Лассер А. Коллективное участие женщин в Великой Французской революции

Адриан Лассер

КОЛЛЕКТИВНОЕ УЧАСТИЕ ЖЕНЩИН
в ВЕЛИКОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Перевод с французского Эльт

С.-Петербург: типография И.Г.Брауде и К⁰, Морская, 19. 1907. 280 с.

 

Текст приведен к современной орфографии редактором Vive Liberta, 2003. Постраничные ссылки помещены со сквозной нумерацией после текста приводимых глав.

---

Содержание

Введение

I. Деятельность женщины на заре революции

II. Женщины в первые дни революции, от 14 июля до 4 августа 1789 года

III. Франция, обновленная при помощи женщин

IV. Парижанки и восстание 5-6 октября 1789 года

V. Граждане-патриоты и движение федераций

VI. Участие женских организаций со дня бегства короля в Варенн (21 июня 1791 года)

VII. Патриотическое самоотвержение француженок во время национальной обороны и первые войны революции

---

Предисловие переводчицы

Приступая к переводу на русский язык книги Лассера, я имею в виду передать в фактической точности составленный им обзор участия женщин в великой французской революции, позволяя себе в то же время не придерживаться maniere de parler автора, но сохраняя, конечно, его точку зрения на факты и события и освещение всей истории революционного движения, а также деятельности его отдельных лиц, общественных группе и политических партий.

---

ВВЕДЕНИЕ

Меня интересовала вообще история вмешательства женщин во время французской революции, обзор которой еще не был сделан ни одним историком до настоящего времени. В своей книге “Les femmes de la Revolution et les soldats de la Revolution” Мишле  дает только краткий и неполный эскиз, мало связанный, как он и сам признает, с общим содержанием его прекрасного труда по истории революции. В его книгу вошла, кроме того, глава о вандеенках, бросающая неверную тень на участие женщин в революционном движении, так как вандеенки были менее всего революционерками, выступая под влиянием фанатической агитации упорствующего духовенства яростными противницами революционного движения. Включив в свою книгу несколько страниц романтических эпизодов из жизни заключенных в тюрьмах во время террора и остановившись еще на некоторых других случаях из истории деятельности женщин в эту эпоху, Мишле сузил рамки этой части истории и не закончил ее.

Полная иллюстрация женского движения за эти годы героической борьбы должна включать в себя в общих чертах все факты, касающееся деятельности женщины, была ли эта деятельность благоприятна делу революции или нет. История участия женщины в революции, рассматриваемая с этой точки зрения, является в своем роде поучительной, хотя обзор ее и представляет некоторые трудности. Для наиболее удачного завершения такого обзора историку необходимо обладать обширной эрудицией, быть терпеливым и беспристрастным исследователем и умелым колористом. Конечно, такой историк явится со временем. Я лично не беру на себя этой задачи, как непосильной для меня. Я беру на себя в этом случае только то, что доступно мне по средствам и сведениям, которыми я располагаю, а потому, собрав некоторый материал, я хочу внести этим мою дань для облегчения более обширного и совершенного труда, который должен появиться рано или поздно в будущем.

Само оглавление настоящей книги, содержащей результаты моего исследования, достаточно определяет серьезность попытки и размеры самой задачи.

Вдумываясь в историю революции и анализируя те формы, в которые она выливалась на всем ее пути, а также обращаясь к фактам, явившимся ее следствием, можно видеть обильные и хорошо сохранившиеся следы участия женщин в революционном движении. Многочисленные следы этого участия ясно выступают не только в документальных данных общей истории, но главным образом обнаруживаются в оставшихся журналах, мемуарах и других документах, сохранившихся в библиотеках, архивах и частных коллекциях той эпохи. Результаты исследования дают удивительное освещение роли и значения женщин в этот период общественного и политического возрождения. Несомненно, что они были не только зрительницами, но иногда и активными участницами драмы на заре нового общества. Да разве это и могло быть иначе?

