Быт подмосковных крестьян

Иогель М. Быт подмосковных крестьян // Санкт-Петербургские ведомости. 1896. № 54. 25 февраля. С. 2.
 

От освобождения крестьян от крепостной зависимости, от первых попыток просветить их, дать им первый толчок к самосознанию и развитию в них чувства человеческого достоинства ожидалось так много счастья для них и для нас, людей, поставленных с ними нашею кормилицею — землею в общие условия одного и того же быта...
И вот прошло уже много лет, даже слишком много для того, чтобы мы почувствовали себя вправе поставить себе вопрос, стал ли наш подмосковный крестьянин человечнее, улучшилось ли его материальное положение, стал ли он счастливее?

Призовем к первому ответу нашу сельскую улицу и посмотрим. Что скажет она нам самым внешним своим видом? За последние тридцать лет эта улица стала совершенно неузнаваемой!

Возьмем, для ближайшего примера улицу одного из зажиточных подмосковных селений, а именно сельца Сукова, находящегося в районе Троицко-Голенищенской волости 3-го стана Московского уезда. Что представляла она из себя тридцать лет тому назад, и что представляет теперь?

Тогда из всех ее изб, напоминающих одна другую, как две капли воды, выделялась только изба сельского старосты. Она одна имела семь окон и была крыта железом.

При самом въезде в деревню, при самом беглом взгляде на нее уже чувствовалось, что тут живут не особенно богатые, но и не бедные крестьяне, живут с равным достатком, как братья, которых кормит и содержит с полным беспристрастием, с идеальною справедливостью наша обща кормилица — земля.

Теперь же эта улица имеет совершенно иной вид и вызывает совсем иные мысли и чувства. Как будто у этой улицы умерла мать, а вместо нее явилась мачеха и, возлюбив своих кровных сыновей много больше пасынков, первым понастроила большие дома, а последних, пасынков, загнала в убогие избенки, полуразвалившиеся, глубоко осунувшиеся в землю и вот-вот готовые пасть совершено.
Та же рознь наблюдается и в огромном казенном имении, селе Орлове, на 18-й версте от Москвы, и в большой деревне Терешкове на 15-й версте, и в Расказовке на 20-й версте, и только деревня Михалково, на 12-й версте и небольшое село Говорово не дают столь резких образцов этой розни по их бедноте, совсем исключительной, и по полному отсутствию в них мало-мальски порядочных изб.
В особенности поражает этою беднотою село Говорово, в котором есть избы, грозящие опасностью для жизни своих обитателей. Что же случилось с нашими селами и деревнями за эти тридцать лет, что их улицы изменили столь резко свой внешний вид?

Причина на лицо — близость Москвы. Москва соблазнила и увлекла нашего крестьянина быстротою и легкостью наживы.

Однако не даром же известно исстари, что трудом праведным не наживешь палат каменных, и вот большая часть этих красавиц изб изукрасилась надписями вроде таких: «Трихтир», «Продажа вина и чаепитие», «Лавочка», с художественно нарисованною на вывеске зеленою сахарною головою.

В деревне Суково на сто душ имеется две таких лавочки, одно «чаепитие» и, по крайней мере, четыре избы в которых продается водка беспатентно, но совершенно беспрепятственно. На эту беспатентную продажу водки давно уже перестали смотреть, как на зло или на явление, воспрещенное законом. Нет, сложилось совсем иное мировоззрение. «Без «эфтова», мол, и быть нельзя, а коли есть, так значит можно.

Однако не всем же крестьянам поголовно можно быть «трухтирщиками», лавочниками, кабатчиками, торговцами водкой и т.д.
Для этого надо, во-первых, иметь запас, во-вторых, очень шустрые глаза и сметливую голову, в-третьих надо быть «дипломатом» - уметь обходиться, знаючи, с кем и как.
И вот у кого шустры глаза, у кого есть сметка, кто «дипломат» - тот богат.

