Доклад, прочитанный в Обществе друзей народа 2 февраля 1832 г.

Луи-Огюст Бланки

Доклад, прочитанный в Обществе друзей народа
2 февраля 1832 г.

Из неопубликованных произведений
Перевод с франц. и подготовка к публикации Саула Красного

 Историк-марксист. 1930, т.20

Граждане! Ваше Центральное бюро поручило мне представить вам доклад о внутреннем и внешнем положении Франции, начиная с июльской революции. Я далек от мысли охватить в целом и в деталях этот обширный вопрос, который вот уже 18 месяцев заполняет пе­риодическую и непериодическую печать, парламентские дебаты и ди­пломатию не только Франции, но и всей Европы. Итак, оставляя в стороне все множество событий, которые вы все знаете, оставляя также в стороне мысли, диктуемые и вам, и мне самим ходом собы­тий, я попытаюсь — с целью объяснить положение страны — рельеф­но выявить различные партии, противоположные интересы которых вызывают ведущуюся с таким ожесточением борьбу, в которой вы принимаете все более и более значительное участие. Все эти партии существовали и до июльской революции; никакая новая партия не появилась из недр революции или как ее последствие. Современное положение есть лишь наивысшее развитие партий, дремавших рядом друг с другом под усыпляющим режимом реставрации, и в которых трехдневное пробуждение зажгло пожирающую лихорадку, непре­станно поддерживаемую и удваиваемую самим ходом болезни, под­тачивающей социальный организм.

Не надо скрывать от себя, что между классами, составляющими нацию, существует война насмерть. Установив эту истину, мы должны признать, что партией истинно народной, той, в которой все патриоты должны объединиться, является партия масс. До сих пор мы знали три рода интересов во Франции: интересы так называемого высшего класса, интересы среднего класса или буржуазии, и наконец интересы народа. Народ я ставлю последним, потому что он всегда был последним и по­тому что я рассчитываю на осуществление в будущем евангельского из­речения: «последние да будут первыми».

В 1814 и 1815 гг. буржуазный класс, уставший от Наполеона, — не от его деспотизма (буржуазия мало заботится о свободе, которая в ее глазах не стоит фунта хорошей корицы или векселя с хорошо по­ставленным бланком), но потому, что война, обескровив народ, начала забирать у буржуазии уже ее собственных детей, и особенно потому, что война посягала на ее спокойствие и мешала процветанию торгов­ли — этот буржуазный класс встретил иностранных солдат как своих избавителей, и Бурбонов, как посланников божьих. Это она, буржуа­зия, открыла двери Парижа, обошлась с солдатами Ватерлоо, как с разбойниками Луары, и вдохновляла кровавую реакцию 1815 г.

Людовик XVIII вознаградил ее за это хартией. Эта хартия дава­ла высшим классам привилегии аристократии, а буржуазии — палату депутатов, так называемую демократическую палату. Таким образом эмигранты, дворянство и крупные собственники, фанатические привер­женцы Бурбонов, и средний класс, принимавший их из корысти, ока­зались в равной мере хозяевами положения. Народ был отстранен. Лишенный вождей, деморализованный иностранным вторжением, не веря больше в свободу, он молча покорился игу, собирая силы. Вы зна­ете, какую постоянную поддержку буржуазный класс оказывал Рестав­рации до 1825 г. Он приложил свою руку к кровавой резне 1815 и 1816 гг., к эшафотам Бари и Бертау, к войне с Испанией, к пришест­вию Виллеля, к изменению избирательного закона. До 1827 г. он не переставал делегировать в парламент большинство, преданное власти.

В промежутке «между 1825 и 1827 гг. Карл X, видя, что все ему удается, и считая себя достаточно сильным без буржуазии, решил приступить к ее изолированию, как это было сделано по отношению к народу в 1815 г.; он сделал смелый шаг назад к старому режиму и объ­явил войну среднему классу, провозглашая исключительное господ­ство дворянства и духовенства под знаменем иезуитизма.

