Письмо Г.Е. Зиновьева в ЦК ВКП(б)
28 декабря 1934 г.
ДПЗ
В ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ ВКП(б)
В ДПЗ от следователя узнал я, кем совершено было убийство С.М. КИРОВА. Ужас и оцепенение охватили меня. Ужасом и оцепенением скован я до этой минуты. И чем больше подробностей узнаю я из обвинительного акта о том, как и в каких обстоятельствах подготовлялось и совершилось это злодейское преступление, тем больший ужас охватывает меня.
Антипартийная группа, связанная с моим именем, как всем известно, в самые худшие свои времена и в мыслях не допускала террора. И, тем не менее, партия права, когда говорит, что политическая ответственность за совершившееся преступление лежит на бывшей «зиновьевской» группе, в частности на мне. Я проклинаю, ненавижу и презираю фашистских убийц, поднявших руку на великого пролетарского бойца, как проклинает, ненавидит и презирает их весь рабочий класс. И вместе с тем вижу, что моральнополитическая ответственность за совершившееся преступление лежит на нас, в частности на мне. Громадное большинство состоявших, согласно обвинительному акту, в «ленинградском центре» вышли из группы «левых» (или «безвожденцев»), порвавших с «зиновьевской» группой перед XV съездом — что наложило свой отпечаток на все дальнейшие взаимоотношения с ними. В течение годов я не видел этих людей, ничего не слышал о них и никогда не мог подозревать, что они вырождаются в группу фашистских убийц. И, тем не менее, морально-политическая ответственность за случившееся лежит на нас, в частности на мне.
В обвинительном акте я читаю, что убийцы были связаны с одним из консулов, давали ему сведения, брали у него деньги, говорили с ним о связи с Троцким, готовились бежать за границу и там служить интервентам. Некоторыми из них, вероятно, прямо руководила рука опытного агента русской или заграничной белогвардейщины. Возможно, что часть из них продавалась за деньги. Но факт, что негодяи, дошедшие до этого, когда-то были связаны с «ленинградской оппозицией» и со мной лично. Факт, что они и сейчас ссылаются на платформу зиновьевско-троцкистского блока. Из этого вытекает, что политическая ответственность за случившееся ложится на бывшую «зиновьевскую» антипартийную группу и, стало быть, прежде всего на меня.
Вчера я должен был в тюрьме подписать документ о том, что я читал постановление об исключении меня из партии «как контр-революционера». Это было самое тяжелое, что я помню в своей жизни. После этого я чувствую себя как бы уже умершим. Я знаю, что мое положение не таково, чтобы то или другое мое заявление, или письмо могли что-либо изменить в моей судьбе. Хитрить мне бесполезно и запираться — тоже.
Моя вина безмерна. Она заключается в том, что, не поняв полностью антипартийности моей обанкротившейся «платформы», я уже после того, как партия разбила ее — путался в ногах, заигрывал с другими антипартийными группками, не сумел круто оборвать все прошлое, не сумел сказать своим близким ясно, без оговорок, по-честному, что мы оказались банкротами, не сумел до конца и по-настоящему внутренне — признать правоту и величие СТАЛИНА, не сумел сделать из всего этого все выводы, не сумел куда-нибудь на несколько лет уехать на деловую работу, словом: не сумел сделать честно и до конца выводы из своего политического банкротства. ЦК давал мне возможность остаться в рядах большевиков. Сердце обливается кровью по поводу того, что я не сумел воспользоваться этой возможностью.
Мое положение сейчас ужасно в полном смысле слова. Все время я думаю: хотя бы теперь, в самую последнюю минуту, — сделай то, что ты должен сделать до конца!
Что именно должен я в этой трагической для меня обстановке сделать?
1. Рассказать все, что я знаю.
2. Принять на себя всю вытекающую из обстановки ответственность за случившееся.
3. Заранее признать, что все, что Партия скажет обо мне теперь и сделает теперь со мной — что все это будет правильно.
Умоляю Вас поверить мне в следующем:
1. Я не знал, абсолютно ничего не знал и не слышал и не мог слышать о существовании за последние годы какой-либо антипартийной организации или группы в Ленинграде. Никаких связей с Ленинградом уже целый ряд лет не имел, не искал и не мог искать.
2. На следствии я показываю и буду показывать все, что я знаю и помню, ничего не утаивая, не щадя ни себя ни других.
3. Ряд высказываний (в разные времена), которые в ходе следствия приписывают мне другие арестованные, являются либо ошибками памяти (особенно насчет дат), либо попытками отыграться на мне, как на главном политическом обвиняемом.
