Собственноручные показания Н.И. Бухарина. Сентябрь 1937 г.

О контрреволюционной организации правых в Средней Азии я имею сообщить следующее.

В 1933 г. я поехал в отпуск в Северную Киргизию, на Тянь-Шаньский хребет, причем проездом был в Ташкенте и во Фрунзе. Уехал я в отпуск, предварительно давши согласие на созыв конференции и одобряя, вместе с другими участниками правого центра, основные установки т<ак> н<азываемой> рютинской платформы, о чем я подробно {показал вам} говорил в своих предыдущих показаниях, данных мною следствию. В Ташкенте я жил некоторое время на квартире А. Икрамова[1] и, если не ошибаюсь, несколько дней на даче ЦК Узбекистана, куда меня отвозил А. Икрамов. Последнего я давно знал, ибо он был еще одним из моих слушателей в Свердловском университете в старые (относительно) времена. Как раз в данный период, т.е. ко времени моего пребывания в Ташкенте, в Казахстане (не в Узбекистане), благодаря головотяпской политике Голощекина[2], было массовое разорение казахов, чрезвычайная смертность, голодовка, и толпы беженцев шли из Казахстана куда глаза глядят, в том числе в Узбекистан и, в частности, в Ташкент. В связи с этим явлением, которое как факт было у всех на устах, у меня с Икрамовым и начались политические разговоры, от обмена беглыми репликами до более длительных бесед. При этом Икрамов, возмущаясь политикой Голощекина, в более мягкой форме касался общепартийной линии, политики партийного руководства, высказывал ту мысль, что одно не может быть оторвано от другого, и что, следовательно, в самой линии партии есть органический порок, раз она в таком объеме приводит к столь чудовищным результатам: за Голощекина, мол, отвечает Политбюро.

Я, с своей стороны, не только не возражал Икрамову, но продолжал развивать эти мысли и обобщать их и в общей форме, в конце концов, рассказал Икрамову об установках правого центра. Подробно я, помнится, не говорил, так как все же не знал Икрамова столь близко, а, с другой стороны, по всем его высказываниям мог сделать заключение о том, что он в основе своих взглядов придерживается правой ориентации.

На обратном пути или в следующем году – я теперь этого не могу вспомнить – Икрамов, между прочим, упоминал о правой ориентации Файзуллы Ходжаева[3], хотя находил его чрезмерно-правым и не скрывал своих лично-неприязненных отношений к Файзулле как человеку, сделанному из другого теста. Такого рода личные отношения, однако, не мешали их договоренности в основных политических вопросах. Мне вспоминается, что в этом же контексте он, кажется, говорил о Зеленском, которого к тому времени уже не было в Средней Азии и о котором он говорил в plusquamperfectum’е, и о ком-то из крупных националов, может быть, о Рыскулове.

Во Фрунзе, на даче ЦК Сев<ерной> Киргизии, где я пробыл пару дней, по вечерам бывали игры (биллиард, подкидные дураки, etc.), и приезжали националы-киргизы, в том числе был и Абдуррахманов[4]. С Абдуррахмановым у меня не было разговора, но он был настроен ворчливо-оппозиционно, как – в точности я не могу сказать. Вскоре он был арестован, как я от кого-то слышал, в связи с найденным у него дневником троцкистского содержания – так ли это, я не знаю. Когда я возвращался с Тянь-Шаня и ехал снова через Фрунзе, во Фрунзе приехала комиссия ЦК, во главе с Антиповым, вместе с которым приехал и Бауман. Мы ездили однажды вместе на охоту, но политических разговоров здесь не было: Антипов не был в единственном числе, и я о его миссии не расспрашивал, но как будто его приезд имел какое-то отношение к делу об Абдуррахманове.

Мне известно было также, что в это время во Фрунзе был правый А.П. Смирнов («Фома»), но я с ним не виделся. Возможно, что он, с своей стороны, виделся с какими-либо националами.

В 1936 году я ездил в отпуск и {в} на Памир, и в Северную Киргизию. Ехал я снова через Ташкент. На этот раз я не мог остановиться у Икрамова, т.к. он до моего приезда в Ташкент выехал оттуда в отпуск в Сочи или еще куда-то, хотя я послал на его имя телеграмму о своем приезде. Получил ли он эту телеграмму или нет, я не знаю, так как вообще его не видал (за исключением Пленума ЦК, с которого я был взят). Меня отвезли на уже упоминавшуюся мною дачу ЦК Узбекистана, под Ташкентом, где в то время жил один из секретарей ЦК, Цехер[5].

