Письмо П. Н. Мостовенко «государственному обвинителю по делу Промпартии» Н. В. Крыленко с характеристикой подсудимых Рамзина и Чарновского. 1 декабря 1930 г.

1 декабря 1930 г.
Не подлежит оглашению.

ГОСУДАРСТВЕННОМУ ОБВИНИТЕЛЮ
ПО ДЕЛУ ПРОМПАРТИИ
тов. Крыленко Н. В.

От тов. МОСТОВЕНКО —
Плющиха, 2-й Воздвиженский пер., д. 4, кв. 5.

Согласно Вашему предложению, в результате моего телефонного звонка Вам, сообщаю нижеследующее.

Из подсудимых я хорошо знаю Рамзина (с конца 1917 г.) и Чарновского (по работе в МВТУ).

С Рамзиным в первый раз я встретился в конце [19]17 — начале [19]18 г. в качестве Заведующего Хозяйственными предприятиями Москвы, когда я явился в Тепловой Комитет (М. Никитская) попытаться выяснить, какую и для чего предназначавшуюся нефть мы пережигаем, — и каковы предполагавшиеся старыми органами управления перспективы на возможность получения ее в ближайшем будущем. Общий тон в К[омите]те был напряженно враждебный, но в пределах внешней корректности. Рамзин запомнился мне по исключительной его озлобленности в то время и неумению сдерживать себя. Его то и дело прорывало оскорбительными, чисто ругательными выходками. Так, когда я знакомился с Членами К[омите]та и обменивался рукопожатиями, при подходе моем к Р[амзину] он демонстративно заложил руки назад и бросил реплику: «Может быть нам лучше обойтись без взаимных знаков уважения». Я ответил шуткой[:] «о, да, это не нарушит наших планов, мы, собственно, приехали за нефтью, а не за уважением». Другие его запомнившиеся реплики: «Может быть, Вам проще спросить об этом Ваших приятелей немцев», или: «Может быть, по пути расскажете нам, сколько Вы получили за произведенный Вами разгром от Вашего приятеля Кайзера».

Запомнилось мне также, что, хотя Р[амзин], несмотря на свою тогдашнюю крайнюю моложавость, видимо, пользовался в К[омите]те очень большим весом — напряженность и нелепая неуместность его отдельных выходок была такова, что другие члены К[омите]та мягко успокаивали его. Особенно близкое мое знакомство с Р[амзиным] — по моей работе в качестве ректора МВТУ ([19]28-30г.). Р[амзин] этого времени отличался от Р[амзина] конца [19]17 — начала [19]18-го года тем, что явно научился сдерживать себя и играть роль. На меня произвело большое впечатление поистине безобразное отношение Р[амзина] к элементарным, чисто человеческим потребностям студенчества. Так, пользуясь своим совершенно исключительным весом во ВТУЗе (роль морального рабства, начиная с поистине трепетавшей перед ним профессуры и кончая преклонявшимся перед предполагаемой незаменимостью его передовым студенчеством), он под предлогом своей исключительной занятости все полагавшееся ему — скажем, в запомнившемся мне случае 5 недельных часов «отзванивал» без перерыва поздно вечером сразу в один из дней недели. Свое резко отрицательное отношение к проводившейся нами работе по перестройке ВТУЗа он явно старался маскировать маской лояльной покорности велениям начальства. Но то и дело на общих собраниях, где положение было обычно таково, что такому авторитетному профессору нельзя было не выступать, его прорывало резко враждебными выходками. Зная Р[амзина] [19]17-го — [19]18-го года и [19]28-30 г. я совершенно не допускаю психологической возможности его «стояния на советской платформе» до 1926 г. Просто, очевидно, соответствующие руководящие места в то время прочно занимали другие, привычные в этой среде «вожди»; мириться со второй ролью Р[амзин], при его громадном честолюбии и навыке к авторитету и властности в своей сфере, не мог. Поведение Р[амзина] на процессе мне вполне понятно. У меня твердое впечатление, что кроме отдельных вставных фраз ему даже и вида не удается показать, что он действительности раскаивается. Вернее просто, что оказавшись в исключительно позорном положении и определенно одураченный (роль шпиона, коррупщика; выяснившееся отсутствие опоры внутри, готовность французских и прочих нанимателей воевать с нами, но не иначе[,] как на условиях старой традиции — «до последней капли крови — на этот раз — румынского солдата» и кое-что другое) Р[амзин] использует скамью подсудимых для того, чтобы через голову суда апеллировать к своим, довести до их сведения об оправдывающих его, по его мнению, причинах краха и по пути, для руководства тех же «своих», на будущее время изложить исключительно тщательно проработанную «платформу» своей партии. Играет несомненно роль и понимание, что гласный характер процесса и внешние знаки раскаяния — уже какой[-]то залог возможности сохранения жизни. По моему общему впечатлению Р[амзин] вообще исключительно «тертая», опытная, «стреляная» фигура. Я все время держал под большим сомнением его собственно научную основательность и ценность. Он — отличный администратор, очень хорошо научившийся «обминать» вокруг себя фундамент, создавать себе и поддерживать авторитетное положение и использовать в своих целях работу подчиненных ему научных «негров», державшихся возле него под знаком исключительной от него зависимости.

