стороны ДОЛГУШЕВА аппаратом, об искривлениях, и было вынесено решение о снятии его с работы. Речь там, в основном, шла о работе тройки, о том, что вопреки приказу по тройке пропускались дела на сотрудников НКВД и специалистов, но, насколько помнится, в последнее время ДОЛГУШЕВ эти категории обвиняемых уже на тройку не пускал. Осуждённые тройкой специалисты являлись техниками, инженерами.

Я лично физических методов при допросе арестованных не применял, этого в моей практике не было.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

Я не помню, чтобы в своих показаниях на предварительном следствии указывал на ЦИРУЛЬНИЦКОГО как на применявшего извращённые методы следствия. Возможно, говорил об отделе, где это практиковалось, и фамилию ЦИРУЛЬНИЦКОГО привел для того, чтобы указать, какой это отдел.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

БРЯНЦЕВ дал показания, что является агентом иностранной разведки и в то же время состоит членом украинской националистической организации, куда якобы завербован КАПУСТИНЫМ, и что ДАБКО — также член этой организации. Вторая часть его показаний вызвала у меня сомнение, я лично подробно беседовал с БРЯНЦЕВЫМ, но ничего путного, членораздельного он сказать не мог, и у меня сложилось твёрдое убеждение, что показания в части КАПУСТИНА и ДАБКО — «липа». Такое же мнение высказывали следователь и сам ЦИРУЛЬНИЦКИЙ. К тому же нужно учесть, что БРЯНЦЕВ был уволен с работы по настоянию КАПУСТИНА. Убеждение в ложности показаний БРЯНЦЕВА относительно КАПУСТИНА и ДАБКО ещё больше укрепилось у меня, когда, говоря о вредительской деятельности организации, он, как вредительство, приводил факты неосвоения стройки. Эта же отрасль мне хорошо была известна.

ЦИРУЛЬНИЦКИЙ говорит о связи КАПУСТИНА с УСПЕНСКИМ, о том, что последний покровительствовал ему. Между тем, за неудачный выезд на пожар УСПЕНСКИЙ «разделал» КАПУСТИНА и направил его в Ворошиловградскую область, куда тому было опасно ехать по состоянию здоровья.

Исходя из всего, я говорил, что с делом БРЯНЦЕВА нужно хорошенько разобраться. И потому в конечном итоге на тройку он был представлен только как иностранный агент.

В 22.15 объявлен перерыв судзаседания до 10 час. 12-го августа.

12 августа, в 10.55, судебное заседание продолжается.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ Леонид Михайлович. нач[альник] моботдела Ушосдора, в бытность подсудимого начальником УНКВД работал его заместителем в течение 2 ¹/₂ месяцев, член ВКП(б), показал:

В УНКВД по Киевской области я работал в должности заместителя начальника УНКВД с конца июля по октябрь м-ц 1938 года. Направляя меня в УНКВД, УСПЕНСКИЙ сказал, что там тяжёлое положение, много арестованных, и нужно помочь разгрузить УНКВД от следствия, а тюрьмы — от арестованных. При мне на территории области и в самом УНКВД работало несколько оперативноследственных групп, в том числе и одна по арестованным сотрудникам. Мы прилагали все усилия, чтобы разгрузиться, но к моему уходу полной разгрузки достигнуто не было.

Мне известно, что по письменному распоряжению УСПЕНСКОГО, т. е. по списку, им утверждённому, было пропущено по тройке несколько человек — сотрудников НКВД.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

В самом УНКВД я в то время особых неправильностей не наблюдал, но, нужно сказать, что тогда было очень много арестованных, дела полностью не доследовались, и в следственной работе практиковалось упрощенство.

Руководство следствием возлагалось на меня. Большую часть утверждённых мною дел на тройку я не просматривал, так как в то время такая была обстановка и столько дел, что с этим физически нельзя было справиться. Нужно прямо сказать, что утверждённых мною на тройку дел я, как полагается, не знал. Однако считаю, что обвиняемые по этим делам осуждены, в основном, правильно, и оснований считать, что по тройке прошли невиновные, у меня нет.

На заседаниях тройки я иногда присутствовал. Дела там докладывались сотрудниками, непосредственно их ведшими, и, если возникали у членов тройки сомнения, оглашались выдержки из показаний свидетелей и самих обвиняемых.

Случаи неправильного ведения следствия имели место, но их исправляли на ходу, однако привести конкретные факты сейчас не могу, так как работал всего 2 ¹/₂ месяца.

Дела о сотрудниках на тройку прошли мимо меня. Я их не утверждал и о них узнал постфактум. Поступили они из наркомата при списке, который был утверждён УСПЕНСКИМ. Согласно приказу, такие дела тройке подсудны не были,

и мне известно, что ДОЛГУШЕВ несколько раз откладывал их рассмотрение, пока не пришло письменное распоряжение заслушать их.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

Письменное распоряжение — это утверждённый наркомом список подлежащих рассмотрению дел.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