Буржуазия по существу антирелигиозна; она ненавидит церкви, она верит только в реестры по системе двойной бухгалтерии. Она со­гласилась, конечно, угнетать народ наравне с высшими классами, но, видя, что и ее очередь наступила, она соединилась с той маленькой частью среднего класса, которая с 1815 г. одна сражалась с Бурбона­ми и интересами которой она до сих пор жертвовала; тогда началась та газетная и избирательная борьба, которая велась с таким постоянст­вом и ожесточением. Но буржуазия боролась во имя хартии. Хартия в самом деле обеспечивала ей ее могущество. Правильно применяемая, она ей давала превосходство в государстве. Придумана была легаль­ность, чтобы представлять эти интересы буржуазии и служить ей фла­гом. Легальный порядок сделался как бы божеством, которому враж­дующие конституционные партии ежедневно кадили фимиамом. Эта борьба продолжалась с 1825 по 1830 г., все более благоприятная для буржуа, которые быстро продвигались вперед и, сделавшись хозяе­вами палаты депутатов, стали угрожать правительству полным его поражением.

Что же делал народ во время этого конфликта? Ничего. Он оставался молчаливым зрителем этих распрей, и все мы знаем, что его интересы не принимались во внимание в спорах, происходивших меж­ду его угнетателями. Конечно буржуазия мало заботилась о нем и о его интересах, с которыми уже 15 лет привыкли не считаться. Вы пом­ните, как пресса, преданная конституционалистам, наперерыв повторя­ла, что народ передал свои интересы в руки избирателей, единствен­ных выразителей интересов Франции. Не только правительство считало, что массы безразлично относятся к происходящей борьбе. Средний класс презирал их быть может еще более, и конечно он рас­считывал один пожать плоды победы. Эта победа не шла далее хар­тии. Карл X и хартия с всесильной буржуазией — такова была цель конституционалистов. Да, но народ этот вопрос понимал иначе. Народ высмеивал хартию и ненавидел Бурбонов. Пока хозяева ссорились между собой, он молча выжидал удобного момента для того, чтобы броситься на поле битвы и примирить враждующие стороны.

Когда положение вещей дошло до того, что правительство не видело для себя другого исхода кроме переворота, когда эта угроза государственного переворота повисла над головой буржуа, надо было видеть охвативший их страх! Кто не помнит жалоб и ужаса 221 после приказа о роспуске, последовавшего в ответ на их знаменитый адрес! Карл X говорил о своем твердом решении прибегнуть к силе — и буржуазия трепетала. Уже большинство громко выражало свое порицание несчастным 221 депутату, давшим увлечь себя революционным эксцессам. Наиболее смелые возлагали свои надежды на отказ от уплаты налогов и на поддержку со стороны судов, которые почти все исполняли бы функции уголовных судов. Если роялисты высказы­вали столько доверия и решимости, если их противники выражали столько боязни и неуверенности, то это потому, что и те и другие считали, что народ устал и стоит в стороне от борьбы, что он как бы подал в отставку. Итак, с одной стороны, правительство, опиравшееся на дворянство, духовенство и крупных собственников, с другой, средний класс, готовый вступить в бой после пятилетней прелюдии в форме литературной и избирательной борьбы, и наконец народ, молчаливый народ, которого за последние 15 лет считали ото­шедшим от борьбы.

Такова ситуация, в которой завязывается борьба. Подбрасыва­ются приказы — и полиция учиняет разгром печати. Я не буду говорить о нашей радости, о радости граждан, содрогавшихся под игом и дож­давшихся наконец пробуждения народного льва, так долго спавшего. День 26 июля был самым прекрасным днем нашей жизни. Но буржуа! Никогда политический кризис не являл зрелища такого страха, такой глубокой растерянности. Бледные, обезумевшие, они услышали пер­вые выстрелы, как первый залп пикета, который должен их всех рас­стрелять — одного за другим. Всем нам памятно поведение депутатов в понедельник, вторник и среду. Остатки своих способностей и присут­ствия духа, еще не совсем парализованные страхом, они употребили на то, чтобы предупредить, остановить сражение. Дрожа лишь за свою собственную шкуру, они не хотели видеть народной победы и содро­гались под призраком ножа Карла X.

Но в четверг картина изменилась. Народ вышел победителем; тогда иной ужас охватил буржуазию, ужас более глубокий и подав­ляющий. Прощайте мечты о хартии, легальности, о конституционной монархии! Бессильный призрак Карла X исчез под обломками, пламе­нем и дымом, народ предстал восставший, восставший как великан с трехцветным знаменем в руках. Буржуазия была ошеломлена. Вот когда она пожалела о том, что 26 июля уже не существовало нацио­нальной гвардии, вот когда она стала обвинять в недальновидности и безумии Карла X, который сам разбил якорь своего спасения. Было слишком поздно для сожаления. Вы видите, что в те дни, когда народ был так велик, буржуазия металась в страхе, сначала в страхе перед Карлом X и затем перед рабочими — благородная и славная роль для этих гордых воинов, развевающих так высоко свои султаны на тор­жественных парадах Марсова поля.