Женщины никогда, ни в одной стране, не оставались безразличными и пассивными зрительницами во время переворотов и глубоких государственных потрясений, решавших судьбы стран и народов, в особенности в периоды борьбы за установление социального порядка, гарантирующего большую справедливость и свободу. Они выступали добровольными деятелями во все такие великие моменты. Почему это было так? Да потому, что они тоже составляют часть человеческого общества и в качестве таковой не могли остаться нечувствительными и беспристрастными зрительницами глубоких и продолжительных потрясений, вследствие которых жизнь их могла ухудшиться или улучшиться, так же как и жизнь мужчин.

Женщины естественно, в силу вещей, должны были вмешиваться в общий ход революционных событий и способствовать своим энергичным содействием общему делу свободы и возрождения.

Обладая нежной и чуткой душой, склонные к беззаветной преданности и готовые на всякие жертвы, они обеспечивали с самого начала революции торжество свободы и права. Философия восемнадцатого века вообще и доктрина Руссо в особенности была воспринята их душой, можете быть, совершенно непроизвольно с их стороны. Они разделяли стремления народа, носили его идеал и восприняли его новую веру. Как же могло после этого не коснуться их великое движение 89 года, как могло оно не увлечь и не втянуть их в общий поток? Положение женщины в дореволюционную эпоху было настолько же печально и плохо, как и положение мужчины. Тогда было настоящее равенство между обоими полами, но равенство это заключалось в страданиях, в несправедливостях, злоупотреблениях, притеснениях феодализма и абсолютизма. Им пришлось так же, как и мужчинам, восстать, возмутиться и идти на борьбу для уничтожения деспотизма и завоевания свободы. Питали ли они тогда надежду достичь равноправия с мужчинами и получить равные политические права и социальные преимущества?

Всего вернее, об этом они еще не мечтали, но чувствовали, что, разбивая общие цепи и содействуя освободительному движению, они добудут себе, может быть, лучшее и более почетное положение, чем оно было прежде. Это предчувствие их не обмануло.

Крайние феминисты, желающие для женщины такого социального положения, в котором брак был бы заменен свободным союзом, желающие всестороннего равенства, говорят обыкновенно, что революция ничего не дала женщине, что ее достоинство было забыто. Такое утверждение опровергается историей. Правда, что они не разделяли правительственных функций народоправства, установлению которых они же споспешествовали, а три революционных правительства неизменно отказывались принять и даже рассмотреть их резолюции по вопросу об упразднении прерогатив мужского пола. Bсе требования в этом смысле, предъявляемые ими самими или от их имени, были тщетными. Время для этого еще не пришло и, кажется, еще далеко в будущем.

Но значит ли это, что революция не была выгодна для женщины? Достоверно известно, что они сделали приобретения в известной степени, и положение их в обществе значительно изменилось. Читая декларацию прав 1789 или 1793 гг., легко можно видеть, несмотря на установившееся вообще мнение, что большая часть принципов естественного права, провозглашенных в декларации, одинаково применима к мужчинам так же, как и к женщинам с этого именно времени разве и их не коснулась до некоторой степени свобода? Разве им не были гарантированы права собственности, неприкосновенности личности, защиты от притеснения? С этих пор они наравне с мужчинами получили право свободно выражать свои мысли и взгляды. Они могли свободно говорить, подавать петиции, писать и печатать. Им была обеспечена свобода совести. Они также не могли быть арестованы и задержаны ни в каком случае, помимо определенного законом и в строгом его соответствии. Не трудно ответить и доказать, что женщины действительно воспользовались плодами революции в области естественного права.

Декларации 1789 и 1793 года были в действительности только подтверждением принципов, но эти принципы, раз уже они были провозглашены, послужили основанием для всего реального законодательства, и надо правду сказать, что женщины не приобрели лишь права платонические.