МОЖЕЙКО по национальности — эстонец или латыш и до 1935 г. числился иноподданным, работая в органах НКВД. Брат его расстрелян. Арестован он был до моего прихода в УНКВД, и СТРОИЛОВ докладывал мне, что он дерзок и отказывается отвечать на вопросы. Просил дать санкцию на применение к нему физического воздействия. Я был согласен, но всё же посоветовался с ДОЛГУШЕВЫМ. Тот также не возражал, но предупредил, что МОЖЕЙКО болен и чтобы не перегнули. На допросе МОЖЕЙКО не говорил, и чтобы проверить, не симулирует ли он, я, после этого разговора с ДОЛГУШЕВЫМ, 2-3 раза ударил МОЖЕЙКО ладонью по лицу. Он действительно не мог говорить, а только хрипел. На следующее утро СТРОИЛОВ позвонил мне о том, что МОЖЕЙКО умер, и я дал распоряжение оформить смерть соответствующим актом врача. Акт был составлен, и на основании его дело о МОЖЕЙКО прекратили. По-моему, вскрытия трупа МОЖЕЙКО произведено не было, и акт составлялся на основании только наружного осмотра. Мои 2-3 пощечины причиной смерти МОЖЕЙКО послужить не могли, однако, били ли его после меня, сказать не могу. В акте смерть МОЖЕЙКО врач констатировал как наступившую от туберкулёза горла и ещё каких-то болезней.

ДОЛГУШЕВУ о смерти МОЖЕЙКО было доложено, и сделал это, по-моему, СТРОИЛОВ. Расследование и вскрытие трупа не производилось потому, что заключение о причинах смерти врачом уже было дано, а СТРОИЛОВ в беседе со мной говорил, что после моего ухода МОЖЕЙКО больше никто не бил.

Случаи применения к арестованным физического воздействия в УНКВД имели место, и сигналы об этом доходили как ко мне, так и к ДОЛГУШЕВУ. В связи с этим на оперсовещании ДОЛГУШЕВ запретил без его участия применять такие меры и на применение их требовал в каждом отдельном случае испрашивать санкцию у него или его заместителя. Контролировать, как выполняется это указание, было трудно, но после того сигналов об избиении арестованных к нам больше не поступало.

Санкции на применение к арестованным физического воздействия приходилось давать не особенно часто, и давались они лишь после доклада всех материалов дела.

Случая, чтобы ко мне попало заявление жены арестованного о применении к арестованным физических мер воздействия на допросе, а я якобы дал распоряжение вместо проверки изложенных в нём фактов установить, как такие сведения просачиваются из тюрьмы, не помню.

Применение с санкции командования мер физического воздействия к отдельным арестованным я не считал незаконным явлением, так как на этот счет имелось соответствующее указание, и, кроме того, необоснованно они не применялись. Обоснованно ли была дана санкция на применение таких мер к МОЖЕЙКО, затрудняюсь сказать, так как сейчас не помню уже всех обстоятельств его дела.

Свидетель ВАРАКОВ на вопросы суда:

Дело по обвинению МОЖЕЙКО после его смерти прекращал я. Кроме выписки из личного дела, а также справки о том, что брат его осуждён, там ничего не было. Об аресте брата МОЖЕЙКО не скрывал и сам же сообщил об этом рапортом командованию. Дело МОЖЕЙКО мною было прекращено на основании акта врача о смерти.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

В деле МОЖЕЙКО подозрительным являлся факт пребывания МОЖЕЙКО в иностранном подданстве, несмотря на работу в органах, и это обстоятельство давало повод подозревать его в шпионаже. Кроме того, он был дерзок, отказывался разговаривать со следователем. Считаю, что оснований на применение к нему мер физического воздействия всё же было недостаточно, но, применяя эти меры, я руководствовался стремлением заставить его говорить;

КОЛБАСЕНКО был арестован также до моего прихода на работу в УНКВД. Дело его мне доложил ВАРАКОВ, и оказалось, что КОЛБАСЕНКО вёл разоблачительную линию в отношении врагов. Однако на жену КОЛБАСЕНКО, умершую незадолго до его ареста, у нас имелись агентурные материалы о том, что она была связана с польским и японским консулами, и поэтому я посоветовался с ДОЛГУШЕВЫМ. Мы решили, что КОЛБАСЕНКО нужно освободить, но предварительно проверить, нет ли и у него связи с консульствами через жену. Такое указание дали ВАРАКОВУ, но он его не выполнил. Освобождён был КОЛБАСЕНКО при ДОЛГУШЕВЕ, вскоре после моего ухода из УНКВД. Считаю, что задержка в его освобождении была вполне законна.

Свидетель ВАРАКОВ на вопросы суда:

Никаких данных о связи жены КОЛБАСЕНКО с консулами не было, за исключением одной выписки из донесения неизвестного источника, однако проверить этот факт не представлялось возможным. Поэтому я и не мог выполнить указания в этой части.

ПАВЛЫЧЕВУ дело КОЛБАСЕНКО я докладывал дважды, представил и реабилитирующие его документы, но ПАВЛЫЧЕВ, оставив у себя дело, документы предложил забрать.

В кабинете у ДОЛГУШЕВА разговор о деле КОЛБАСЕНКО шёл в присутствии ПАВЛЫЧЕВА, и ДОЛГУШЕВ и накричал тогда на меня за то, что я собрал реабилитирующие КОЛБАСЕНКО документы.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

ВАРАКОВ вёл следствие односторонне, только в сторону реабилитации и не проверил данных агентурного] источника.