Но, граждане, как могло случиться, что такая внезапная и страш­ная народная революция осталась бесплодной? По какой фатальности эта революция, сделанная только народом и наметившая конец исклю­чительному господству буржуазии и начало народной власти, эта ре­волюция имела результатом лишь установление деспотизма среднего класса, усиление нищеты рабочих и крестьян и погружение Франции в еще большую грязь? Увы! Народ, как тот другой старик, сумел побе­дить, но не сумел воспользоваться победой. В этом не совсем его ви­на. Битва была такой короткой, что его естественные вожди, которые должны были дать направление его победе, не успели выйти из толпы. Он по необходимости соединился с вождями, которые фигурировали во главе буржуазии в парламентской борьбе с Бурбонами. Впрочем, народ был благодарен средним классам за их маленькую пятилетнюю борьбу с его врагами. Вы видели, какую доброжелательность — я сказал бы даже, какое чувство почтения — он выказывал людям хорошо оде­тым, которых он встречал на улице. Чувствовал ли он, как бы инстинк­тивно, что только что он сыграл неприятную шутку с буржуазией хо­тел ли он в своем великодушии победителя быть предупредительным и предложить мир и дружбу своим будущим противникам? Возглас «Да здравствует хартия!», возглас, которым так коварно злоупотре­били, был лишь возгласом сближения, чтобы доказать свой союз с этими людьми. Как бы то ни было, массы формально не выразили ни­какой положительной политической воли. Особенно их волновала и бросала на площади ненависть к Бурбонам, твердая решимость свер­гнуть их; было нечто и от бонапартизма и от республики в требова­ниях, выставляемых ими правительству, которое должно было выйти из баррикад.

Вы знаете, как народ в своем доверии к принятым им вождям, — прежняя вражда которых к Карлу X заставляла его считать их такими же непримиримыми, как он сам, врагами Бурбонов,— вы знаете, как этот народ удалился с площади по окончании сражения. Тогда буржуа вышли из своих подвалов и тысячами устремились на улицы, остав­шиеся свободными после ухода революционеров. Всем памятно, с какой удивительной быстротой сцена переменилась, как неожиданно, в одно мгновение ока, на улицах Парижа хорошие костюмы заменили собою блузы; все это совершилось как бы по мановению волшебного жезла — исчезли одни и появились другие. Ведь жужжание пуль пре­кратилось! Речь шла уже не об опасности для жизни, а о том, чтобы собрать добычу. Каждому своя роль. Люди из мастерских удалились. Люди от прилавка появились.

Тогда презренные, победа которых сдана была в архив, сделав попытку восстановить Карла X на троне и чувствуя, что дело шло об их собственной жизни, остановились на измене менее опасной: Бурбон был провозглашен королем. Десять — пятнадцать тысяч буржуа, посе­лившихся в новом дворце, в течение целого ряда дней приветствовали хозяина своими восторженными криками; все это происходило под руководством агентов, оплачиваемых из королевской казны. Что ка­сается народа, то, не имея ренты и следовательно не имея возможности фланировать под окнами дворцов, он оставался в своих мастерских и не был сообщником той недостойной узурпации, которая не прошла бы безнаказанно, если бы он нашел людей, способных направить уда­ры его гнева и мести.

Преданный своими вождями, покинутый учащимися, он умолк, собираясь с силами, как в 1815 г. Приведу вам один пример. Кучер кабриолета, отвозивший меня в последнюю субботу, рассказал мне об участии, которое он принимал в трехдневном сражении, и прибавил: «Я встретил по дороге к палате процессию депутатов, направлявшихся к городской ратуше. Я следил за ними, желая узнать, что они собира­ются делать. И вот я увидел рядом с Луи-Филиппом Лафайета, кото­рый сказал: «Французы, вот ваш король». Сударь, когда я услышал эти слова, я почувствовал как бы удар кинжалом, у меня потемнело в гла­зах, я удалился». Этот человек — это народ.