С другой стороны, когда конституанта объявила в своем декрете, что закон не будет больше признавать монашества, а конгрегации мужские и женские будут упразднены, то уже этим разве революция не протянула руку женщине, чтобы вернуть ей естественную свободу? Разве признанием права развода революция не дала возможности исправлять неудачно заключенные брачные союзы, часто более нестерпимые для женщины, чем для мужчины?

Конечно, ни на минуту не было мысли упразднять самый институт брака, но, предоставляя мужу первенство в супружестве, как в материальном, так и в личных отношениях к жене, закон установил в то же время взаимные права и обязанности супругов. В нем можно видеть некоторую зависимость, подчиненность женщины, но нет ни рабства, ни унижения. Власть мужчины перестала быть угнетающей, как прежде, и надо по справедливости признать, что правоспособность женщины вообще и ее положение с точки зрения гражданского права стали значительно улучшены вследствие упразднения старых обычаев и феодальных учреждений. Кто же теперь решится утверждать, что женщина не получила своей доли преимуществ и удовлетворения после того, как исчезли несправедливые кастовые привилегии и классовые перегородки со всей массой злоупотреблений и крайностей, бывших их следствием? Действительно, никто не мог бы этого сказать, хотя преимущества в отношениях и установились на стороне мужчине.

Мне известно и приходится опять-таки повторить, что женщина, несмотря на примененные ею усилия, даже еще в начале революции была совершенно устранена от власти. Ни одной частички власти ей не было уделено; она могла посещать избирательные съезды, говорить на них, но не имела права голосования. Будучи лишена избирательных прав, она тем более не могла быть избираема и не имела права представительного участия в различных совещательных комитетах. Вообще все официальные функции ей были воспрещены. Главным обвинением против деятелей революции феминизм выставляет именно политическое бесправие женщины, сохраненное и после падения всего старого режима. Я не вхожу здесь в рассмотрение справедливости этого упрека, но хочу его устранить отчасти, обратив внимание на то, что женщины, будучи устранены от власти политической, интенсивно разделяли в то же время народную социальную жизнь, к участию в которой для них широко открыты были все двери в действительности, самый феминизм, т.е. его доктрина равноправия обоих полов, эмансипация женщины и участие ее в общественных делах, пустил глубокие корни в почве революции.

Просмотрите отчеты парламентских заседаний, и вы в них найдете — наряду с многочисленными доказательствами политической деятельности женщин — доказательства симпатии и поощрения, которые им, хотя и в различных степенях, оказывались тремя временными правительствами революции. Когда делегации их являлись переде лицом народных представителей с петициями или с пожертвованиями на дело народа, с предложением услуг по национальной обороне и вооружению, когда голоса их раздавались из глухой провинции в заявлениях об образовании ими отрядов амазонок или вспомогательных отрядов национальной гвардии, когда они коллективными или единичными петициями обнаруживали злоупотребления, несправедливости, опасности, заговоры, или когда они предлагали резолюции о реформах, то им аплодировали и благодарили. Они участвовали в почестях, и их упоминали в отчетах.

Национальное собрание с благодарностью доверило женам и матерям охрану конституции. Во все время национальной опасности законодательному собранию и конвенту приходилось восхищаться женщинами, петиционерками, приносившими гражданскую присягу или требовавшими, чтобы их вербовали в армию, и приносившими свои пожертвования. Я вижу в этом начало эмансипации женщины и ее посвящения в общественные дела. Революция не дала им гражданских прав, но они сумели держать себя гражданками. Поэтому-то они и могли сорганизовываться в общества, состоявшие исключительно из женщин, могли рассматривать и обсуждать, вне сферы влияния мужчин, все политические и социальные вопросы. Они широко воспользовались правом сорганизовываться в общества, свободой слова и печати. Со времени установления свидетельств гражданства они были допущены к получению их от муниципалитетов, соответственно заслугам. Они всегда приглашались к участию в публичных церемониях, и для них сохранялись специальные места во главе народных шествий.

В неоднократных попытках законодательства реорганизовать образование и воспитание юношества на началах демократизма не были забыты и девочки, но обстоятельства сложились так, что начатое дело осталось незаконченным, несовершенным или искаженным, хотя вначале и было продиктовано республиканской идеей.

