Собственноручные показания К.Б. Радека о взаимоотношениях с Г.Г. Ягодой. 26 апреля 1937 г.

Наркомвнуделу

тов. Н.И. Ежову

1. Прилагаю показание о моих отношениях с Ягодой.

2. Повторяю свою просьбу разрешить мне более продолжительное свидание с женой 30, или 31 или 2 мая.

Хотя не место в тюрьме на лирические излияния, прося Вас удовлетворить мою просьбу, хочу сказать следующее. Жена не только юридически в ничем не виновата, но все годы после возвращения в партию была верным ее человеком, глубоко переживающим все ее победы. Этот первый май с мужем врагом народа в тюрьме, в невинность которого она верит, <она> сама в положении изгоя. Облегчите это, разрешая ей несколько часов со мной побыть в эти дни. Не прошу 1 мая, зная, что следователи и сотрудники имеют право хотя один раз в году совсем быть {способны} свободными.

Если дадите разрешение, распорядитесь, чтобы Р.М. Радек[1] на день раньше предупредили о свидании, дабы могла кое-какие мелочи мне устроить, о к<отор>ых я просил.

К. Радек

26/IV (1937)

Пометы: [Чит<ал>. Ст<алин>]

Наркомвнуделу

Н.И. Ежову

от К.Б. Радека

В ответ на вопросы, {за} поставленные перед мною в связи с показаниями Г.Г. Ягоды[2], я заявляю следующее:

1. Подтверждаю полностью все мои показания о работе зинов<ьевско>-троцкистского центра, о директивах Л.Д. Троцкого, о моей принадлежности к этому центру и о переговорах, веденых мною с немецкими, и Сокольниковым с японскими дип<ломатическим> представлением. Но, давая эти показания, я считал своим долгом скрыть факт, что вступил в зин<овьевско>-троцкистский центр по прямому требованию тогдашнего зам. наркома внутренних дел Г.Г. Ягоды, который передал мне это требование как приказ ЦК ВКП. Будучи убежден, что Ягода говорил от имени ЦК, я не считал возможным на суде выдать секретную партийную директиву, раз меня от тайны ЦК не освободил. Я считал, что ЦК имеет право пожертвовать одним человеком, если считает, что этого требуют интересы страны. Смущал мне факт, что следственные власти не знали ничего о моих переговорах с немцами, а Сокольникова – с японцами, как и о договоре Троцкого с Гессом, хотя документы я передал Ягоде, а о московских переговорах ему написал. Но объяснял я это уверенностью ЦК, что я не буду себя щадить за счет интересов страны и что сам расскажу все. Сообщение о аресте Ягоды поколебало мое убеждение, что он, приказывая мне ответить на письмо Троцкого согласием, действовал действительно от имени ЦК. Его показания, в которых он говорит, что я пришел к нему в июле 1936 по поручению Бухарина и что тогда сказал ему о сношениях троцкистской организации с немцами, убедили меня, что Ягода скрыл перед ЦК, что с мая 1932 г. был в постоянных сношениях со мною, что я его информировал о всем, что знал, и что мое посещение его в июле 1936 было не результатом поручения Бухарина, который никогда не говорил мне о сношениях правых с Ягодой, а было результатом моих отношений с Ягодой.

2. Раньше, чем рассказать подробно об этих отношениях, я хочу показать всю вздорность версии Ягоды:   

Принадлежность Ягоды к правым была крупнейшим активом этой контрреволюционной группы. {Эта} Правые, блокируясь с троцкистами, никогда не назвали им состава ни одной террористической своей группы и вообще в своих сообщениях не выходили за предел обмена мнений об установках. С какой стати Бухарин {рисковал бы, что я буду} шел бы на такой риск, как разоблачение перед мною Ягоды. Меня многократно допрашивали о правых, но никогда на следствии мне не предъявлено материала о раскрытых их попытках покушений. Я объясняю себе это не отсутствием у правых тер<рористических> групп, а тем, что они спекулировали, что троцкистам удастся убрать главных руководителей партии, после чего Ягода, зная прекрасно состав троцкистских организаций, ликвидирует их, правые же, нескомпрометированные, овладеют руководством. Собственные правые тер<рористические> группы представляли, по-видимому, резерв, который должен был начать действовать, если троцкисты провалятся {без}, не успев устранить руководителей партии. Рисковать при такой тактике разоблачением Ягоды было бы сумасшествием: ведь скажи мне Бухарин, что Ягода – член организации правых, он должен был считаться с тем, что я информирую Пятакова, Серебрякова и Сокольникова, ибо он ведь не знал моей действительной позиции. И зачем это Бухарин якобы сделал? Чтобы я, сославшись на него, мог спросить Ягоду, какие перспективы арестов? Но ведь об этом мог спросить сам Бухарин и сообщить мне, ссылаясь на «верный источник», но не называя Ягоды. Дальше, зачем я, пришедши к Ягоде от Бухарина, начал рассказывать Ягоде о сношении троцкистов с немцами. Если я пришел к нему на основе рекомендации Бухарина, как к правому, то мог полагать, что вся информация о работе троцкистов известна центру правых, известна и Ягоде, который – принадлежал ли он к этому центру или нет, – был благодаря его позиции самым влиятельным членом этой контррев<олюционной> организации.

