Объяснения, направленные В.И. Губиной в КПК при ЦК КПСС в связи с беседой с ней по обстоятельствам, связанным с убийством С.М. Кирова. 10 октября 1964 г.
10 октября 1964 г.
От Губиной Веры Игнатьевны, проживающей:
г. Ленинград, Новоизмайловский проспект, д. № 55, кв. 55
В связи с беседой с т. Климовым и т. Кузьминым объясняю.
Мой муж Губин Александр Антонович родился в 1895 году в г. Вильно. В 1917 году во время войны семья переехала в г. Тулу. В период гражданской войны он являлся участником ее и боролся за Советскую власть. В 1918 году вступил в члены КПСС. Дату точно не помню, но вскоре после образования ВЧК он работал в органах ВЧК, сначала на Кавказе, в Баку, потом был направлен в Ленинград для работы в органах ВЧК в 1922 году. В Ленинграде он работал, насколько я помню, начальником окружного специально-следственного отдела, а затем через несколько лет был назначен начальником административно-хозяйственного отдела Ленинградского управления.
В 1934 году Губин был делегатом XVII партийного съезда.
Примерно в конце 1933 года — начале 1934 года, точно не помню, он был назначен начальником оперативного отдела управления НКВД г. Ленинграда. Кем он был назначен на эту должность и в связи с чем, мне неизвестно. Припоминаю, что до него начальником оперативного отдела в Ленинграде был Лампе.
Что касается взаимоотношений между сотрудниками оперативного отдела, ничего определенного сказать не могу. От мужа я никогда не слышала каких-либо высказываний недовольства в отношении кого-либо из сотрудников. Насколько я знаю мужа по совместной работе, то он всегда был строгим, требовательным, справедливым и отзывчивым, и за это его уважали сотрудники и работали не за страх, а за совесть, дружно.
Насколько я помню и приходилось слышать от мужа, быв. начальника управления Медведь, он, а также другие сотрудники считали хорошим, энергичным, отзывчивым человеком, способным работником и отзывались с уважением. С С.М. Кировым Медведь был в хороших, дружеских отношениях. Слышала, что Ягода относился к Медведю недружелюбно. Не помню точно когда, за несколько месяцев до убийства С.М. Кирова, по приказу Ягоды Медведь должен был быть переведен из Ленинграда, но по настоянию С.М. Кирова его оставили в Ленинграде, чему сотрудники были очень обрадованы.
Что касается Запорожца, насколько я помню, особо близких отношений между моим мужем и Запорожцем не было. Отношения Медведя и Запорожца были довольно холодными, официальными.
Примерно за 4—6 дней до убийства С.М. Кирова мой муж заболел и с высокой температурой лежал дома. Помню, как ему позвонили, кто не знаю, и сообщили, что убит т. Киров. Страшно взволнованный этим событием, он немедленно ушел на работу.
Об обстоятельствах убийства С.М. Кирова, насколько я сейчас припоминаю спустя 30 лет, муж мне говорил, что убийца С.М. Кирова Николаев ранее, но когда — не знаю, был где-то задержан, как задержан, тоже не знаю. Обыскивал его сотрудник оперода Котомин и ничего не обнаружил, хотя, как говорили потом, у Николаева имелись при себе какие-то уличающие бумаги, а Котомин их не заметил. На сколько времени был задержан Николаев, кем и когда был освобожден, я не знаю.
В отношении убийства С.М. Кирова муж говорил, что охранник в Смольном следовал за т. Кировым в некотором отдалении, т.к. Сергей Миронович не любил, чтобы за ним ходили по пятам, чем, очевидно, и воспользовался Николаев. Когда С.М. Киров завернул за угол, а охранник несколько отстал, в это время убийца и выстрелил. Охраннику не удалось успеть вовремя к месту происшествия.
О структуре охраны С.М. Кирова мне ничего неизвестно. Никого из сотрудников охраны т. Кирова как по работе, так и по месту жительства я не помню. Знала я лишь сотрудника оперативного отдела Хвиюзова, т.е. с ним ранее работала в следственном отделении, но состоял ли Хвиюзов в охране С.М. Кирова, неизвестно. Я считала Хвиюзова положительным, добросовестным, исполнительным человеком.
Уже после убийства С.М. Кирова муж рассказывал, что Сергей Миронович очень не любил, что его охраняют, и если он замечал около себя кого- либо из сотрудников охраны, то тотчас же отсылал.