Таково положение партий сейчас же после июльской революции. Высший класс разбит. Средний класс, прятавшийся во время боя и не одобрявший его, проявляет столько же ловкости, сколько он вначале выказал осторожности, и вырывает плоды победы, не им одержанной. Народ, сделавший все, остается нулем, как и прежде, но ужасный факт совершился. Народ, как громовой удар, появился на политической сцене, которую он взял приступом, и хотя он и был изгнан почти в тот же момент, он тем ие менее успел проявить грандиозную мощь; он взял назад свою отставку. С этого времени между народом и средним классом завязывается ожесточенная борьба; это уже не борьба между высшими классами и буржуазией. Последняя даже вынуждена будет призывать на помощь своих прежних врагов для более успешного сопротивления. Буржуазия действительно недолго скрывала свою ненависть к народу. Вначале, когда пушки так сказать гремели еще, она под впечатлением первого ужаса и первого благо­говения, внушенного ей героизмом победителей, считает себя обязан­ной расточать им похвалы, но все это притворно, с недовольной миной и со скрежетом зубовным. Сколько рабочих, участвовавших в боях, было уволено хозяевами не за то, что они боролись, а за то якобы, что они пропустили пять или шесть дней работы в мастерской!

Надо однако отметить следующий факт. Все хором воспевали сдержанность, великодушие, мудрость пролетариев. Но если их хва­лили, то это потому, что их еще боялись. Этот хор похвал вскоре затихает и уступает место индифферентности. Становится признаком дурного тона говорить о достопамятных днях и об июльских героях. Затем, так как народ, толкаемый голодом, выносит свое недовольство на улицу, начинают возмущаться нарушителями общественного спо­койствия. Слово «сброд», которое казалось было уже изъято из лексикона, снова слышится из всех уст. Так как рабочие в ответ на оскорбления ничем кроме терпения не отвечают, то буржуазия сме­леет, повышает тон, угрожает. Обиды, презрение, оскорбления — все сыплется на бедный народ.

Горе тому, кто показал себя достаточно сильным, чтобы победить, но не сумел удержать победу. Ненависть к нему равна вну­шаемому им страху. Эта ненависть делается неумолимой. В самом деле, от оскорбительных слов и вслух выражаемого презрения буржуазия скоро переходит к насилиям, и мне не надо напоминать вам здесь о всех жестокостях, которые обрушились на голодных и безоружных рабочих со стороны национальной гвардии, сытой и вооруженной с головы до ног. Уже восемнадцать месяцев, вы все это знаете, улицы Парижа находятся во власти военных экзекуций вооруженной буржуазии. Наконец ненависть этого класса к народу возрастает до такой степени, что после восторженных похвал, расточаемых бескорыстию рабочих в июле 1830 г., буржуазия теперь повсюду провозглашает, что лишь недостаток времени, а не добрая воля, помешал народу грабить и что он готов при первом восстании разгромить Париж. В департаментах мы видим те же чувства ненависти, что и в столице.

Если мы рассмотрим поведение правительства, мы увидим в его политике то же направление, те же прогрессирующие ненависть и насилие, что и у буржуазии, интересы и страсти которой оно выра­жает. Я со своей стороны нахожу, что несправедливо обвинять его в том, что оно неверно своему происхождению. Например мне кажется бессмыслицей и бесстыдной ложью, когда я слышу, что его называют июльским королевством, королевством баррикад. Королев­ство Луи-Филиппа так же мало может быть названо баррикадным, как и июльским. Это августовское королевство, королевство дворца Бурбонов, но не более, а это — совсем другое дело. Не правда ли, вы находите удивительной ту законченную точность, с какой глава правительства воплощает в себе, резюмирует характер лавочников, поставивших его там, где он находится? Это — характер, возведен­ный в тип, это воплощенная лавочка. Остальные члены правитель­ства соответствуют его главе.

В умах людей баррикады долго еще покрывали уличные мостовые; только и было разговоров, что о программе городской ратуши, о республиканских учреждениях. Рукопожатия, народные возгласы, громкие слова о свободе, независимости, о национальной славе ра­сточались повсюду. Затем, когда власть уже имела в своем распо­ряжении организованную военную силу, ее притязания возросли. Все законы, все приказы Реставрации издавались, применялись. Позднее мы видим гонения на прессу, преследования участников июльского восстания, народ, терроризированный саблями и штыками, возросшие налоги, взимаемые с неслыханной беспощадностью. Вся эта жесто­кость, весь этот аппарат тирании обнаруживал ненависть и страхи правительства. Но оно чувствовало в то же время, что народ должен был ему отвечать той же ненавистью и, не считая себя достаточно силь­ным при поддержке одной лишь буржуазии, оно начало привлекать на свою сторону высшие классы, чтобы, утвердившись на этой двой­ной базе, бороться более успешно с угрожающим наступлением про­летариев.