Я изложил в своих показаниях подробно то, что запомнил о длинном периоде антипартийной борьбы и антипартийных настроений. Наибольшие мои колебания последнего периода относились к 1932 году. К этому же (и прежнему) времени относятся попытки «контакта» и по существу сговора нескольких антипартийных групп.
Мы (в частности, я) были искренне против политики правых, и все-таки мы имели известный «контакт» с БУХАРИНЫМ, ТОМСКИМ, РЫКОВЫМ. Как это могло быть? Действовала логика положения: недовольные (хотя бы и по разным мотивам) ищут друг друга. Сначала, когда БУХАРИН, РЫКОВ и ТОМСКИЙ были еще членами П.Б., стимулом для нас было еще и желание быть в курсе дел, получать через них политическую информацию.
Относительно взаимных нащупываний «различных антипартийных группок» времен 1932 г. должен сказать следующее. Политически это, конечно, были попытки сговора против линии ЦК. Это выглядело «невинно» в начале. Но если бы ЦК не предупреждал все время Партию о том, что тенденция к объединению правых и «левых» заложена в самой сути вещей, если бы ЦК все время не бил по тем и другим — тот или иной сговор антипартийно настроенных групп в 1932 году так или иначе состоялся бы. Правильная политика ЦК разбивала и разбила и в 1932 году этот антипартийный сговор в зародыше.
Следствие указывает мне, что мои ссылки на то, что, де, мне раньше никто из представителей Партии не предлагал назвать имена и рассказать практические подробности антипартийной борьбы — что эти ссылки вызывают мысль, будто я хочу попытаться переложить с себя ответственность на кого-то другого. Я понимаю, что это действительно может навести на такую мысль. В пояснение этого места своих показании скажу следующее:
Переложить ответственность на кого-либо другого мне невозможно. Это я хорошо понимаю. Я указал на это обстоятельство только для того, чтобы следствие лучше поняло мою тогдашнюю психологию. Я считал тогда, что называть имена слишком «мелко»для меня, что от меня требуется только политическая солидаризация. И то обстоятельство, что от меня никто не требовал имен, расценивал так, что и другие смотрят так же.
Конечно, если бы я знал, что в Ленинграде продолжает существовать антипартийная организация, а, тем более, если бы я знал что-либо о существовании группы с террористическими настроениями — я обязан был бы немедленно сообщить все, что знаю. Но ничего подобного я не знал и знать не мог. Речь могла идти для Ленинграда лишь об очень старых вещах, которые я считал давно умершими, а людей и их роль в антипартийной борьбе до 1929 г. давно более или менее известными. Что же касается до московских шушуканий с БУХАРИНЫМ, ТОМСКИМ, РЫКОВЫМ, ШАЦКИНЫМ, СТЭНОМ, ЛОМИНАДЗЕ, САФАРОВЫМ, то тут я действительно виноват, что в 1932 г. (или хотя бы позже) не сказал о них открыто Партии. И тут именно действовала та психология, о которой я говорю выше. Я сознаю эту свою вину полностью.
В 1933—1934 г.г. я был искренно преисполнен желания честно работать под руководством ЦК и т. СТАЛИНА. Я был совершенно согласен с внутренней и внешней политикой Партии. Пытаясь следить за работой Коминтерна, я был вполне согласен с проводимой им тактикой единого фронта. Практическое проведение ее во Франции вызывало у меня сомнения: неосторожные заявления об «едином народном фронте», об «органическом единстве» и т.п.
Но моей самой большой бедой было то, что, потерпев политическое банкротство в 1925—1927 г.г. и потеряв политическое доверие у Партии, я все-таки упорно тянулся к вопросам большой политики, в частности, политики Коминтерна — вместо того, чтобы взяться за какую-либо практическую скромную работу на культурно-просветительном участке или в этом роде. Я пробовал обратиться к другой работе, я занялся литературной критикой — стал работать над Щедриным, Пушкиным и т.п. Но целиком уйти в нее не смог.
Мой урок должен послужить грозным предостережением для всех, кто находится в более или менее аналогичном положении. Честность с партией до конца, без недомолвок, без перешептываний или — уходи совсем, не путаясь в ногах! Не случайно то, что именно сейчас, когда страна окончательно вышла на дорогу великого роста, великого строительства — отщепенцы окончательно пришли к своему тупику, к бездне.
Если за прошлые годы честной работы могу просить ЦК еще о чем-либо, то прошу и умоляю: откройте мне хотя бы маленькую надежду на прощение со стороны Партии, дайте хотя бы маленькую возможность где бы то ни было работать. До последнего вздоха буду думать только об этом и надеяться на это.
Г. ЗИНОВЬЕВ
Вручено мною 30-го декабря 1934 года.
Верно: [подпись]
Пометы. «6 стр.»; «А 5».
Корроборация: «KA-6».