Кроме того, муж рассказывал, что задержать кого-либо из граждан, посещающих Смольный, без достаточных оснований было сложным, тем более, что эти лица впоследствии обжаловали действия сотрудников и что на этой почве сотрудники имели неприятности.
Возможно, поэтому и не принимались меры по усилению охраны тов. Кирова. Слыхала я, что Николаеву доверяли и он имел свободное хождение в Смольном.
О взаимоотношениях моего мужа с Паукером мне ничего не известно. Я не помню, чтобы муж когда-либо рассказывал, когда он встречался и разговаривал с Ягодой или его заместителями.
Какие были даны показания Николаевым после совершенного им убийства С.М. Кирова, я не знаю.
Как я написала выше, до и в момент убийства т. Кирова мой муж был болен и временно не работал. Как только ему сообщили об убийстве С.М. Кирова, он, будучи больным, ушел на работу. Насколько я сейчас припоминаю, от занимаемой должности он был отстранен на второй день после убийства С.М. Кирова, а арестован 5 декабря 1934 года. Когда были отстранены и арестованы другие сотрудники, проходящие по делу убийства С.М. Кирова, я не помню.
Чем занималась приехавшая из Москвы во главе со Сталиным комиссия, мне неизвестно. Кого они допрашивали, как допрашивали, какие задавали вопросы и как относились к допрашиваемым, я не помню.
Из шоферов оперативного отдела и в частности шоферов автомашины, которая была закреплена за моим мужем, помню фамилию Попугаев Константин. Был и еще один шофер, его фамилии я не помню.
Секретарем мужа в Админ, хозотделе была Щербенко Полина (отчество не помню). Была ли она и в оперативном отделе, сказать не могу. Тов. Щербенко в 1959 году работала в Ленинградском городском лектории на Литейном проспекте, д. 40. Где она сейчас, не знаю, возможно, еще работает там. Из сотрудников Оперативного отдела, как я уже писала, помню Котомина и Хвиюзова.
Припоминаю, что ко мне зашел Хвиюзов еще до суда моего мужа и рассказал, что Сталин вызвал к себе на допрос сотрудника Борисова, охранявшего С.М. Кирова. В гараже в то время не оказалось ни одной машины, кроме грузовой с неисправным рулевым управлением. Однако на этой машине повезли Борисова на допрос к Сталину. Как сказал Хвиюзов, Борисов сидел в кабине вместе с шофером. В пути следования машина из-за неисправного рулевого управления потерпела аварию. Дверь кабины от сильного толчка внезапно открылась и Борисов выпал, при падении ударился головой о камень и умер. Мне так говорили, а точно ли это, не знаю.
Где находился Борисов в момент убийства т. Кирова и после убийства, а также было ли у него оружие, не знаю.
В гостях у Котомина, Горина и Янишевского мы не бывали.
У Запорожца были однажды вместе с другими сотрудниками и их женами. Отмечалась какая-то дата, по-моему, годовщина органов НКВД. Кто там присутствовал, не помню. У Медведя мы были несколько раз, тоже по поводу каких-то праздников. У Фомина мы не бывали.
Кому непосредственно мой муж подчинялся по службе, мне неизвестно.
Как проходило следствие по делу сотрудников, арестованных в связи с убийством С.М. Кирова, мне неизвестно.
Кто допрашивал Губина, я не знаю. Обвинение ему было предъявлено в халатности. Было ли еще какое-либо обвинение, я сейчас не помню.
Я считаю, что обвинение Губину А.А. было предъявлено неправильно. Он не виновен, в частности в охране С.М. Кирова, т.е. помню его честным и справедливым человеком. Всю свою жизнь он честно работал, а в гражданскую войну участвовал на фронте.
Большую часть всего своего времени он находился на работе, был награжден значком почетного чекиста. Кроме того, у меня имеется последнее письмо моего мужа, которое он послал своим детям 10 января 1935 года. В этом письме он пишет, обращаясь к детям... «Будьте хорошими, настоящими людьми, будьте коммунистами-большевиками. Учитесь хорошо, учитесь, чтобы быть полезными нашему обществу, чтобы радовать свою мать, а может быть, и для меня... До свидания, мои родные, будьте счастливы. Вспоминайте меня...».
Такие слова мог написать только человек с чистой совестью, коммунист, преданный своей Родине и ни в чем неповинный.
Как проходил суд и что муж рассказывал о суде, я сейчас не помню.
В 1935 году Губин был осужден на 3 года и направлен на Колыму.