Во время революции женщинам часто оказывался высокий почет за их гражданские доблести, преданность делу народа и патриотизме. Законодательное собрание и конвент назначали пенсии и присуждали другие награды женщинам-борцам, проявившим особую доблесть. Военные власти награждали даже орденами сражавшихся женщин, наиболее отличавшихся храбростью или ловкостью.

Эти общие соображения, основанные на общей сумме точных исторических данных, ясно характеризуют феминистские тенденции революционной эпохи и объясняют вышеупомянутый упрек тем, что достоинство женщины в то время не было унижено, но было поднято: ее заслуги, ее усилия и добровольные жертвы во имя освобождения человечества были увенчаны благодарностью народных представителей и всего народа. Нет, революция не прошла для нее бесследно, потому что кроме тех преимуществ, которые ей дала революция тотчас же, она открыла для нее новые пути к лучшему будущему. Я старался сообщить здесь о целом ряде полезных попыток, сделанных женщиной в течение этого ужасного и величественного цикла событий. Факты о них разрознены и почти затеряны в бесконечно разнообразных документах революции, почему о них и не знают большею частью за исключением некоторых, наиболее важных, упомянутых в общей истории. Их приходится большею частью тщательно разыскивать, так как синтез фактов, событий, манифестов и положений, характеризующих революционное поведение женщин, представляет действительный интерес, в нем заключается больше, чем один только исторический интерес, он может также дать социологу и политику указания и сведения, могущие определить политическое положение женщины в демократическом строе, установившейся нормальной жизни государства.

В моем исследовании я стараюсь объединить только все то, что составляет актив в деятельности женщин, т.е. то, что ими сделано было для общего дела обновления, но я не включаю в мой обзор пассив этой деятельности, состоящий в эксцессах и бесполезных жестокостях, или в действиях, враждебных делу революции. Такие факты пригодятся уже для более обширного труда по общей истории жизни женщины. В рамках исследования, намеченных мною, я отыскивал факты участия женщины, проявлявшегося в коллективной форме, массового вмешательства женщин, вовлеченных в активную борьбу силою обстоятельств. Душа женщины ярче обнаруживается в деятельности коллективной единицы, толпы, когда ясно выступают инстинкты, страсти и ее природные способности. Я, тем не менее, не игнорировал индивидуальные поступки скромных, неизвестных, анонимных деятелей или тех из женщин, которые едва упомянуты, но являлись часто героинями. Имена великих женщин я упоминаю лишь там, где события связаны с их именами в числе других женщин. Конечно, я не пренебрегаю ими, но так как они уже велики, то, следовательно, и известны. Их биографии, поступки, и их мнимые подвиги можно встретить в словарях и каталогах революции. Многие из них, наиболее видные, были предметом серьезного, научного изучения в монографиях, написанных добросовестными и учеными писателями, другие стали объектом для талантливых рассказчиков и певцов, мало заботившихся о фактической точности и, в избытке фантазии, преувеличенно прославлявших своих революционных героинь. Находились также и некоторые публицисты, которые, не будучи историками, под влиянием партийности, чернили, унижали, бесславили и систематически обвиняли их всех вместе и в отдельности. До сих пор еще не пришли, да и вряд ли придут к определенной оценке великих женщин революции или значения их на ходе событий и развитие новых идей. О них говорится большею частью, что они были более или менее революционны, действовали косвенными путями, интригой, обаянием, любовью, тысячами искусственных средств, какие они только могли придумать, в их салонах, где они принимали вождей партий, народных трибунов, даже целые политические группы, они являлись советчицами, вдохновительницами и иногда только наблюдательницами. Как можно было после этого распознать добро и зло, которое они приносили революции? Когда они являлись на площадях и в клубах, их благородная страсть и возвышенный энтузиазм, патриотическая республиканская горячность встречали глубокую признательность.