Допускаю, что я мог не взять у ВАРАКОВА реабилитирующие КОЛБАСЕНКО документы. Такой жест сделал по той причине, что у нас уже было мнение об освобождении КОЛБАСЕНКО.

Свидетель ЦИРУЛЬНИЦКИЙ на вопросы суда:

Мне, как и другим сотрудникам, известно, что МОЖЕЙКО скончался на допросе в результате применения к нему физических мер. Говорили, что допрашивали его тогда СТРОИЛОВ и ПАВЛЫЧЕВ.

Один из арестованных ухитрился передать на волю заявление об извращённых методах следствия. На этом заявлении ПАВЛЫЧЕВ наложил резолюцию расследовать, каким путем заявление проникло из тюрьмы, а конкретные факты извращения следствия оставил без реагирования.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

Такого случая не помню, но не хочу и отрицать его: я бы и сейчас потребовал расследовать нелегальный путь пересылки на волю писем.

Функции между мною и ДОЛГУШЕВЫМ строго разграничены не были, и полностью ответственность за следствие на меня переложена не была.

По всем вопросам, затронутым здесь в отношении меня, уже проводилось расследование, и сделаны выводы — перевод меня на неоперативную работу.

Утверждённый УСПЕНСКИМ список дел сотрудников для рассмотрения тройкой я расцениваю как прямой приказ наркома. До того, как мне известно, ДОЛГУШЕВ стремился отказаться от рассмотрения этих дел и высказывал возмущение таким распоряжением.

Помимо дел, присланных из наркомата, через тройку прошли также 3 сотрудника и 4 специалиста по делам, сфальсифицированным без ведома ДОЛГУШЕВА работниками УНКВД.

Данных о том, что на тройке вычёркивались сведения о соцположении обвиняемых, не имею и таких фактов не допускаю.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

Были такие факты, и о них я уже здесь говорил.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

Никаких оснований подозревать ДОЛГУШЕВА в участии в заговоре у меня не было. Его я до совместной работы хорошо не знал, но мне были известны отзывы о нём как о хорошем коммунисте и работнике.

К моменту моего прихода в УНКВД там было около 3 ¹/₄ тысяч арестованных. Сколько из них [было] несознавшихся, не знаю.

«Санкции» применялись к несознавшимся при наличии достаточных материалов. Возможно, в отдельных случаях «санкции» были и не обоснованны.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА:

Были случаи, когда ДОЛГУШЕВ, заподозрив «липу» в делах по Б[елой]- Церкви, несколько раз высылал туда для перепроверки опер, работников, в том числе и меня. В результате несколько арестованных были освобождены.

Случая, чтобы в моем присутствии ДОЛГУШЕВ ругал и угрожал КЛЕЙМАНУ за то, что тот дает мало дел, не было.

Свидетель ВАРАКОВ на вопросы суда:

В моем присутствии ДОЛГУШЕВ ругал по телефону КЛЕЙМАНА за то, что он дает мало дел, и потом сказал ПАВЛЫЧЕВУ: «Езжайте и предупредите, что если к такому-то числу не будет столько-то дел, то КЛЕЙМАН поедет в лагерь». Это может подтвердить и присутствовавший тогда в кабинете ДОЛГУШЕВА КАРАФЕЛОВ.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

Я отрицаю это. КЛЕЙМАН со своей работой справлялся, и на него нажимали меньше., [чем на] других.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ пояснил:

КЛЕЙМАН и сам отрицает это.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

ДОЛГУШЕВ говорил мне о намерениях УСПЕНСКОГО перевести его на работу в Милицию и расценивал это как недоброжелательное отношение к нему УСПЕНСКОГО.

На оперативном совещании по вопросу обеспечения октябрьских праздников 1938 года ДОЛГУШЕВ докладывал свой план и высказал предложение о создании при УНКВД штаба. УСПЕНСКИЙ в присутствии всех осадил и оконфузил ДОЛГУШЕВА. При этом заявил ему: «Что, вы на мое место хотите».

В 12.05 объявлен перерыв судзаседания.

В 12.20 судебное заседание продолжается.

Секретарь доложил о прибытии свидетеля ТРЕЩЕВА из Кагарлыкского р-на.

Вызванный свидетель ТРЕЩОВ Леонид Никанорович. нач[альник] Кагарлыкского РО НКВД, подсудимого знает с 1938 г., при нём работал в УНКВД нач-ком отделения, личных счетов с ним не имеет, в близких отношениях также не состоял, будучи предупрежден Председательствующим об ответственности за дачу суду ложных показаний, показал:

Я был вызван ДОЛГУШЕВЫМ для доклада на тройке дел, возвращённых из Москвы. В числе других дел мною было доложено дело на 2-х работников строительства НКВД УССР, а когда тройка закончила свою работу, мне стало известно, что эти дела ей не были подсудны. До того же я и другие работники об этом не знали, так как ДОЛГУШЕВ нас не информировал, какие дела нельзя пропускать по тройке.

Были случаи, что на тройке ДОЛГУШЕВ сам вычёркивал и изменял данные о должности обвиняемых и вместо «инженер» или «бухгалтер строительства НКВД» писал «без определённых занятий». В двух случаях я лично был свидетелем этого, но конкретно этих дел я уже не помню.