Что касается Бальцевича, он был осужден на 10 лет. Почему ему была избрана такая мера наказания, точно не знаю. Из разговоров родственников осужденных я припоминаю, как кто-то сказал, что у Бальцевича проживали родственники в Польше и это, по-видимому, повлияло на срок наказания.
С момента ареста моего мужа я имела с ним свидания три раза — первый раз в Ленинграде в тюрьме на улице Воинова. Это свидание проходило в комнате в присутствии вооруженного надзирателя. Дату свидания не помню. В тот же вечер их отправляли в Москву и нам, женам арестованных, разрешили проводить их на вокзале.
Еще два свидания происходили уже в Москве, на Лубянке в кабинете следователя и в его присутствии. Второе свидание было перед отправкой на Колыму, тут же были вручены ему (мужу) необходимые для далекого путешествия вещи. Оба раза разговор у нас проходил о домашних делах, о детях.
Муж рассказал мне, что в Москве перед отправкой на Колыму всех осужденных по делу убийства С.М. Кирова собрали вместе в кабинете. Принимал их Берзин, быв. директор Дальстроя, и после беседы с ними решил, где они будут работать. Кто еще присутствовал при этой беседе, я не помню. Губина направили на прииск «Штурмовой», Янишевского — на «Партизан» по их желанию. Не могу сказать, правильно ли это, мне сказали, якобы в приговоре было указано о направлении осужденных на Колыму.
Впоследствии муж рассказывал, что туда их везли в отдельном вагоне под охраной до Владивостока. От Владивостока до Нагаева их везли на пароходе тоже под охраной (но точно не помню).
Обстоятельства назначения осужденных ленинградских сотрудников, в том числе и моего мужа, на руководящие административные должности мне неизвестны. Думаю, что это было сделано для пользы дела, т.к. эти лица имели большой опыт руководящей работы и могли принести большую пользу Родине. Как я уже указывала, Губин был назначен начальником прииска «Штурмовой» Северного горно-промышленного управления.
Работая в этой должности, он отдавал все свои силы работе, честно и добросовестно, не считаясь со временем, выполнял задания государства. За хорошую работу он был награжден именными часами.
Летом 1935 года, получив разрешение на выезд к месту нахождения мужа, я, как и другие жены осужденных, выехала на Колыму к мужу. Ехала вместе с женами: Горина-Лундина, Мосевича, Янишевского. До Владивостока ехали поездом, а от Владивостока до Магадана пароходом. Дальше нам с Янишевской пришлось добираться на машине до реки Колымы, дальше на плоту по реке, дальше в глубь тайги на тракторах с прицепленными санями, а мне, кроме всего, до прииска «Штурмовой» верхом по таежным тропам. На прииске я работала заведующей канцелярией до дня отъезда. Принимала участие в общественной жизни.
Никогда ни от кого мы посылок на Колыму не получали.
Знал ли мой муж лично начальника секретариата Ягоды Буланова, не помню.
Будучи на Колыме, с Запорожцем и его женой мы личные связи не поддерживали. Когда мы приехали в Магадан, то по пути следования в тайгу посетили Горина, Лобова, Запорожца, Медведь, Янишевского, Котомина. В дальнейшем мы с прииска никуда не выезжали. Один раз к нам приезжал Медведь.
Получал ли Запорожец какие-либо посылки от Ягоды и Буланова, я не знаю.
Находился ли Запорожец в декабре 1934 года в день убийства С.М. Кирова в Ленинграде, я не знаю. Мне также неизвестно, почему Горин-Лундин, Мосевич и Лобов были назначены на чекистскую работу.
Накануне 1 мая 1937 года Губина вызвали в Магадан якобы на торжественное заседание, посвященное дню 1 мая, с тех пор я его не видала. Примерно через неделю или больше я получила от него записку, а с парохода телеграмму, из которых узнала, что его, Медведя и Запорожца вызвали в Москву. Были ли еще кто-нибудь с ними отправлены, я точно не помню.
Начальника Райотдела НКВД в Ягодном Громова-Варшавского я не помню.