В качестве писательниц их можно еще определить, судить о них и воздавать им должное, но в тесных кружках, в маленьких комитетах, где они царили, невозможно с уверенностью оценить влияние, которое они оказывали на мужчин в наиболее важных случаях, когда они, к несчастью, слишком запутывались в извилинах политики страстей и интриге. Будучи звездами революции, они блистали, не освещая ее, не влияя значительно на ее судьбы.

Внимательно изучив женские персонажи, я пришел к убеждению, что их поступки были в общем скорее вредны, чем благоприятны для революционного прогресса. Чтобы убедиться в этом, достаточно приглядеться к портретам в их галерее, которая не представляет собою святилища, и остановиться перед теми, роль которых была вполне очевидна, не вникая далее в их деятельность и не подводя ей итоги. Такой обзор займет немного времени.

С первыми раскатами грома в 89 году выступала в защиту дела народа красивая обывательница Льежа Теруань де Мерикур. Ее горячая любовь к делу освобождения быстро реабилитировала ее от пятен слишком веселого ее прошлого. Полная страстного интереса, следила она за совещаниями генеральных штатов и национального собрания. На собраниях в Пале-Рояле и в возникших клубах она выступала с энергичными протестами против тиранической власти, требовала осуждения ее обществом и провозглашала полное освобождение человечества; она одна из первых заявляла о равенстве женщины. Употребляла ли она в своем салоне, на своих частных собраниях силу своего очарования и энергичного слова во имя тех же принципов и ободряла ли она своих друзей и посетителей, политических деятелей, на революционном пути? В этом не можете быть никакого сомнения, хотя история не даете в этом отношении никаких ценных сведений. Она не фигурировала при взятии Бастилии, но играла несколько не выясненную роль при взятии Версаля, за время событий 5 и 6 октября. Ее по ошибке примешивают к этой процедуре во дворце, между тем как она не была ни подстрекательницей, ни руководительницей парижанок, отправившихся в старинную королевскую резиденцию в поисках за королем.

Она появилась в кульминационный момент эпохи, 10 августа, забывая о всяком великодушии, в порыве мести к Сюло, посрамившего и опозорившего ее в составленном им докладе королю. Она ударила его, и если она его не убила сама, то указала на него убийцам.

Победоносный день 10 августа сделался для нее только днем случая отомстить и этим омрачил ее память. Позже она сделалась жертвою жестокого унижения, опозорившего его исполнителей, затем она опустилась, сошла с революционной сцены и кончила сумасшествием.

Таковы главные черты политического облика Теруань де Мерикур. Что же такое она была? Кипучая амазонка, носившая специальный костюм, пламенная клубистка, ратовавшая за народ, защитница прав женщины, очаровывающая в своей гостиной политическая сирена, но не бывшая никогда, ни на минуту, богиней, гением революции.

Надо ли говорить еще о мадам де Сталь, которая не была красавицей, но, несмотря на мужские черты лица и манеры, обладала привлекающим и очаровывающим взглядом. Она одинаково очень усердно посещала парламентские заседания и поддерживала знакомство с парламентскими деятелями, с которыми она встречалась. Это была просто женщина начала революции, которая видела и чувствовала первые тревоги королевского двора, видела его заговоры, хотя сама и не участвовала в них. Можно сказать, что она не пламенела огнем революции. Будучи дочерью Неккера, она разделяла, видимо, желания своего отца, она хотела реформ, упорядочения бюджета и английской конституции для возрождения Франции и ее освобождения от рабства. Приходится ее извинить, что желала она так мало. Она сочувствовала спасительным событиям, рождавшим свободу, какими являлись взятие Бастилии и Октябрьская революция. Женщина образованная, с недюжинным умом, она не могла все же никогда подняться до идеала ее времени и понять его, потому что ее сердце неспособно было почувствовать и разделить волнения и страстное стремление нации, шедшей по пути к народовластию. Способная к умелой интриге по темпераменту и воспитанию, она проводила жизнь при дворе или в своем салоне, жила и волновалась, нередко рискуя, но удерживалась в известных рамках. Ее деятельность совпала с моментом, когда грозила опасность извне и когда пост военного министра занял ее возлюбленный граф де Нарбон — блестящий офицер и рыцарь, талантливый говорун, но человек без содержания и бездеятельный. Тогда нужен был решительный организатор с прогрессивным мировоззрением, могущий образовать национальную армию из патриотических элементов, пробужденных федеративным движением, а она содействовала занятию поста человеком отсталым, закоснелым в старых военных традициях. Беспечность Нарбона, его лживость, недостаток инициативы и уменья все погубило бы, если бы его быстро не сместили. Этот факт является наиболее грустной особенностью в поведении знаменитой женщины времен революции. Ослепленная своей безумной любовью и честолюбием за него, мадам де Сталь опоздала, по своей ошибке, организацией национальной обороны и едва не увеличила этим опасность, в которой находилось отечество.