Оттуда я ездил на день или на два в одно курортное местечко ( у меня вылетело из головы его название, хотя его я прекрасно знал, это всем известное в Ташкенте место). Там жил в то время и Ф. Ходжаев, который, узнав о моем приезде, пригласил меня на обед. Был я у него, если не ошибаюсь, дважды, и в одно из этих посещений имел с ним {более или менее} довольно длительный разговор.

Разговор этот имел три оси, если память мне не изменяет:

1. Я рассказывал о своей заграничной поездке,

2. теоретизировал насчет проблемы Европа-Азия,

3. беседовал о политике.

Два первых пункта для следствия не представляют интереса: это был разговор на тему о кризисе капиталистической культуры, о восточных влияниях (Индия, арабы, Китай), о тибетско-индусской медицине, об истории с точки зрения национальных культур и т.д., все в теоретическом разрезе и большом историческом плане.

Что же касается третьего пункта, то я должен прежде всего заметить, что с Файзуллой Ходжаевым я вообще говорил первый раз в жизни. Я, разумеется, знал его шапочно-партийно, знал его физиономию по линии развития в Азии вообще и т.д., знал, наконец, со слов Акм<аля> Икрамова о его настроениях (см. выше). Но сам я более или менее серьезно встретился с ним первый раз и поэтому не мог пускаться в особые откровенности. Поэтому с моей стороны изложение платформы правых носило скользкий и все же недостаточно конкретный характер. Если я не ошибаюсь, речь шла о могущих развернуться событиях, о массовой борьбе и т.д. без названия вещей своими именами, хотя по этим псевдонимам и можно было составить себе {об} представление, о чем шла речь, как о перспективе. Ф Ходжаев, с своей стороны, напирал на тенденцию независимости. Я легко возражал, говоря лишь о гарантиях более свободного подбора национальных кадров и т.д. Тем не менее, повторяю, общий язык был, в конце концов, найден, и мной была обещана поддержка аспирациям Файзуллы. Поэтому уместно здесь говорить об организационно-политической связи.

После этого я уехал на Памир и вскоре должен был оттуда вернуться из-за болезни своего спутника, С.А. Ляндреса[6]. Ехал я снова через Ташкент, но здесь видел только Цехера, во Фрунзе говорил по телефону с Белецким и уехал на Иссык-Куль. Там видел предсовнаркома Сакеева (или Исакеева), о политике с ним не говорил, а на обратном пути я страшно спешил и вылетел из Ташкента на самолете, снова увидавши только Цехера.

Таким образом, из лиц, кои в той или иной мере относятся (кроме меня самого) к разбираемому вопросу, следует назвать:

Икрамова,

Ф. Ходжаева,

Абдуррахманова (?),

Зеленского,

Рыскулова,

Антипова,

А. Смирнова (Фому),

После возвращения Карахана у меня было три весьма беглых разговора: 1) с М.П. Томским, 2) с А.С. Енукидзе, 3) с Л.М. Караханом.

С Томским разговор состоял в том, что он весьма коротко сказал, что Карахан ездил и что, в общем, немцы не настаивали на территориальных уступках (как результат). Я довольно резко протестовал против самого факта посылки, без предварительного точного уговора, на что Томский пожал плечами и {заметил} бросил фразу вроде: «Ты всегда, когда доходит до дела, протестуешь, тебе бы только узоры чертить». Расстались мы довольно холодно, но я все же с Томским из-за этого не порвал.

Разговор с Енукидзе, кажется, был у него на квартире, куда я забежал на несколько минут. {Я} Диалог был следующий:

— Как это вы послали Карахана без уговора?

— Мне Томский сообщал, что он может ехать.

— Ведь ты же, вероятно, знал, что я, по меньшей мере, сомневался в целесообразности переговоров вообще? Ты же знал от Томского, что я решительно возражал против троцкистских методов?

— Но Томский говорил, что если без территорий, то говорить можно.

— Что же привез с собой Карахан?

— Да в общем дело идет об экономических уступках, и в случае войны, и в случае мира.

— Значит, Карахан уже дал себя связать?

Тут Енукидзе отвечал очень нечленораздельно, краснел и волновался, но точной картины я у него не получил: понял только, что Карахан, очевидно, не отличался достаточной твердостью, как это всегда с ним бывало в сфере «дипломатических» переговоров.

Через некоторое время я на Кремлевском дворе встретил и самого Карахана.

— Л.М.! Скажите, кто вас посылал в сущности?

— Енукидзе.

— От чьего имени?

— От вас всех.

— Вы разве не знали, что у нас большие сомнения в этом вопросе?

— Даже не слышал. Я думал, что есть вполне определенная линия.

— Что же у вас, однако, вышло?