Вот этими происками правительства, стремившегося помириться с аристократией, объясняется система, развитая им за последние 18 месяцев. Это — ключ к его политике. Но высший класс состоит из роялистов. Чтобы его привлечь, необходимо было возможно ближе подойти к Реставрации, продолжить ее, делать все по-старому (de suivre ses errements). Это и было сделано. Ничего не было изменено кроме имени короля. Народовластие было уничтожено, растоптано. При дворе соблюдались траурные дни по иностранным государям. Скопирована была легитимность во всем и повсюду. Роялисты были оставлены на своих должностях, а все те, которые вынуждены были уйти под первым напором революции, получили посты более при­быльные. Магистратура не была тронута, так что вся администрация находилась в руках людей, преданных старшей ветви. В провинциях, где патриоты и роялисты находятся почти в равном количестве, на юге например, каждый раз, как обе эти партии сталкивались вслед­ствие слабости или предательств правительства, последнее приходило на помощь карлистам и выступало против патриотов. Наконец в на­стоящий момент оно не старается скрыть свою ненависть к одним и свое предпочтение другим.

Трудно было аристократии устоять против такой нежной предупредительности, так что часть этого класса, часть наиболее прогнив­шая, та, которая прежде всего жаждет золота и наслаждений, соблаго­волила дать свое обещание поддержки общественного порядка. Но другая часть, та, которую я назвал бы наименее развращенной, чтобы не сказать почтенная, та, которая имеет чувство собственного досто­инства и веру в собственные убеждения, та, которая поклонялась своему знамени и чтила свои старые традиции, — эта часть аристократии с отвращением оттолкнула заискивания правительства золотой сере­дины. Они имеют за собой большую часть южного и западного на­селения, всех этих крестьян Вандеи и Бретани, которые, оставаясь чуж­дыми движению цивилизации, сохраняют пылкую веру в католицизм и в своей религиозности смешивают католицизм и легитимность, и с большим основанием, так как эти две вещи вместе жили и вместе должны умереть. Вы думаете что эти простые и верующие люди могут поддаться обольщению банкиров? Нет, граждане! Будет ли на­род в своем невежестве более склонен зажигаться фанатизмом ре­лигии или, более просвещенный, он даст себя увлечь энтузиазмом свободы, — он всегда остается великим и великодушным. Он никогда не повинуется низким денежным интересам, но всегда — самым благо­родным движениям души, велениям возвышенной морали.

Ну что же, Бретань и Вандея, с какой бы осторожностью и сни­сходительностью мы к ним ни относились, еще готовы подняться при возгласе «бог и король» и угрожают правительству своими армиями — католической и роялистской, которые при первом же столкновении разбили бы его. Это не все. Партия высших классов, связанная с правительством золотой середины, покинет его в первый удобный момент; единственное, что она обещала — не содействовать его свер­жению. Что касается верности, то вы знаете, сколько можно ее ждать от людей, режущих купоны. Я пойду еще дальше. Большая часть буржуазии, группирующейся, теснящейся вокруг правительства из не­нависти к народу, которого она боится, и из ненависти к войне, ко­торая ее страшит, так как она представляет себе, что война поглотит все ее экю, — эта буржуазия только терпит современный порядок вещей: она чувствует, что он бессилен защищать ее интересы. Пусть придет белое знамя, гарантирующее ей угнетение народа и матери­альное благополучие, и буржуазия готова пожертвовать своими преж­ними политическими требованиями. Так как она жестоко раскаива­ется в том, что из самолюбия она подкопала власть Бурбонов и под­готовила их падение, она передаст часть своей власти в руки аристо­кратии, охотно покупая спокойствие рабством.

Правительство Луи-Филиппа нисколько ее не успокаивает. На­прасно оно копирует Реставрацию, преследует патриотов, старается стереть пятно восстания, которым оно себя загрязнило в глазах рев­нителей общественного порядка. Воспоминания об этих ужасных трех днях преследуют его, властвуют над ним. Восемнадцать месяцев ус­пешной войны с народом не могут быть противопоставлены одной победе, одержанной этим народом, победе уже старой, повисшей как дамоклов меч над головой правительства. Все следят за тем, не сор­вется ли меч.