Южанка Олимпия де Гуж не была бы вредна по крайней мере, если бы она не принесла очень крупной дани революции. Ее карьера, как безумно мечтательной и подвижной натуры, не могла представлять однообразия, особенно в такое время пертурбаций. То роялистка, то республиканка, она кончила тем, что снова вернулась к роялизму, но даже в самом роялизме она оставалась верна идеалу свободы. Характерной особенностью ее революционизма была неустанная борьба против порабощения женщины, против которого она выступила на словах и в печати. Она была жрицей феминизма более, чем Теруань де Мерикур и Етта Пальм Эдлер. Если слово феминизм было еще тоже неизвестно, то доктрина его, совершенной эмансипации, как выражались, второго пола, не менее горячо поддерживалась многими защитниками ее, и притом защитниками не из худших.

В большей части своих сочинении — романах, пьесах, политических брошюрах, - Олимпия де Гуж не переставала защищать права женщины. Она закончила свой прозелитизм в гостиных и клубах тем, что в 1791 году написала брошюру, в которой формулируете права женщины и гражданки, и дерзнула посвятить ее королеве. Трудно оценить в теории эту грамоту о равенстве, не получившую к тому же применения, но она наводить на серьезные мысли. В ней мы находим действительно трогательное заявление: “женщина имеет право взойти на эшафот, но она должна иметь право взойти и на трибуну”. По-видимому, Олимпия де Гуж не принимала участия в уличных демонстрациях и оставалась в стороне в мятежные и кровавые, но решающие дни революции. У нее было менее характера и менее темперамента, чем у Теруань де Мерикур. Все ее силы расточались в потоке слов и писаний. С небольшим образованием, но не без знаний, благодаря среде, в которой она вращалась, Олимпия пользовалась услугами секретарей и редакторов; они обрабатывали ей ее мысли и сочинения, которые она печатала, и таким образом их можно было сохранить и судить о них. Отвращение к семье очень повлияло на ее поведение, которое проглядывало в ее сочинениях с слишком субъективным оттенком. Можете быть, она не прошла бы так быстро различные этапы, ведущие к освобождению женщины, если бы она несчастливо не была выдана замуж в юном возрасте и не знала бы о своем романтическом происхождении от одного вельможи, состояние которого она потом тщетно добивалась унаследовать.

Во всяком случае, будем к ней справедливы и признаем, что в ней были проблески патриотизма, удивительное провидение будущего и хорошие душевные побуждения. Все это искупает ее индивидуальную гордость, ее любовные приключения, странности, противоречия и вольности.