— Обсуждали два варианта: во время войны немцы за мир требуют бóльших уступок (главным образом, речь идет о поставках сырья, горючего и концессиях); а если без войны мы пойдем к власти, то объем уступок меньше.

Далее Карахан заметил, что, в сущности, речь {ид} шла не о конкретном соглашении, а о «соглашении насчет принципов соглашения», причем самое соглашение должно было бы быть детально выработано уже в соответствующий момент.

— А как же вы стали обсуждать вопрос о соглашении во время войны? Не думаете ли вы, что здесь кое-что зависит и от того соотношения сил, какое будет к тому времени? Чего вы спешили? Что вам, указка Троцкого вас что ли подгоняла?

— Да нет, хоть немцы и ссылались систематически на «господина Троцкого». {??} Но от этого вопроса нельзя было уйти, раз пошли на переговоры.

Таким образом, из этого беглого разговора с Караханом я вывел такое заключение:

1) что речь шла о соглашении по поводу будущего соглашения;

2) что обсуждались два варианта;

3) что {за} взамен за заключение мира немцы потребовали бóльших экономических уступок;

4) что Карахан на это согласие дал;

5) что – хотя соглашение о соглашении и получилось более {выго} приемлемое, чем «по Троцкому», – но что и на Карахана, и на Енукидзе, и на Томского наскоки Троцкого, аргументирующего от «дела, дела и дела», к сожалению, очевидно, производят известное впечатление. Несмотря на то, что сам я с крайне тяжелым чувством относился к самому факту переговоров и имел серьезнейшие политические опасения, даже после всего этого я со всем этим не порвал (и потому несу ответственность), надеясь и тут, что дело как-нибудь «образуется». Конечно, все эти субъективные переживания и даже соответствующие соображения ни в малой степени не уничтожают самого факта, о коем идет речь.

Ответ

После возвращения Карахана у меня был {??} разговор c Томским, Енукидзе и Караханом.

Томский мне сказал, что Карахан ездил и что, в общем, удалось достигнуть принципиального соглашения с немцами на условиях, гораздо более приемлемых для нас, правых. {(Мои протесты против переговоров он обошел шуткой).} Когда я стал спрашивать его более конкретно, он сказал, что речь идет, прежде всего, об экономических уступках, что, несмотря на все козырянье «г-ном Троцким» со стороны немцев, вопрос о территориальных уступках ликвидирован (в отрицательном смысле). Бегло Томский сказал также о том, что немцы настаивали на разрыве договоров с Францией и Чехо-Словакией {и еще об изгнании Коминтерна}. На мой вопрос, что же ответил им Карахан, Томский заявил не особенно определенно, что Карахан якобы дал {??} {полу}согласие на это, считая, однако, что здесь можно будет немцев надуть, ибо необходимо иметь не одну клавишу в этих политических комбинациях. [Томский мне успел также сказать, что, по его мнению, перенести КИ, в крайнем случае, и можно было бы, например, в какую-нибудь из скандинавских стран, что это даже имело бы, по его мнению, и хорошую сторону, ибо {??} ликвидировало бы взгляд на КИ как простое орудие с-с-с-ровской политики и обеспечило бы большую маневренность нового правительства.] {На мой дальнейший вопрос, что означает это последнее положение, он ответил, что и по его мнению нельзя} *Воп<рос>. Как это надо понимать? Отв. По общему мнению членов центра* рвать договоров *с Францией и Чехо-Словакией не следует*, ибо нужно оставить за собой возможности противопоставления Германии других держав, что игра на противоречиях {и в б} между {другими} державами и впредь должна оставаться принципом большой международной политики, что иначе {Герм} *уже после нашего прихода к власти* станет на очередь в новой форме германски-империалистическая опасность. {и это}   

Томский успел также сказать мне, что обсуждалось два варианта: случай, когда новое правительство организуется во время мира, и случай, когда оно организуется во время войны, причем для последнего случая немцы требуют бóльших экономических уступок (главным образом, речь {идет} шла о поставках сырья, горючего и о концессиях. {Тогда}

Так как меня все время мучила мысль об опасности и недопустимости переворота во время войны (см. выше), то я спросил Томского, как же мыслится в этой связи механика переворота. Он сказал {глухо}, что это – дело военной {??} {(имея, очевидно, в виду неудачи на фронте)} *организации, которая должна будет открыть фронт немцам.* На это я ему сказал, что раз уже завар{или}ена так{ую}ая {недопустимую, но и политически вздорную} каш{у}а, то при этой ситуации {единственный выход - судить} *нам придется отдать под суд* виновников {пора} {неудач} *поражения на фронте.* {и организовать под патрио} *В таком случае нам удасться[7] {связа} увлечь за собой массы, играя патрио* тическими лозунгами. {, тем более, что бонапартистская опасность (Тухачевский, напр<имер>) может стать совершенно реальной. Весь разговор с Томским произвел на меня очень тяжелое впечатление.}