Что же означает бред Ягоды? По моему убеждению, Ягода не знал, читаю ли я в тюрьме газеты или нет. Допуская, что я не знаю о его аресте, он {хотел убеди} не боялся, что я с {влас} собственной инициативы начну говорить о нем. Но он боялся, что меня могут запросить и, видно, считал, что если он скажет, что, запутавшись, в последнее время даже с Радеком имел дело, так и спрашивать не станут. Он, видно, надеялся избегнуть ответственности за предыдущее время, т.е. за период убийства Кирова. Иначе себе вздорности показания Ягоды объяснить не могу. Но как бы ни было, он признал связь со мною.  

3. Как возникла связь моя с Ягодой? В Женеве я получил от Троцкого сначала копию его письма в ПБ, в котором <он> обвинял ЦК в подготовке его убийства. Я передал письмо с конвертом секретарю делегации т. Дзивильковскому[3], который ведал связями с ГПУ, для пересылки в Москву (письмо, насколько помню, показал и Уманскому[4]). Скоро получил второе, уже личное, письмо, в котором Троцкий, ссылаясь на сообщение «друзей» о моем «недовольстве», выражал надежду, что вернусь на путь борьбы против партии. Он сообщал, что предстоит восстановление блока на почве «решительной и действенной» борьбы против руководства. Ссылки Троцкого на мое «недовольство», о котором ему сообщали «друзья», не отвечали действительности. Я глубоко верил в победу пятилетки, считал, что линия ЦК оправдана историей. Но когда Мрачковский и И.Н. Смирнов предсказывали верный крах, я не сообщал об этом ЦК, считая, что дальнейший ход событий их убедит, тем более что они никогда не говорили о необходимости восстановления фракц<ионной> работы. С того факта они, видно, делали выводы, что я хитрю, и напустили на меня Троцкого. Прочитавши письмо, я {даже} решил его передать ЦК, хотя мне были неприятные указания на «недовольство». Но {всю} с намеков на «действенную» борьбу я понял, что дело идет о терроре. Я отправился немедленно в секретариат ЦК, но узнал там, что Сталин в ближайшие дни меня не сможет принять. Уходя, я встретил подъехавшего Ягоду. Мне мелькнула мысль, что если дело идет о терроре со стороны членов партии, то покушения возможны без долгих подготовлений, что опасно откладывать дело, и сообщил Ягоде письмо Троцкого. Он очень спокойно сказал мне, что знает о переговорах о восстановлении блока на тер<рористической> почве и назвал мне фамилии Зиновьева, Каменева, Бакаева, Мрачковского, Смирнова и Пятакова (Эта фамилия меня потрясла, ибо Пятаков говорил мне <в> 1929, 30, 31 г. всегда в строго партийном духе.) Ягода сказал мне, что я должен ответить Троцкому согласием и войти в блок для информирования ГПУ. «Если вы не ответите или ответите отказом, – говорил Ягода, – Троцкий сделает вывод, что вы письмо передали ЦК. Они свернут организацию, перестроятся. Арестовать их пока что не можем, ибо имеем только агентурные сведения. Кроме того, арест был бы вреден. Не верхушка будет стрелять, а их середняк. Они его теперь стягивают и подводят под удар. Если дать время, все<х> выловим».  Я ответил ему, что принципиально признаю обязательство сделать все, чтобы помочь их раскрыть, но что, занимая два крупных поста, доверенных мне ЦК (место публициста «Изв<естий>» и Зав<едующего> БМИ[5]), не могу принять его поручения без ЦК. Вхождение в троц<кистско->зин<овьевскую> организацию может меня скомпрометировать. Я сказал ему, что переговорю с тов. Сталиным. Он категорически настаивал, чтобы я лично с никем не говорил, что он сам с секретариатом поговорит. Он ссылался на то, что в случае какой<-либо> компрометации пострадаем «вы да мы». ЦК же есть правительство, лучше, чтобы ЦК мог заявить, что я его не известил. Он просил меня абсолютно молчать и навестить его в ГПУ через 3 дня. При этой встрече он заявил мне, что ЦК (фамилии он не называл) одобрил его предложение мне сделано[6] и добавил следующие директивы: 1) входя в блок, эвентуально в его центр, держаться в стороне от всякой практической организационной работы, чтобы троцкисты в случае провала не могли кричать, что ГПУ занимается провокацией; 2) от меня ЦК не ожидает оперативных сведений о подготовке тер<рористических> актов, которые дает агентура, а инф<ормации> политической. В первую очередь ЦК ожидает, что я постараюсь завязать корреспонденцию с Троцким, чтобы быть в курсе его установок; 3) все сообщения и мероприятия по этому делу передавать Ягоде. Когда я указал Ягоде на неудобство встреч с ним и сказал, что я по делам БМИ встречаюсь с Артузовым[7], и предложил держать связь через него, Ягода решительно отклонил это. Он обязал меня сохранять полную тайну от аппарата ГПУ, никогда не выдавать себя перед этим аппаратом. Мы не гарантированы, что там не остались скрытые троцкисты. Кроме того, он должен иметь контрольный материал о работе аппарата, которого аппарат не знает. Он предложил встречаться только при абсолютной необходимости: наилучше заходя одновременно в секр<етариат> ЦК, на партконференциях, пленумах, в театре. Технику передачи он предложил следующую: держать в кармане «Изв<естия>» с вложенным внутрь в конверте сообщением или другим документом. Он возьмет у меня газету. Удалится в уборную или какое другое укромное место (в секр<етариате> он 2-3 <раза> заходил в комнату для ожидающих за кабинетом тов. Поскребышева), прочтет и даст позже или немедленно ответ.