Граждане! Два принципа оспаривают друг друга во Франции: принцип легитимности и принцип народовластия. Первый — это ста­рая организация прошлого, это рамки, в которых общество жило в течение тысячи четырехсот лет, рамки, которые одни хотят сберечь из инстинкта самосохранения, а другие — из боязни, что эти рамки не смогут быстро замениться другими, и из опасения, как бы не пришла анархия вслед за их распадением. Принцип народовластия объединяет всех людей будущего и массы, уставшие от эксплоатации и стремящиеся разбить эти рамки, в которых они задыхаются. Третьего знамени нет. Золотая середина — нелепость, незаконнорож­денное правительство, попытки которого придать себе вид законности не вызывают ничего кроме смеха. Так что роялисты, отлично пони­мающие это положение, пользуются осторожностью и угодливостью власти, старающейся склонить их на свою сторону, чтобы более ак­тивно подготовлять ее гибель. Их многочисленные газеты каждое утро доказывают, что только легитимность может установить порядок, что золотая середина бессильна управлять страной, что вне легитимности есть только революция и что, покинув первый принцип, мы по необходимости впадем во второй.

Что же случится в дальнейшем? Высшие классы только и ждут момента, когда можно будет водрузить белый флаг. В среднем классе огромное большинство, состоящее из людей, не имеющих другого отечества кроме своего прилавка или своей кассы, из людей, кото­рые охотно сделались бы русскими, пруссаками, англичанами, лишь бы заработать лишних два лиарда на куске полотна или четверть процента больше на унете векселя, — в этом среднем классе огром­ное большинство неизбежно станет под белое знамя. Уже одно упо­минание о войне или народовластии заставляет его содрогаться. Меньшинство этого класса, состоящее из людей интеллигентных про­фессий и из незначительного количества буржуа, любящих трехцвет­ное знамя, символ свободы и независимости, станет под знамя за­щитников народовластия.

Итак, до июля власть была сосредоточена в руках высшего класса, занимавшего первое место, и среднего класса, занимавшего второе. Результатом революции было лишь перемещение порядка первенства между обоими этими классами. Буржуазия в настоящее время занимает первое место, высшие классы — только подчиненное место. Народ теперь, как и прежде, — ничто, с ним не считаются. Между тем он не хочет быть ничем, и в своем единодушном ужасе перед этим страшным претендентом оба привилегированных класса, за исключением незначительного меньшинства, отказываются от сво­ей вражды и объединяются под одним знаменем для более успеш­ной борьбы с надвигающейся опасностью. Что касается народа, он смеется как над той, так и над другой аристократией, он сломил мо­гущество высших классов без буржуазии и почти помимо нее. Своей рукой гиганта он одним ударом опрокинет господство и тех, и дру­гих. Революция идет, ничто не может ее остановить.

Момент катастрофы быстро приближается. Вы видите, что палата в Париже, магистратура и большинство общественных чиновников открыто замышляют возвращение Генриха V, высмеивая золотую се­редину. Легитимистские газеты не скрывают уже ни своих надежд, ни своих планов контрреволюции. Роялисты в Париже и в провинциях собирают свои силы, организуют Вандею, Бретань, юг и гордо во­дружают свое знамя. Они громко говорят о том, что буржуазия за них, и они не ошибаются. Они только ждут сигнала иностранцев, что­бы поднять белый флаг. Ибо без иностранцев они будут раздавлены народом, они это знают, мы же думаем, что они будут раздавлены даже при поддержке их иностранцами.

В этой поддержке, будьте уверены, граждане, им отказано не будет. Теперь своевременно бросить взгляд на наши отношения с ев­ропейскими державами. Заметьте, что внешняя ситуация развивалась параллельно ходу внутренней правительственной политики. Позор извне увеличивался пропорционально росту деспотизма буржуазии и нищеты масс внутри. При первом слухе о нашей революции коро­ли потеряли голову; и когда электрическая искра восстания быстро зажгла Бельгию, Польшу, Италию, они вполне искренно думали, что наступил их последний день. Как же можно было себе представить, что революция не будет революцией, что изгнание Бурбонов будет изгнанием Бурбонов и что свержение Реставрации не будет новым изданием Реставрации! Это не могло притти в голову самому от­чаянному безумцу. Кабинеты в эти три дня увидели и пробуждение французского народа, и начало его мести угнетателям наций. Нации рассуждали, как кабинеты. Но для наших друзей, как и для наших врагов, вскоре стало очевидно, что Франция очутилась в руках под­лых торгашей, которые ничего другого не желали, как только тор­говать ее независимостью и продавать ее славу за возможно более высокую цену.