Мне было поручено следствие по делу арестованного ДОЛИНЫ. ДОЛГУШЕВ все время нажимал, чтобы это дело скорее закончить на Военный трибунал, однако, я поставил вопрос об освобождении ДОЛИНЫ ввиду отсутствия на него достаточных материалов. В ответ ДОЛГУШЕВ мне заявил: «Что, врагам потакаете? Нужно посмотреть, что вы собой представляете». Впоследствии ДОЛИНА всё же был освобождён.

Свидетель ТРЕШОВ на вопросы суда:

Я помню, что на одном оперативном совещании ДОЛГУШЕВ говорил, что без него или его заместителя санкции и их непосредственного участия применять физические меры воздействия к арестованным запрещается. Но, наряду с этим, был такой случай. Арестованный ПОРТАНЕ, над которым я работал, не давал мне показаний. ДОЛГУШЕВ, войдя ко мне во время допроса ПОРТАНЕ и узнав, что последний не даёт показаний, в моём присутствии ударил его. ПОРТАНЕ по этому поводу даже сказал: «Ещё орденоносец, а дерётся».

Перед тем, как ударить ПОРТАНЕ, ДОЛГУШЕВ прочитал в деле имевшуюся на этого арестованного справку, в которой значилось, что ПОРТАНЕ — немец и подозревается в шпионаже. Я считаю, что необходимости применять к ПОРТАНЕ физическое воздействие не было.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

Был ли такой случай с ПОРТАНЕ, не помню, но и отрицать его не могу.

Не помню также случая и относительно ДОЛИНЫ.

Показания ТРЕЩОВА о вычёркиваниях, очевидно, относятся к тем фактам, о которых я уже говорил здесь. Что касается изменения мною данных о соцположении арестованного быв. бухгалтера, то я это сделал на том основании, что этот арестованный уже за год до ареста не работал нигде, и потому считаю, что поступил правильно.

Свидетель ТРЕШОВ на вопросы суда:

Перед тем, как доложить дела на тройке, я знакомился с ними. В делах были признания арестованных и показания свидетелей.

В 12.45 объявлен перерыв судзаседания до 11 час. 13/V1II—40 г.

13/VIII—40 г., в 11.35, судебное заседание продолжается.

Секретарь доложил, что свидетель КОЛЕСНИКОВ, возвращение которого из командировки ожидалось утром 13 августа, в судебное заседание не прибыл. По наведённой в облпрокуратуре справке, он продолжает находиться в командировке и когда возвратится, неизвестно.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ возбудил ходатайство:

«Моя деятельность по УНКВД проходила в общении с начальниками следственных групп. Им известно о моем запрещении применять к арестованным физическое воздействие, о требовании надлежащего оформления дел и о том, что я сам ездил по этим группам и допрашивал арестованных. Прошу поэтому вызвать и допросить в качестве свидетелей: ЛИВШИЦА — быв. нач[альника] Черкасской следгруппы, ЛОСЕВА — быв. нач[альника] Броварской следгруппы и КЛЕЙМАНА — быв. нач[альника] Киевской следгруппы.

Кроме того, прошу вызвать:

ВОРОБЬЁВА — быв. коменданта УНКВД — в подтверждение того, что я давал ему задание проверять, как выполняется следователями моя установка о запрещении физических методов при допросе.

СМИРНОВА — быв. нач[альника] ДТО — в подтверждение того, что тройкой было снято с рассмотрения более ста дел только по одному его отделу.

Вахтёра внутренней тюрьмы НКВД УССР, фамилии не знаю, который подтвердит, что арестованный КОЗЛОВ, писавший в заявлении о моих якобы антисоветских высказываниях, — провокатор и в день подачи заявления лишился рассудка».

ВТ, совещаясь на месте, вынес определение:

Обсудив ходатайство подсудимого о вызове дополнительных свидетелей и принимая во внимание, что все они, по заявлению подсудимого, могут подтвердить одни и те же обстоятельства, ВТ

ОПРЕДЕЛИЛ:

1. Удовлетворить ходатайство подсудимого в части вызова и допроса в качестве свидетелей ЛИВШИЦА и КЛЕЙМАНА.
2. В вызове свидетелей ЛОСЕВА, ВОРОБЬЁВА и СМИРНОВА отказать по мотивам, изложенным выше.
3. Также отклонить ходатайство подсудимого о вызове вахтера внутренней тюрьмы, так как эпизод, по которому он может дать объяснения, подсудимому не инкриминируется.
4. В связи с поступившим заявлением сотрудника УНКВД РОЗЕНФЕЛЬДА об известных ему фактах, имеющих прямое отношение к настоящему делу, вызвать РОЗЕНФЕЛЬДА и допросить в качестве свидетеля.
5. Кроме того, для выяснения обстоятельств и причин смерти на допросе арестованного сотрудника МОЖЕЙКО, истребовать для обозрения следдело на него.

Вызванный свидетель ЛИВШИЦ Семён Николаевич. нач[альник] Черкасского РО НКВД, подсудимого знает, личных счетов с ним не имеет, в близких отношениях также не состоял, после предупреждения его Председательствующим об ответственности за дачу суду ложных показаний, на вопросы подсудимого ответил:

На работу в Черкасское РО НКВД я прибыл в 1938 году. За РО НКВД в то время числилось до 300 арестованных, и на меня были возложены обязанности нач[альника] следственной группы. В работе следственной группы я руководствовался указаниями ДОЛГУШЕВА. Вражеских установок он мне не давал.