Не получая никаких сведений о муже, беспокоясь о нем и о детях (дети находились в это время у брата мужа в г. Ижевске), не зная, вернется ли он обратно (я не подозревала, что он арестован), прождав некоторое время, я решила выехать домой в Ленинград к детям. Будучи в Магадане, я зашла к директору Дальстроя Берзину для выяснения судьбы своего мужа. Секретарь Берзина зашла к нему доложить обо мне и, выйдя, сказала, чтобы я подождала. Передо мной в кабинет к Берзину прошел какой-то сотрудник НКВД. После его ухода секретарь зашла к Берзину выяснить, можно ли мне зайти, но, выйдя, объявила, что меня он принять не может, т.к. уезжает на какое-то заседание. Из управления я ушла, а через некоторое время, в тот же вечер, я была арестована (5/IX-37 г.) двумя сотрудниками НКВД, которые произвели у меня обыск. Ими же был изъят пистолет мужа, который я собиралась сдать в НКВД, но не успела, т.к. была арестована.
После ареста я была направлена в Магаданскую тюрьму и помещена в одиночную камеру. В тюрьме я просидела три года. Из них больше года я содержалась в одиночной камере. Больше месяца с момента моего ареста меня вообще никто не вызывал, не допрашивал и не разговаривал и мне неизвестна была причина ареста. Следствие по моему делу вели следователи Кожевников и Малышев. Предъявили мне какой-то бланк, на котором было написано, что Губин враг народа и т.п., чему я не поверила. Следствие по моему делу было закончено и направлено в Москву примерно в 1938 году. Предъявлено обвинение по статьям 182 и 58-11 УК РСФСР. В 1939 году дело из Москвы вернулось с тем, чтобы переоформить его и направить в суд. Статью 58-11 изменили на 58 п. 12 УК РСФСР. 5 апреля 1940 года состоялся суд.
Постоянной сессией Хабаровского краевого суда я была осуждена на 10 лет лишения свободы, хотя, согласно Уголовному кодексу, по ст. 58 п. 12 даже при наличии состава преступления полагается самое большее 3 года, а его у меня не было, так же, как не было его и у мужа.
До 1939 года я ничего не знала о судьбе моих детей так же, как и они не знали ничего обо мне, несмотря на неоднократные заявления. В 1939 году я получила разрешение послать телеграмму отцу с указанием адреса, и таким образом дети и родные узнали, что я жива.
В конце 1940 года я была направлена из тюрьмы в лагерь, где и находилась до 5 сентября 1947 года. И только с восстановлением ленинских принципов социалистической законности 10 сентября 1958 года дело, по которому я была осуждена, постановлением Президиума Верховного Суда РСФСР производством прекращено и приговор отменен за отсутствием состава преступления.
В тюрьме, как я уже писала, я находилась некоторое время в одиночной камере, затем перевели в общую. Из находившихся вместе со мной женщин вспоминаю лишь некоторые фамилии: Пудан, Ал-дра, Бенен... Анна Семеновна (нач-к прииска), Сергеева Мария (судья), Булыгина Ал-дра, Лаврентьева Анна Федоровна (зав. отд. народного образования), Мовшович Ада, Несин Рита, остальных не могу вспомнить.
Разговоров о деле убийства С.М. Кирова я не вела. Возможно, беседуя с Пудан, зная, что она имеет отношение к НКВД, я сказала о том, что Николаев ранее задерживался сотрудником НКВД, это я имею в виду случай с Котоминым, о других случаях не помню, чтобы я говорила.
О подробностях убийства С.М. Кирова я ни Пудан, ни другим лицам говорить не могла, т.к. сама точно не знала, да и считала, что этого делать не следует.
За то время, что я находилась в тюрьме и лагере, в Ленинграде во время блокады погиб мой сын и другие родственники, я лишилась имущества, площади. Вещи, отобранные в Магадане, были возвращены частично, за остальные впоследствии уплатили приблизительную стоимость. Именные часы мужа, а также и мои возвращены не были.
В связи с разбором комиссией ЦК КПСС дела об убийстве С.М. Кирова я прошу разобраться в неправильном осуждении и репрессии моего мужа. Зная его как преданного своей Родине честного коммуниста, требовательного к себе и другим, я до сего времени считаю, что он не мог быть причастен к делу убийства С.М. Кирова, о котором он отзывался всегда только как об уважаемом, выдающемся и талантливом партийном и государственном деятеле и скромном, обаятельном и отзывчивом человеке, и тяжело переживал его утрату.
Репрессия 1937 года в отношении моего мужа явно необоснованная. Он пал жертвой клеветы и произвола. Я глубоко уверена, что искоренение последствий культа личности Сталина, восстановление ленинских принципов партийной жизни и соц. законности восстановит правду и в отношении моего мужа.
В. Губина