Но не все «дипломаты», не все съели совесть, не всякому легко запускать руку в карман соседа, своего же ближайшего брата, только потому, что он стоит раззия рот. А Москва не дремала, и с каждым новым днем, с каждою новою поездкою в нее все шире разливала свой яд, возбуждая и в бедняках, и в их женах и дочерях те же вкусы и аппетиты, что завелись у богатых. Не дремлют и наши ближайшие цивилизаторы — кабатчики, «трухтирщики», лавочники.
Они дразнят глаз бедняков водкою, картами, красными винами, чаем, сахаром, лимонами... и бедняк тянется - «я, мол, тоже не хуже других».

Но денег у него нет, и он идет в лавку, кабак или «трухтир», как горожанин ходит в ссудную кассу, таща с собой поддевку, суконный халат, женино платье, сапоги, валенки, а ради праздника и оголовок, и шлею, и дугу.
У трактирщиков, у кабатчиков, у лавочников желудки хорошие. Они переваривают все.

Задолженность растет выплачивать не из чего, и батрак готов. Готов вместе с ним и «горлан», подающий свой голос за того именно человека, который пьет его кровь. Он кричит на сходе не только за него, но и за тот распорядок, который полезен и удобен ему, этому новому «заправиле».
В душе он, конечно, проклинает его, а в глаза ему смотрит с умилением, и уже величает его дочерей «барышнями».

К этому не излишне добавить, что водка, продаваемая беспатентно, обыкновенно разбавляется самым бесцеремонным образом водою, деревянное масло — керосином.

Чтобы дать наглядное представление о том, как легко живется ныне нашему бедняку-крестьянину, имеющему одну лошадь или даже вовсе не имеющему ее, достаточно привести цены, по которым разжиревший торгаш сбывает свой товар этому бедняку и всякому, поставленному в несчастную необходимость обращаться к нему: будет ли это священник, землевладелец, учительница или кто иной, заброшенный злым роком в число жертв наших мироедов.

Вот эти цены:
Пуд хлеба кислого в Москве 1895 г. - 55 коп., а в деревенских лавочках — 70 и 75 копю за пуд. Отруди — пуд 60 коп., а в Москве мешок отрубей в три пуда — 90 коп. Значит, в деревенских лавках тот же мешок обходится в один рубль 80 коп.
Выходит, что в данном случае наш лавочник наживает рубль на рубль.

Жить можно и крышу железом можно и амбары строить можно...
О женихах и братьях ответ один: разошлись. Кто ушел на соседний завод красок Гиршберга, кто на кирпичный завод Якунчикова, кто на фабрики и заводы московские. А кто в извоз. А если которые и живут на селе, больше трех дней в неделю проводят в Москве: потому что там веселее...

Часть 2. - Санкт-Петербургские ведомости. 1896. № 61. 3 марта. С. 3.

Как мы уже видели выше, крестьянин-промышленник решительно превмозгает у нас над крестьянином-землевладельцем.
У кого есть сметка, в ком есть молодость и сила, тот в Москве ли в деревне ли — лавочник, трактирщик, кабатчик, щеточник.
При земле же остаются только люди совсем лишенные предприимчивости: старые и малые — причина, по которой земледелие у нас не только не улучшается, но и падает с каждым годом все более.

Нововведений никаких. Единственная роскошь — плуг Лигарта. Но и он — редкое явление, украшающее поля лишь крестьян-промышленников, обрабатывающих землю руками батраков из губерний Тульской и Рязанской. О молотилках и веялках у нас не имеется даже и понятия. Да нет и желания знакомиться с ними.
Этим летом один из соседних частных владельцев предложил крестьянам сельца «Суково» воспользоваться его молотилкой, назначив за обмолот половину соломы из всей обмолоченной массы.
Условие весьма выгодное, если принять во внимание существующую у нас высокую заработную плату, харчи, два раза чай, 45 коп. с четверти овса и 55 копеек с четверти ржи.

Но никто из крестьян и не подумал воспользоваться его молотилкой.
Тогда молотилка была предложена в село Орлово, крестьяне которого владеют более чем тысячью десятин земли, при шести десятинах на душу.