До назначения ДОЛГУШЕВА начальником УНКВД аресты у нас производились по спискам. ДОЛГУШЕВ такой порядок отменил, и по его распоряжению для ареста впредь требовалось представлять отдельные справки с приложением оперативных материалов, причём были случаи, что ДОЛГУШЕВ для проверки правильности изложенного в справке требовал представить все дело.

Были также случаи, что ДОЛГУШЕВ приезжал с работниками в следгруппу и передопрашивал арестованных. После этого созывал совещание, указывал на недочёты следствия и настаивал на качестве его.

Свидетель ЛИВШИЦ на вопросы суда:

Лично ДОЛГУШЕВ у нас в группе передопрашивал двух арестованных. Случаев, чтобы он применял к арестованным физическое воздействие, не было.

В моей группе отдельные случаи применения следователями к арестованным физических методов воздействия имели место. Я об этом докладывал ДОЛГУШЕВУ, и он всегда на совещаниях говорил, что бить арестованных без его разрешения нельзя.

Разговоров о том, что ДОЛГУШЕВ на районы выезжает с грузовой автомашиной, чтобы везти на ней оттуда арестованных сотрудников, я не слышал.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ пояснил:

Это было заявление КАПУСТИНА, будто бы я в разговоре с ним говорил, что аппарат НКВД так запущен, что при выезде на район хоть бери с собой грузовую машину.

Свидетель КЛЕЙМАН Илья Наумович, заместитель нач[альника] 3 отдела УНКВД, личных счетов с подсудимым не имеет, после предупреждения его Председательствующим об ответственности за дачу суду ложных показаний, показал:

При ДОЛГУШЕВЕ я работал начальником следственной группы, которую принял в июне 1938 г. и за которой в то время числилось более 200 человек. Все они были арестованы без санкции прокурора и так сидели уже месяц и при ДОЛГУШЕВЕ. Дел на них не было, в лучшем случае имелись папки с анкетами.

Физические меры к арестованным в УНКВД начали применяться ещё до прихода туда ДОЛГУШЕВА. В его бытность в УНКВД слышал, что они имели применение в 3-м отделе, но лично меня ДОЛГУШЕВ предупреждал не допускать избиения, а в случае необходимости в применении физического воздействия докладывать ему, и он сам приедет.

В следгруппу чаще приезжал ПАВЛЫЧЕВ, а ДОЛГУШЕВ бывал там реже, но неоднократно были случаи, что, зайдя к следователю во время допроса, ДОЛГУШЕВ в его присутствии бил арестованного.

ПАВЛЫЧЕВ также применял физическое воздействие к арестованным, но большей частью делал это только в присутствии старых следователей.

В процессе партрасследования о ДОЛГУШЕВЕ было выявлено несколько случаев изменения им данных о соцположении обвиняемых по рассмотренным на тройке делам: обвиняемый числился инженером, а ДОЛГУШЕВ перечёркивал и своей рукой дописывал «служащий». Смысл этого изменения, по-моему, в том, чтобы больше пропустить по тройке людей, и так как инженер подсуден тройке не был, то и изменяли на служащего.

Нажим дать побольше дел, обвинение в плохой работе — всё это было обычным явлением, причём зачастую делалось это в грубой форме. ВАРАКОВ рассказывал мне, что однажды присутствовал в кабинете ДОЛГУШЕВА, когда тот ругал меня по телефону за малое количество дел и после этого якобы предложил ПАВЛЫЧЕВУ: «Езжайте и скажите, что, если не будет перемены, то КЛЕЙМАН пойдет в лагерь». Ругал меня ДОЛГУШЕВ часто, но действительно ли в отношении меня давал такое распоряжение ПАВЛЫЧЕВУ, не знаю, и ПАВЛЫЧЕВ мне об этом ничего не говорил.

Свидетель КЛЕЙМАН на вопросы подсудимого ДОЛГУШЕВА:

При ДОЛГУШЕВЕ из числа арестованных, числившихся за следгруппой, было освобождено человек 30.

Часть дел документировалась более или менее прилично, но большая часть заканчивалась упрощённым путем.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ пояснил:

В числе специалистов, пропуск которых по тройке инкриминируется мне, имеются 2 специалиста, дела на которых докладывал на тройке КЛЕЙМАН, и во всех документах, составленных им, эти лица специалистами не значились, а проходили как техники-строители.

Свидетель КЛЕЙМАН на вопросы суда:

У меня был один арестованный, фамилии его не помню, который в своё время окончил институт, но диплома не имел и нигде не работал. Об этом доложил ПАВЛЫЧЕВУ или СПЕКТОРУ, сейчас уже точно не помню, и мне было разъяснено, что раз у него не имеется соответствующих документов, то инженером его считать нельзя. На тройке, когда я докладывал это дело, мне был задан вопрос, является ли обвиняемый инженером или нет. Я объяснил, что обвиняемый за всё время своей работы не занимал должности выше десятника, и мне тогда сказали, что так должно быть указано и в документах на него. В связи с этим, там же на заседании тройки я внёс это изменение в свой экземпляр повестки, а в остальных повестках сделали изменения сами члены тройки. Изменение касалось только должности обвиняемого, о том же, что он окончил институт, сведения так и остались.