*Лично я имел в виду, что {??} этим самым, то есть осуждением виновников поражения, можно будет изба<ви>ться попутно от тревожившей меня бонапартистской опасности (Тухачевский, например).*

{В} Из очень бегл{ых}ого разговор{ов}а с Енукидзе (у него на квартире) и с Караханом (на кремлевском дворе) я могу вспомнить, что Енукидзе говорил о каких-то своих {знакомствах} связях в немецких кругах, подтверждал также информацию Томского. [То же и Карахан, причем я узнал от последнего, что ему, Карахану, ничего не было известно относительно внутренних разногласий по поводу переговоров с немцами вообще, а я ругался, что и он, и Енукидзе, очевидно, поддаются влиянию авантюристской позиции Троцкого.] *^бОн рассказывал, что у него существуют личные связи в немецких правительственных кругах издавна{, еще со Штреземана}. В свое время {он} Енукидзе виделся в Берлине с Штреземаном, а в дальнейшем в каждый его приезд в Берлин встречался с государственными деятелями. Это продолжалось и после гитлеровского переворота.

Разговор с Караханом был очень короткий. Он подтвердил мне уже сказанное Томским. Помню только, что {из его слов} от него я {дополните} узнал, что немцы требуют не только разрыва с Францией и Чехословакией, но и заключения военного союза с Германией.^б*

Ответ:

По поводу соглашения с Германией я имею показать следующее, в дополнение к моим предыдущим показаниям от 14/VI-37.

Как сказано там, я лично предупреждал {против соглашения с Германией в особенности на}, *что {в случае} при варианте соглашения {на} с Германией* в случае *прихода нашего к власти во время* войны, {ибо – в {??} условиях войны} – Германия могла бы положить ноги на стол и диктовать {усл} свои условия.{, а, во-вторых, я опасался} *Я предупреждал также об опасности* бонапартистского переворота со стороны военных. {Более того, я указывал, что вообще недопустимо вести переговоры, не будучи у власти.} Тем не менее, в силу обстоятельств, о которых была речь в предыдущих показаниях, {я был поставлен перед фактом поездки} Карахан{а}, {??}{который} соответствующие переговоры *с немцами* вел.  Об этом я знаю от Томского и из {беглых} разговоров с Енукидзе и Караханом.

Здесь необходимо сделать известное отступление для того, чтобы была понятна база {всего} карахановских переговоров.

Внутри правых – независимо от разногласий в этой последней среде – было все же настроение, оформленное как определенное политическое мнение, которое шло вразрез с установками троцкистов вообще и Троцкого – в особенности. Троцкий и троцкисты считали возможным и допустимым далеко идущие территориальные уступки. {Правые же} Мы же полагали, что о территориальных уступках не может быть и речи. Это разногласие стоит в очевидной связи с тем, что троцкисты, как мы полагали, были слепы во всем том, что касается массовых настроений: {Для} это было видно буквально на всех вопросах, связанных с обсуждением и решением тактических проблем, это же сказалось и на данном вопросе.

Мы, в противоположность Троцкому, ясно видели гигантский рост советского патриотизма, который (рост) стоял в связи с реальным ощущением прироста мощи, силы, зажиточности широких масс. Необычайная популярность сталинского лозунга о том, что мы не отдадим ни одной пяди нашей советской земли, являлась в наших глазах совершенно очевидным показателем этого {воз} растущего патриотизма. Поставить себя против этого лозунга, это – как бы хитроумно ни были здесь политические расчеты – {это} означало бы наверняка изолировать себя от масс целиком и навсегда, заранее обеспечить свое поражение, провозгласить полную безнадежность всех своих планов. Именно в связи с этим я говорил Радеку, что Троцкий только компрометирует и себя, и других, заходя в своих переговорах далеко за пределы всего политически допустимого.

Отсюда, в конце концов, у правых стала складываться мало-помалу такая концепция: {можно говорить} при соглашении с германским фашистским правительством нельзя говорить о территориальных уступках ни в коем случае; можно говорить об уступках финансовых, торгово-коммерческих, концессионных (тарифы при торговых договорах, цены, условия кредитования, контингенты сырья и т.д.) {Как {ска} мною уже сказано в предыдущем, я был поставлен перед фактом переговоров Карахана, но} Из сообщения М.П. Томского я понял, что в общем основой переговоров Карахана с немцами и были именно эти установки.