На основе этих указаний я заявил Мрачковскому согласие на вхождение в организацию и в центр. Насколько могу теперь вспомнить, я в дальнейшем для передачи информации о работе тр<оцкистско>-зин<овьевского> центра и для передачи документов встречался с Ягодой в 1933, 34, 35, 36 шесть или семь раз. Я перечисляю эти встречи.

В 33 году я {сообщил} передал ему письмо Троцкого, с которого следовало, что он уже раньше дал директиву на вредительство. В том же письме он требовал сближения с правыми. Я предложил Ягоде особенно заняться делом о вредительстве. Он ответил, что это чепуха. Ничего они сделать не могут. Во всяком случае, просил меня не нервничать и не расспрашивать их. «Вы не хозяйственник, и Ваш чрезвычайный интерес к делу обратит их внимание».

В 34 году во время партсъезда я информировал Ягоду, что троцкист Пригожин, имеющий поручение организации подобрать в Ленинграде людей для тер<рористической> организации, сообщил мне, что там налицо сильна тер<рористическая> орг<анизация> зиновьевцев. Я спрашивал Ягоду, не надо ли мне в центре поставить вопрос о {введении} согласовании действий зин<овьевских> и троцкистских тер<рористических> групп в Ленинграде: тогда я через Пригожина смогу быть в курсе тер<рористической> подготовки в Ленинграде. Ягода припомнил мне директиву, им якобы от ЦК полученную, запрещающую мне подходить ближе к практически организационным вопросам тер<рористической> работы. «Кроме того, я прекрасно в курсе возни этих людей». Он назвал фамилии Мандельштама, Левина и, кажется, Румянцева. (Во всяком случае, не Котолынова[8], ибо эта фамилия была мне неизвестна вплоть до отчетов о процессе или расстреле). Дальше он сказал, что «этот Пригожин[9] какой-то суетливый говорун», что «надо его убрать из Ленинграда, а то беготней и разговорами всех переполошит». Через несколько месяцев Пригожин был переведен из Ленинграда в Москву. Не знаю, не было ли это результатом каких-то махинаций Ягоды. Будь Пригожин введен мною в такой контакт с ленингр<адской> тер<рористической> организацией зиновьевцев, какой существовал, скажем, в Москве между Рейнгольдом и Дрейцером[10], я был бы в курсе подготовки убийства Кирова и предупредил бы.

Получив пораженческую директиву от Троцкого, я немедля информировал Ягоду, передав ему письмо Троцкого и добавив просьбу дать указание, как действовать. Он ответил мне, что, видно, дело это у Троцкого в самом начале развития. Если немцы будут зондировать меня, как это японцы сделали с Сокольниковым судя по намекам в письме Троцкого, то и мне не выходить за рамки подтверждения в общей форме солидарности с Троцким. Вряд ли немцы начнут в Москве серьезные переговоры, для которых у них в Москве нет подходящих людей. Если по агентурным сведениям он увидит, или если Троцкий мне напишет, что переговоры серьезно двинулись вперед, то надо будет обсудить, не стоит ли мне {за} предложить Троцкому, что я приеду за границу для участия в переговорах. Скоро я передал Ягоде сведения о зондаже Баума[11] и моем ответе.