Свидетель ВАРАКОВ на вопросы суда:

Я присутствовал в кабинете ДОЛГУШЕВА, когда он ругал по телефону КЛЕЙМАНА за то, что у того мало дел. В это время в кабинет вошел ПАВЛЫЧЕВ, и ДОЛГУШЕВ сказал ему, чтобы он поехал к КЛЕЙМАНУ и предупредил, что, «если не будет дел, то он, КЛЕЙМАН, сам пойдет в лагерь».

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

Такого случая не было.

Свидетель КЛЕЙМАН на вопросы суда:

По телефону ДОЛГУШЕВ «крыл» меня неоднократно, но был ли случай, о котором говорит ВАРАКОВ, я не могу знать, и о нём мне стало известно только со слов самого ВАРАКОВА.

Я подтверждаю, что у нас в след, группе ДОЛГУШЕВ применял физические меры к арестованным. Перед тем, как сделать это, он просматривал имевшиеся на этих арестованных материалы. Последние в большинстве случаев были жиденькие.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ пояснил:

Следователям я, как правило, не разрешал применять к арестованным меры физического воздействия и в отдельных случаях, когда это требовалось, физическое воздействие применял сам. Считал, что этим я сдерживаю аппарат от избиения арестованных.

Свидетель РОЗЕНФЕЛЬД. начальник отделения 2-го отдела УНКВД по Киевской обл., личных счетов с подсудимым не имеет, будучи предупреждён об ответственности за дачу суду ложных показаний, показал:

В конце 1937 года в Киеве был арестован инженер судоремонтного завода ЗАЙД. Точно не помню, в бытность ли начальником УНКВД ДОЛГУШЕВА или ещё до него, ЗАЙД дал признание, что является английским шпионом и занимался вредительством. Кроме того, показал, что им завербовано по заводу 12 человек. Из названных им лиц было арестовано три комсомольца, работавшие на заводе техниками, и тройка осудила их по 1-й категории. Сам же ЗАЙД от своих показаний потом отказался и был освобожден. Дела арестованных по его показаниям трех комсомольцев на тройке докладывал БЕРМАН, работающий начальником Сквирского РО НКВД. В бытность мою в Сквире БЕРМАН по этому поводу мне рассказал следующее. Двое из названных арестованных были объединены в одно дело, а на третьего заведено отдельно. Докладывая эти дела на тройке, БЕРМАН посчитал, что по ним проходят только двое обвиняемых, и потому в отношении двоих и доложил материал. На следующий день, обнаружив ошибку, пошел к ДОЛГУШЕВУ и доложил об этом. По словам БЕРМАНА, ДОЛГУШЕВ взял повестки и от имени тройки единолично вынес решение о расстреле и этого обвиняемого. Материалы об этом были переданы особоуполномоченному.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

Этого дела я не помню. Не помню и случая, о котором говорит РОЗЕНФЕЛЬД, и он вообще невозможен.

Случай, что ЗАЙД был освобожден, а проходившие по его показаниям лица осуждены, мог иметь место в результате искривлений со стороны следователей.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

Дела ЗАЙДА я совершенно не помню.

Суду представлено истребованное им дело на МОЖЕЙКО. После обозрения дела суд удостоверяет, что оно состоит из справки отдела кадров, постановления о привлечении МОЖЕЙКО к ответственности по подозрению в шпионаже, трех протоколов допроса, в которых МОЖЕЙКО категорически отрицает обвинение его в шпионаже, рапорта о смерти МОЖЕЙКО с резолюцией ДОЛГУШЕВА «В архив» и акта вскрытия трупа МОЖЕЙКО без указания в нем причин смерти.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

Как я уже говорил, МОЖЕЙКО был арестован до моего прихода в УНКВД. Основанием к его аресту послужили данные, что он — то ли быв. офицер, то ли иностранно-подданный.

Председательствующий удостоверил, что в справке на арест МОЖЕЙКО таких данных о нем нет.

ПОДСУДИМЫЙ ДОЛГУШЕВ на вопросы суда:

Расследования по поводу смерти МОЖЕЙКО я не проводил по той причине, что лично дал указание, в том числе и ПАВЛЫЧЕВУ, не трогать МОЖЕЙКО, так как знал состояние его здоровья, а СТРОИЛОВ мне доложил, что, кроме двух пощечин, нанесенных МОЖЕЙКО ПАВЛЫЧЕВЫМ, никто его не избивал. На основании этого доклада и справки врача я был убежден, что смерть МОЖЕЙКО естественна и не является результатом избиения.

Свидетель БАРАКОВ на вопросы суда:

Постановление о прекращении дела МОЖЕЙКО за смертью его выписал я. СТРОИЛОВ это дело дал мне вместе с моими и сказал, что следователь, который вел его, находится в командировке, и чтобы поэтому я, когда буду оформлять свои дела, оформил и его. Я так и сделал, и на этом мое отношение к делу МОЖЕЙКО окончилось.

Врач в составленном акте вскрытия трупа МОЖЕЙКО не указал причин смерти, но я должен сказать, что мне известен случай, когда арестовали врача тюремной больницы за то, что он оказал медпомощь арестованному ЗАГОРСКОМУ.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ на вопросы суда:

Я считал, что представленный акт врача о вскрытии трупа МОЖЕЙКО вполне достаточен для прекращения дела без дальнейшего расследования, и потому утвердил постановление об этом.