Между тем как короли ожидали от нас объявления войны, они получили умоляющие письма, в которых французское правительство просило прощения своей вины. Новый хозяин извинялся в том, что помимо своей воли он участвовал в мятеже, он уверял в своей не­винности и в ненависти к революции, которую он обещал победить, покарать, раздавить, если, со своей стороны, его добрые друзья, ко­роли, захотят ему обещать свою защиту и маленькое место в Свя­щенном союзе, покорнейшим слугой которого он обещает быть.

Иностранные кабинеты поняли, что народ не был сообщником этого предательства и что он за него учинит расправу. Их реше­ние было принято. Подавить развившиеся в Европе восстания, и, когда все войдет в свою колею, направить все свои силы против Франции, притти и удушить в самом Париже революцию и револю­ционный дух. Этот план проводился с удивительной настойчивостью и ловкостью. Не следовало слишком спешить, потому что июльский народ, весь переполненный еще своим недавним успехом, принял бы смятение за угрозу слишком прямую и потребовал бы от своего правительства решительных мер; необходимо было предоста­вить некоторое время золотой середине, чтобы умерить пыл, обеску­ражить патриотов, бросить в нацию недоверие и раздоры. Не следо­вало также медлить, так как массы могли устать от рабства и ни­щеты, давивших их изнутри, и второй раз сломать оковы прежде, чем подоспеет иностранец.

Все подводные камни были обойдены. Австрийцы захватили Италию; управляющие нами буржуа закричали «хорошо!» и склони­лись перед Австрией. Русские разгромили Польшу. Наше правитель­ство закричало «очень хорошо»! и поверглось ниц перед Россией. Между тем Лондонская конференция забавлялась своими протокола­ми о независимости Бельгии, потому что реставрация в Бельгии от­крыла бы глаза Франции, которая была бы в состоянии защищать свое дело. Теперь короли делают шаг вперед. Они уже не хотят не­зависимой Бельгии. Они намереваются навязать ей голландскую рес­таврацию. Три северных двора снимают маску и отказываются рати­фицировать пресловутый договор, стоивший конференции шестнад­цати месяцев труда.

Ну что же, ответит ли золотая середина объявлением войны на это наглое наступление? Война? — Боже мой! — Уже это одно слово заставляет бледнеть буржуа. Послушайте их! Война — это банкротство. Война — это республика! Войну можно поддерживать только кровью народа. Буржуазия в войну не вмешивается. Надо было бы таким образом взывать к интересам народа, к его страстям во имя свободы и независимости отечества. Надо было бы вручить народу в руки страну, которую только он один мог бы спасти. Буржуазия скорее согласится сто раз увидеть русских в Париже, чем разнуздать страсти толпы. Русские по крайней мере — друзья порядка. Они восстано­вили порядок в Варшаве... Вот расчеты и язык правительства золо­той середины. Оно не объявило войны, когда Италия и Польша вос­стали, а между тем лорд Грей признавался перед всем парламентом, что в настоящий момент Европа не в состоянии была бы противо­стоять Франции.

Оно не объявило войны после вторжения Австрии в Италию. Шансы были уже менее благоприятны. Оно не объявило войны пос­ле разгрома Польши. О, это понятно! Силы врага утроились. А что говорит правительство золотой середины, умывающее руки после измены союзникам? Оно говорит, что война подорвет кредит, разо­рит торговлю, т.е. положит конец биржевому ажиотажу, и что капи­талисты потеряют несколько экю. Вот почему мы должны ожидать иностранного вторжения. И оно нам угрожает. Правительство, не при­бегнувшее к оружию, когда опасность была велика, не выкажет больше мужества, когда она сделается неминуемой. Напрасно гово­рят, что оно разовьет чрезвычайную энергию, чтобы защитить Фран­цию от нападения. Нет, тысячу раз нет! Война повлекла бы за собою то же самое зло, что и в прошлом году. Правительство допустит рес­таврацию в Бельгии и выкажет себя более пресмыкающимся перед более сильным врагом.

Вот мы таким образом находимся в штыковом окружении. Европа на наших границах вооружена. Перейдет ли она их в нынеш­нем году? Может быть, видя нас предоставленными нашим собствен­ным силам, короли захотят обречь нас на еще большую беспомощ­ность. Им достаточно для этого предоставить время правительству зо­лотой середины, чтобы повергнуть народ в большее уныние, вселить в нем отвращение к революции и сделать его инертным. Роялисты бу­дут держаться наготове, и весною будущего года русские найдут го­товые квартиры вплоть до самого Парижа, так как будьте уверены, что даже тогда буржуазный класс не решится на войну. Террор воз­растет от страха буржуазии пред лицом разъяренного и готового к мести народа. Вы увидите лавочников, нацепляющих белую кокарду и встречающих неприятеля как своего освободителя. Казаки им ме­нее страшны, чем канальи в блузе. А кроме того разве не честь — як­шаться с пруссаками, и разве наши добрые друзья-неприятели не бу­дут содействовать процветанию торговли! Может быть, эти несчаст­ные буржуа увидят своих дочерей изнасилованными на пороге сво­их лавочек; но что за беда изнасилованная дочь — лишь бы касса была полна!