Другого типа — Чарновский. В сравнении с Р[амзиным] — это комбинация «ч[ё]рта» (Р[амзин]) и «младенца» (седовласый Чарновский). Как ученый, Чарновский, несомненно, для своего времени (лет 40 назад) очень серьезная, крупная, высоко-одаренная величина. В работе по перестройке ВТУЗа Ч[арновский] (в отличие от Р[амзина], понимавшего, что кое-какие элементы наших преобразований в настоящее время соответствуют объективным нуждам высоко-технической промышленности при всяком режиме и что эти элементы в иных формах и иными путями проводились бы любой другой властью), вызванный нами на бой[,] в талантливейшей форме и исключительно выпукло нарисовал мировоззрение, свойственное старой российской, еще не державшейся на собственных ногах, до-Виттевской промышленности, отметая допустимость каких бы то ни было перемен. Еще раз поясню — Р[амзин], в отличие от Ч[арновского] явно понимал, что выступать против кое[-]чего принципиально было трудно, но был на 100 % против формы проведения, методов его, против проводящих субъектов, а, значит, и против конечных результатов.

Во ВТУЗе Чарновский был откровенным хранителем старых ценностей в самом непосредственном, материальном их виде — чем-то вроде почетного, в порядке «общественной нагрузки», — «ктитора». Так, когда я в поисках помещения для аудитории распорядился неожиданно вскрыть «кабинет» проф. Чарновского, я нашел там церковные ризы и утварь, трехцветные флаги старой императорской «России», убранные явно до поры до времени, снятые со здания императорские гербы и проч.

В заключение скажу вот что. Даже для меня, человека по политической сознательности, стоящего, конечно, выше среднего уровня (30-летний партийный стаж хотя бы) совершенно не будет понятна замена явно заслуженной подсудимыми высшей меры каким[-]либо другим приговором. Я только что вернулся в Москву после 6-ти месячного пребывания заграницей, где имел возможность весьма пристальных наблюдений над настроениями различных, интересных нам кругов. И у меня твердое впечатление, что смягченный приговор уронит нас и там в глазах самых различных кругов (и друзей и врагов), ибо, обыватель судит упрощенно — если не решились (а иначе после всей картины дела он не поймет этого) как следует ударить, значит или все выдумано, несерьезно, или власть не чувствует достаточной уверенности под собой, достаточного авторитета и силы.

Если Вы найдете необходимым вызвать меня в качестве свидетеля, то может быть мне вообще будет иметь смысл обрисовать кое[-]какие, весьма интересные бытовые подробности той обстановки, в которой подсудимые «работали».

С товарищеским приветом П. Мостовенко

Д. 356. Л. 47-49. Машинописный подлинник, подпись — автограф. Л. 47 — типографский бланк ВСНХ СССР, под угловым штампом в левом углу графа «По вопросу:», далее — текст письма. Дата машинописью в графе бланка справа. Вверху слева напечатано столбцом «ВГ 2/ХII. 30 г. Не подлежит оглашению». Вверху справа от руки «Копия т. Сталину». На Л. 49 (после текста) машинописная делопроизводственная помета «Отпечатано] 4 экз.».