Я только пару раз ударил МОЖЕЙКО по лицу ладонью и пришел к выводу, что применять к нему физическое воздействие ввиду болезненного его состояния нельзя. Такое мнение было и у СТРОИЛОВА, и потому я был уверен, что больше МОЖЕЙКО не били, а нанесенные мною пощечины не могли повлечь за собой смерть.

На МОЖЕЙКО имелись материалы о том, что, работая в органах, он продолжал состоять в иноподданстве. Почему этих материалов нет в деле, не знаю. Имел ли он иностранный паспорт и чем доказывалось его иноподданство, не помню.

Председательствующий удостоверил, что в деле МОЖЕЙКО никаких данных о его иноподданстве нет. В справке отдела кадров имеется лишь указание о том, что у матери МОЖЕЙКО были похищены документы на въезд в Латвию, выданные ей Наркоминделом и Латвийской миссией в Москве.

Свидетель ПАВЛЫЧЕВ пояснил:

Нет, были и другие материалы о его иноподданстве, но где они, не знаю.

В 12.15 объявлен перерыв судзаседания.

В 12.30 судебное заседание продолжается.

Свидетель ЦИРУЛЬНИЦКИЙ на вопросы суда:

Со слов КАРАФЕЛОВА мне известно, что в момент смерти МОЖЕЙКО или во время избиения его присутствовал б[ывший] сотрудник УНКВД МАРЬЯНЧИК.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ: Для выяснения вопроса об обстоятельствах смерти арестованного МОЖЕЙКО вызвать и допросить КАРАФЕЛОВА.

Вызванный свидетель КАРАФЕЛОВ Семён Борисович, управляющий треста подсобных предприятий, ранее работал в УНКВД, откуда уволился по собственному желанию, будучи предупрежден об ответственности за дачу суду ложных показаний, на вопросы суда ответил:

У нас в УНКВД был заведен порядок представлять командованию каждое утро рапорта о проведённой за ночь работе. Однажды, написав такой рапорт, я пошел вручить его СТРОИЛОВУ, который в то время являлся начальником 9 отдела, но СТРОИЛОВА в его кабинете не застал. Он в тот момент находился вместе с ПАВЛЫЧЕВЫМ в соседней комнате, дверь в которую была открыта, и откуда слышались стоны МОЖЕЙКО. Подождав немного и видя, что СТРОИЛОВ не выходит, я пошел к себе и поручил МАРЬЯННИКУ отнести потом рапорт СТРОИЛОВУ. МАРЬЯННИК пошел и по возвращении сказал мне, что СТРОИЛОВ допрашивал МОЖЕЙКО, и последнему «так дали, что сидит весь мокрый и теперь будет давать показания». Это было перед выходным днем, а после выходного дня, утром, мне и всем работникам стало известно, что МОЖЕЙКО умер.

О ЦАПЕНКО мне ничего неизвестно, при избиении его ДОЛГУШЕВЫМ я не присутствовал, и был ли вообще такой случай, не знаю.

Вообще мне неизвестно, чтобы ДОЛГУШЕВ кого-либо избивал, не давал и мне установок применять физические меры воздействия, а к концу его пребывания в УНКВД я лично слышал, как он запрещал бить арестованных без его санкции на это.

Помню, я был свидетелем разговора ДОЛГУШЕВА по телефону с КЛЕЙМАНОМ. ДОЛГУШЕВ в строгой форме делал выговор КЛЕЙМАНУ, что у него не сознаются арестованные, и при этом расхваливал молодого работника ГОТКИСА. В это время зашел ПАВЛЫЧЕВ, и ДОЛГУШЕВ сказал ему: «Наведи там порядок и скажи КЛЕЙМАНУ, что, если он не хочет быть отправленным с Украины, пусть дает дела».

На вопрос Председательствующего подсудимому, имеет ли он чем дополнить судебное следствие, подсудимый ответил, что у него в дополнение к следствию больше ничего нет.

ВТ, посовещавшись на месте, вынес определение:

Учитывая, что вызванный по делу свидетель КОЛЕСНИКОВ убыл в командировку и время возвращения его неизвестно, и принимая во внимание, что обстоятельства дела по инкриминируемому подсудимому ДОЛГУШЕВУ обвинению в достаточной степени выяснены, и что в связи с этим нет необходимости откладывать слушание дела до возвращения свидетеля КОЛЕСНИКОВА из командировки, а потому ВТ

ОПРЕДЕЛИЛ:

Ввиду ясности обстоятельств дела отказаться от заслушания показаний неявившихся свидетелей КОЛЕСНИКОВА, БЕРЕЖНОГО и СЛАВИНА и дело закончить слушанием в настоящем судзаседании.

Председательствующий объявил судебное следствие по делу законченным, после чего подсудимому было предоставлено последнее слово.

Подсудимый ДОЛГУШЕВ:

«Своим выдвижением я обязан не УСПЕНСКОМУ, как это представлено в деле, а, скорее, секретарю обкома партии ХРУЩЕВУ, так как, будучи начальником 1 отдела, я довольно продолжительное время находился при нём и послужил достаточным объектом для изучения. Знал он меня и через моего брата, которого ещё в бытность в Москве он забрал к себе начальником политотдела метро. Кроме того, в апреле 1938 г. я лично предотвратил против него теракт, а по показаниям в то время я уже являлся заговорщиком. Вот это внимание ко мне секретаря обкома и объясняет придирчивое отношение ко мне УСПЕНСКОГО, особенно за последнее время.