Убийство Кирова на несколько месяцев перервало работу центра и мои сношения с Ягодой. В мае 1935 он сказал мне, что, видно, перепуг уже «у них» проходит и что мне надо связаться с Сокольниковым и Пятаковым. Он дал короткий анализ положения тер<рористической> орг<анизации> и требовал борьбы против тенденций к раздроблению. «Наоборот, выдвигайте идею централизации тер<рористической> орг<анизации> и центрального удара. А то разбегутся, и лови их потом». Я указал ему на директиву, запрещающую мне брать практическую инициативу в тер<рористических> вопросах, но он ответил, что я Вам ведь не предлагаю, чтобы вы организовали нападение с воздуха на дачу Сталина. От Вас требуется только, чтобы вы в полит<ическом> центре сделали правильные выводы с положения. {Самая} Дискуссия в центре выявит тенденции. Я проинформировал Ягоду со слов Бухарина о двух {ответах} противоречивых выводах, которые у правых делаются с положения. Он рассмеялся. «Это Бух<арин> морочит Вам голову. Никакой тер<рористической> работы правые не ведут. Они хотят загребать жар троцкистскими руками. Он Вам басни рассказывает, чтобы показать, что они тоже с усами». Я испугался, что директива Ягоды может усилить тер<рористическую> работу и {передал} проводил ее в такой форме, что 1) надо отказаться от частичного террора, от разрозненных актов; 2) вызвать Дрейцера, посмотреть, какие силы налицо, и зависимо от их состояния решить вопрос, можно ли перейти к централизованному террору. Когда мы с Пятаковым {согласили} решили предложить Серебрякову и Сокольникову такую тактику, Пятаков сообщил мне, что сибирцы готовят покушение на Эйхе, а грузины – на Берию. Мы приняли решение запретить им проведение этих замыслов и «готовить силы» для крупных дел, буде такие понадобятся.

Большое директивное письмо Троцкого с развернутой программой сделки с немцами я передал Ягоде уже после возвращения Пятакова с поездки к Троцкому и добавил отчет о поездке, как и сообщил решение наше созвать конференцию. Он страшно заартачился. «На какой черт нужна такая конференция?» Я говорил ему о растерянности Пятакова и Серебрякова, что надеюсь на кризис у всех участников конференции, когда узнают во всей наготе программу Троцкого: произойдет у них раскол, к<ако>вой облегчит политически ликвидацию. Партия ведь, говорил я ему, не заинтересована в расстрелах, а в ликвидации. Если за покаяние и повинную части руководителей и актива придется уплатить отказом от высшей меры, то политически это будет выгодно. Он ответил: «Вы повторяете тактику 1929 г., ибо жалеете Пятакова и т.д. А эта тактика сохранила людей, с которыми надо теперь возиться». Он решительно требовал отказаться от конференции. «Надо дать нарыву созреть».

После доклада Ягоды на июньском пленуме ЦК 36 г. я пошел к нему на Лубянку и имел разговор, наличие которого он признает, давая ему совершенно фантастическое толкование. Я сказал ему, что арестовано столько людей, что даже если Зин<овьев>, Кам<енев>, Мрачковский меня не назовут, то кто<-нибудь> из середняков назвать может. Как мне вестись[12] в таком случае. Он ответил, что {раз} вряд ли назовут, а если назовут, то СПО[13] должно же его и ЦК запросить: руководит же делом по существу Ежов. Наиболее вероятно, что будет сказано, что это оговор. Если показания будут «густые», то, может, придется Вас арестовать. Вы отрицайте все, что бы ни говорили; не пишите ни ко мне, ни Сталину. Пройдет несколько недель, спланируем. На мой вопрос, как держаться, если дело {дой} начнет попахивать судом, «ведь на суде заявлять о своей невиновности против нескольких показаний – это поставить вопрос о провокации со стороны ГПУ». Он ответил, что твердо уверен, что к суду не дойдет. Если бы дошло, то надо признаться виновным, но ни звука о директивах ЦК. «Что ж, профессиональный риск проф<ессионального> революционера». Полагайтесь на меня и ЦК.