Священник села Орлово поначалу охотно взялся за это дело.
Но и тут никто не пожелал воспользоваться молотилкой, ни даже сам священник:
- Да видите ли, я бы охотно, я сознаю, что это выгодно, но тут надо приноравливаться, а по-прежнему нам все известно, да и привыкли к тому же...

Редко даже у кого есть погреб, в котором мог бы сохраниться картофель, вследствие чего крестьяне вынуждены продавать его за грош в самое дешевое время, а иначе он сгниет.
Когда внимательно приглядываешься к поспешности, с какою крестьяне наши обмолачивают свою рожь и свой овес чужими руками, и выбирают картофель, то невольно представляется, что он не собственники земли на которой сидят, а только временные ее постояльцы, торопящиеся продать все это ненужное, чтобы скорее отбыть куда-то, к какому-то иному роду занятий, более важному, к каким-то новым источникам новой жизни и нового блага.

И этот новый источник все та же Москва.
Из-за нее наш крестьянин разлюбил землю, земля разлюбила его, и тяжело и грустно теперь видеть полузаброшенные им поля, тощий овес и рожь, на полосах которой от колоса до колоса не слыхать девичьего голоса. Редко у кого из наших крестьян теперь хороша рожь настолько, чтобы остановиться и полюбоваться ею. Разве у богатейших, да и то не у всех. Москва же или не дает ничего, или дает лишь настолько, что все это даваемое ею, остается в ней же — съедается и пропивается. Сверх того, хорошо обрабатывать свою землю чужими руками тому, у кого есть залежи, кто богат, но где взять 55 копеек за обмолот четверти, где взять на харчи и на чай бедняку, а он уже тоже не гнет спины под цепом, и вот он кидается к тому же лавочнику, трактирщику, кабатчику, у которых и без того сидит в долгах по маковку, с мольбой о выручке:
Отец родной, выручи!

И отец родной выручает, спешит даже выручить, чтобы не попала его жертва в иные руки, но через несколько же дней в оплату сделанного долга рожь и овес бедняка уплывают с его гумна в амбар благодетеля, а благодетель, в порыве великодушия, пользуясь прежними счетами и настоящими нуждами, предлагает бедняку купить значительную часть всего его умолота, конечно, за полцены, и нет случая, чтобы сделка не состоялась.

Наступает декабрь, нет уже у бедняка ни хлеба, ни овса, и он бросает семью, бежит в Москву добывать где может и чем может, чтобы возвращать свой же хлеб и свой же овес из амбара ростовщика-собрата, платя ему теперь рубль за полтину.

Вот печальная, но верная картина материального быта подмосковных крестьян наших дней. С одной стороны — кабатчики, трактирщики, лавочники, деятельность которых все более и более приближается к деятельности наших городских ростовщиков, хотя по внешней форме это нечто совсем иное, а с другой, - обнищавшая серая масса честных тружеников, людей, лишенных предприимчивости, смиренных нуждой и без ропота покорных своим мнимым благодетелям...

Все по-прежнему они соседи, как были соседями и тридцать лет назад, все по-прежнему они братья и по церкви, и по вскормившей их земле, да неравные...

Нет у нас теперь более Иванов, Петров, Максимов, а есть взамен их — Сидоры Карповичи, Михаилы Григорьевичи, а за ними серая, приниженно подавленная толпа — Митюх и Гришух, осужденных оставаться уже до смерти Митюхами и Гришухами.
Так ловкость и пронырливость взяли у нас верх над трудом и честностью.

Раскололась улица, раскололся двор, раскололась изба.
В избе у старика отца всего два сына, да и те неравны. Младший — Никита Федорыч, потому лошадьми на Москве хорошо торгует, весь дом «по тикету» держит, жену по праздникам в шелках и бархатах водит и когда с Москвы наезжает сам, то раскидывается на диване бородой вверх, и никто ему в ту пору не поперечь ни в чем, а старший, что на земле сидит и в поте лица работает — Андрюха, потому ничего не может и жена его в ситцах ходит...