Такова та участь, которая нас ждет, если народ не найдет в себе достаточно энергии, чтобы покарать предателей. Но народ не де­лает революции без глубоких внутренних причин. Нужен могучий рычаг, чтобы его поднять. Он прибегает к восстанию лишь в послед­ний момент, когда опасность стучится в дверь. И я говорю это с болью. Бельгия будет реставрирована раньше, чем массы зашевелят­ся. Но — я в этом твердо убежден — если иностранные государ­ства перейдут наши границы, то народ не протянет руку неволе, и горе нашим врагам! Если бы это было не так, то раньше, чем русские и прусские орды перешагнули бы через стены Парижа, мы все по­гибли бы, граждане, все! Но мы умерли бы не как наши июль­ские братья с победой, унося с собой в могилу утешенье, что страна, оставляемая ими, стала свободной. Мы умерли бы с отчаянием поражения, мы умерли бы с мыслью, что Франции больше нет и что мы видели ее последний день! Недостаточно, стало быть, отдать свою кровь отечеству. Печальная жертва, если она бесполезна для его спа­сения! Надо сделать лучше, надо его спасти, и мы это сможем, если захотим.

Могут ли действительно быть лучшие шансы на успех! Могут ли быть более благоприятные условия для победы! Италия, Швейца­рия, Германия, Польша готовы встать все вместе и принять нас как своих избавителей. Есть правда Испания, роялистская, фанатическая, но бедная, обезлюдевшая, бессильная против нас благодаря много­численным конституционалистам, которые придали бы делу другой оборот. Пруссия разделена на две партии, из которых одна, совсем либеральная, была бы нашей союзницей, и только другая бы сража­лась вместе с нашими врагами; Австрия, которой венгры покою не дают, Россия безденежная, лишенная энтузиазма, вынужденная пу­тем больших денежных затрат и огромной потери времени собирать своих солдат, разбросанных по ее безграничным степям; наконец Англия, где раздаются глухие раскаты самой потрясающей революци­онной бури, которая должна послужить уроком сильным мира сего, так как народ гораздо более несчастен по ту сторону пролива, чем в нашей Франции. Там нередко можно встретить людей, падающих мерт­выми от голода на углах улиц или дорогах. Вот почему англичане приветствовали нашу революцию восторженным «ура»!

У них, как и здесь, средний класс, опираясь на массы, боролся с аристократией, и, видя, что июльские дни привели к власти бур­жуазию, он задумал эту революцию скопировать. Но восстание ра­бочих в Бристоле и Ноттингеме, волнение в Париже и движение в Лионе показали ему, что народ не хочет больше быть обманутым и что он хочет работать для себя. Этот средний класс увидел, что такое революция, и, не особенно стремясь испробовать ее у себя, он в своем страхе соединился с аристократией, чтобы обуздать массы.

Таково положение Англии. Реформа служит народу как бы предлогом для того, чтобы сломить тиранию аристократии, духовенства и высшей буржуазии. Средние классы, видя в свою очередь, что реформа является лишь предлогом для рабочих, хотят его у них отнять и соединяются с аристократией. В настоящий момент го­ворят, что билль о реформе отменен. Если эта новость верна, то это почти объявление войны Франции, так как это — возвращение Вел­лингтона в министерство, а Священный союз только и ждет этой пе­ремены, для которой он работает уже пятнадцать месяцев, чтобы наброситься на наши границы. Но отмена билля есть также объявле­ние войны английским пролетариям. Остается узнать, удастся ли аристократии отвести гнев рабочих, возбуждая в них старую нацио­нальную ненависть к Франции, или же народ, сознавая свои интересы, подымется, чтобы покарать своих врагов... и тогда да сжалится господь бог над аристократией Англии! Впрочем с нами или против нас — что нам англичане? Они уже поняли, что нас мало смущает еще одно знамя в рядах наших врагов. Франция еще в состоянии бросить четырнадцать армий на Европу королей, а Европа народов — на нашей стороне.