Когда я прибыл в УНКВД, там в то время было до 5000 арестованных. В большинстве люди сидели без допроса по несколько месяцев и без санкции прокурора. О Киевском УНКВД гремела слава как об УНКВД, где широко применяются физические методы к арестованным, и потому с первых же шагов я задался целью пресечь такое положение и не один раз говорил об этом на оперативных совещаниях. Здесь свидетели говорили об отдельных делах МОЖЕЙКО, КОЛБАСЕНКО и др., но совершенно не выявили моей линии принципиальной борьбы, которую я проводил против извращений. А ведь был не один десяток случаев, когда при докладе мне дел следователями я, чувствуя, что в деле не совсем все гладко, сам проявлял инициативу и давал указания по части ведения следствия для освобождения. Эти факты, а также вообще мое отношение к работе, могли в достаточной степени осветить начальники отделов, лучше других об этом знающие, но, несмотря на мои просьбы, их все же не допросили.

По вопросу работы тройки я все время просил допросить членов ее, но в этом также отказали. А они могли бы подтвердить, что я придирчиво относился к делам, которые проходили по тройке, и неоднократно снимал их и с рассмотрения. Ведь об этом с возмущением кричали как в наркомате, так и в УНКВД. С этой же целью, т. е. чтобы избежать ошибок, предотвратить возможность какой-либо заинтересованности и обеспечить контроль, я для оформления дел на тройку организовал не одну, а две группы.

ТРЕЩОВ здесь говорил, что он не знал, какие категории дел были неподсудны тройке. Это неправда. Ведь почти у каждого докладчика на заседаниях тройки спрашивали, нет ли у него дел на арестованных до 1 августа [1938 г.] и на специалистов. И ведь неоднократно были случаи, когда, при наличии сомнений в этой части, дела возвращались обратно для допроса обвиняемого.

Сначала меня обвинили в незаконном пропуске по тройке 64 сотрудников и специалистов, потом это число снизили, но и из оставшихся только 3-4 человека могут быть отнесены к категории специалистов. Остальные специалистами не являлись и работали техниками. За этих же 3-4 специалистов ответственность должен нести не я, а работники, обманным путем протащившие на тройку их дела.

Из числа сотрудников на тройке рассматривались дела только на не имевших звания и работавших в неоперативных отделах. Делалось это по прямому указанию наркомата в лице УСПЕНСКОГО. СЛАВИН отрицает разговор по этому вопросу, но это понятно, так как он боится сам попасть в положение обвиняемого, однако можно, по-моему, разыскать записки, в которых он собственноручно писал, что дело такого-то сотрудника пока не рассматривать, так как его ещё следует передопросить, и т. п.

В деле имеется заявление арестованного КОЗЛОВА о моих якобы а[нти]/с[оветских] настроениях. Я заявляю, что это — провокация. В этом можно убедиться хотя бы из того, что он заявляет, что разговор я вёл с ним мимикой, а также на прогулках. Каким образом подобный разговор можно вести посредством мимики, я не представляю, на прогулки же я никогда не ходил, что может подтвердить весь надзорсостав тюрьмы. Кроме того, обращаю внимание на то, что письмо КОЗЛОВА датировано днём, когда он лишился рассудка, и его после этого из тюрьмы забрали. Я просил дать мне очную ставку с КОЗЛОВЫМ, однако в этом отказали, а заявление его всё же приобщили к делу.

Обвинение меня в участии в заговоре — явная ложь и сплошная провокация. В показаниях свидетелей по этому вопросу — цепь противоречий, и самим следствием эти свидетели разоблачены как клеветники. Разбор дела в отношении меня должен снять обвинение и с других честных работников, оклеветанных этими лицами.

Близких отношений у меня с УСПЕНСКИМ не было. У него на дому я был всего два раза, хотя по роду своей работы в 1-м отделе обязан был бывать чаще. Такое же выдвижение, как я, получили все орденоносцы, и мое назначение на должность нач[альника] УНКВД вовсе не объясняется моими отношениями с УСПЕНСКИМ. Наоборот, он недоброжелательно относился ко мне, был придирчив.

Прошу суд все это учесть.

В 14.00 суд удалился в совещательную комнату.

В 16.15 суд вышел из совещательной комнаты, и Председательствующий объявил приговор и разъяснил порядок его обжалования.

После объявления приговора Председательствующим было оглашено отдельное определение о возбуждении уголовного преследования против быв[шего] заместителя нач[альника] УНКВД ПАВЛЫЧЕВА.

ВТ ОПРЕДЕЛИЛ:

До вступления приговора в законную силу мерой пресечения осужденному ДОЛГУШЕВУ оставить содержание под стражей.

В 16.20 судебное заседание было объявлено закрытым.

Председательствующий
военный юрист 1 ранга Короткий

Секретарь
военюрист Писарев

ГДА СБУ, ф. 5, on. 1, спр. 38327, т. 3, арк. 31-47 зв. Оригинал. Машинопись.