{Одновременно} В этом разговоре я обратил внимание Ягоды на то, что {не могу} боюсь, что Тивель[14], хотя ему запрещено что-нибудь предпринять в здании ЦК, может в атмосфере нервности, вызванной арестами, {начать} подстрелить кого из секретарей. {Если он не хочет} Я просил, чтобы он, Ягода, затребовал в секретариате заменить Тивеля кем-нибудь другим, а Тивеля <чтобы> перевели в «Большевик», где он и так работает. Ягода сказал мне, что это пустые страхи. «Это аппаратная крыса, которая петушится. Он и Антонову, и Загсу[15] только на словах помогает. Незачем трогать Тивеля, а то Сокольникова напугаем. Будьте спокойны, ничего не будет».

Это был мой последний разговор с Тивелем. [приписано другим почерком: (с Ягодой?)]

Я не буду подробно анализировать вышесказанного, скажу только: 1) для меня несомненно теперь, что Ягода вводил меня в троцкистскую организацию с целью не усиления информации ЦК, а с целью а) не допустить, чтобы я действительно информировал ЦК, б) чтобы я действительно знал, что делает эта организация. Он отрезал меня от ЦК и старался под всякими видами ограничить мое поле наблюдения в троц<кистской> организации. Это последнее он делал со страха, что, видя конкретные приготовления покушения, я могу сорваться и предупредить тов. Сталина или что я могу начать сдерживать троцкистов. В 1935 г., когда аресты очень ослабили троцкистов и их тер<рористическую> деятельность, он, выдвигая лозунг центрального удара, к<отор>ый несколько месяцев позже дал и Троцкий, толкал троцкистов на продолжение и усиление борьбы. {Након} {В деле} Он употребил все усилия, чтобы я не смог взорвать от внутри троцкистской организации. В двух случаях я имею впечатление, что он сознательно поощрял террористические покушения или их подготовку: это а) саботируя мое стремление узнать весною 1934, что же готовят зиновьевцы в Ленинграде, б) отказывая мне в помощи в удалении из аппарата и здания ЦК Тивеля.

Вот все, что в данный момент припоминаю. Может, в дальнейшем припомню какие детали.

4. Наконец, одно замечание: {если} сказанное в этом показании ничем с факт<ической> стороны не противоречит моим показаниям. Но ясно, что не может не противоречить освещению моей идейной позиции как я ее развертывал на суде. Признавая принадлежность свою {вину и скрывая} к троцкистскому центру, но скрывая, что я это делал по поручению Ягоды, я должен был объяснять дело тем, что, испугавшись затруднений 1932 г., я пошел на террор, чтобы добиться отступления. Все это ложь. Ни одну минуту я не был за отступление и за террор. Моя глубокая вина перед партией, что я пошел лечить оппозиционеров увеще<ва>ниями, не имея никакого мандата на это. Это вытекало из моей личной связанности с группой бывших единомышленников. Не порывая связи с Мрачковским, Дрейцером, Смирновым и выслушивая их карканье, я дал им возможность информировать Троцкого, что «Радека можно взять». Троцкий считал, что даже если не войду в блок, не посмею передать письма ЦК, чтобы не вызвать подозрений насчет содержания разговоров моих с троцкистами. Он ошибся. Я готов был письмо передать, хотя давал себе отчет, что оно может вызвать подозрения насчет моих настроений. Но это решение мне было тяжело, я боялся, что трехлетняя честная партийная работа моя снова кончится крахом. Благодаря такому моему настроению, когда Ягода сообщил мне, что он переговорил с ЦК, и когда вместо тяжелых для меня сомнений ЦК о моей верности партии я получил приказ идти в опасную разведку против врага, – а я был убежден, что это приказ ЦК, – у меня упал камень с сердца, и в этом настроении я не отнесся критически к маневрам Ягоды. Ведь даже не с предательскими намерениями, в которых я Ягоды ни на момент не подозревал, а просто для удобства ведомственного Ягода мог агентурить меня без ведома ЦК. Я так обрадовался оказанному мне, как я думал, доверию ЦК, что решил сбросить еще последнюю тяжесть, порвать последнюю ниточку, на которую Троцкий мог рассчитывать: сообщил тов. Сталину о подготовке Троцким в 1927 г. бегства за границу. Тов. Сталин не понимал, почему я ему это сообщаю: смысл сообщения был: не хочу, чтобы что-нибудь Вам неизвестное меня объединяло с Троцким даже в прошлом. Вот разгадка {– даже} последней неясности в моем поведении.

Как я молчал на суде насчет отношения к Ягоде, я бы и теперь молчал, если бы не понял, что обман меня Ягодой был только частью обмана партии в интересах ее врагов.

К.Б. Радек

26/IV.37