В числе многих других женщин она гораздо более была тронута несчастьем короля и его безропотностью и огорчалась за него, чем возмущалась его преступной ничтожностью, поэтому она и вызвалась быть посредницей и великодушно предложила конвенту свои услуги по охране короля в компании со стариком Малезердом. По этому случаю ею было написано прекрасное письмо, одна фраза которого останется навсегда исторической: “Il ne suffit pas de faire tomber la tête d`un roi, il vit aprés sa mort, mais il est mort vérltablement, quand il survit sa chut”. (Hе в том дело, чтобы обезглавить короля, он переживет свою смерть, но переживая свое падение, он действительно умирает). Ее предложение не было принято. Она расклеила свое письмо по улицам Парижа и поплатилась за этот смелый поступок, будучи приговорена в числе других к гильотине. Проповедница независимости женщины и возвращения ей ее праве, она была признана равной только переде палачами. В общем, она удивляла больше собою во время революции, чем служила ей.

Етта Пальм Элдер была голландка по происхождению, но француженка в душе, хотя патриотизм ее и был одно время под подозрением. Она была более серьезной феминисткой и требовала не только одних радикальных новаторств в духе Олимпии де Гуж. Доказательством этому служить речь, произнесенная ею или прочитанная от ее имени в социальном кружке 30 декабря 1790 года, которую тотчас же напечатали в виде обращения. Она протестует против несправедливого положения женщины, отведенного ей в семье и обществе, но не требует немедленного равенства и прав, — она признает, что вторая революция должна еще произойти в области нравов. Она единственно требует повышения нравственного уровня женщины и высказывает пожелания, чтобы в будущем женщина перестала считаться подчиненной мужчине и стала бы его достойной подругой. Она говорит, что с этой поры женщина должна воспитываться одинаково, как и мужчина, и награждаться за гражданские заслуги и патриотизм гражданскими отличиями. Позже Етта Пальм должна была определить свои пожелания и придать более ясности и полноты требованиям феминизма относительно восстановления прав женщины. Ее деятельность проявилась в особенности в братских обществах, размножению которых она содействовала. Эти общества с 1791 года стали, кроме того, очагами демократизма, и необходимо отметить, что преданность и старания Етты Пальм были не бесполезны уже и тогда, когда они еще не сделались известны.

То же можно сказать о другой женщине второстепенной известности, о Луизе Робер, дочери шевалье Гийомен де Kepaлио. Она нападала на Етту Пальм, когда та захотела вступить в братское общество мужчин и женщин, и, принадлежа к якобинцам, обвиняла ее в том, что она передалась пруссакам, выставляя против нее также и другие обвинения.

Тем не менее Етта Пальм была принята, а госпожа Робер в свою очередь подверглась критике самой известной из своих современниц — госпожи Ролан, которая не пощадила ее в своих записках. Неизвестно, следовали ли великие женщины революции примеру мужчин, или сами его подавали, но они почему-то все время друг друга подозревали и поносили, между тем как они часто были одинаково носительницами новых идей и разделяли любовь к свободе. Таковы были следствия столкновения страстей с неизбежным соперничеством и личными раздорами. Госпожа Робер де Кералио была, однако, хорошая женщина, оказывавшая серьезные услуги революции вопреки странностям ее характера или неумелым начинаниям. Умная и хитрая, даровитая от природы, дочь талантливых родителей, она была всецело предана революции и умственно стояла выше, чем ее муж, адвокат в Льеже, честный патриот, но человек среднего ума.

Обе они с конца 1790 года вышли из рядов роялистской демократии и стали пропагандировать республиканский образ правления. Их салоны так же, как и журнал “Le Mercure Nationale”, служили для этой пропаганды. Таким образом, госпожа Робер заняла место среди инициаторов республиканского движения, охватившего Париж и перешедшего затем в провинцию. Ее нельзя назвать банальной. Надо сказать, что она играла важную роль в знаменитой петиции, составленной и подписанной на Марсовом поле. Не будучи феминисткой, она участвовала в братских обществах и защищала их в своем журнале, содействуя их полезному развитию.

Молодые девушки Сусанна де Лабрусс и Шарлотта Корде обе быстро сошли со сцены, наделав много шума и оставив по себе в истории различную память. Обе красивые и невинные, несмотря на свою красоту, обе мечтательницы, в духе Ж.-Ж.Руссо, они были влюблены в революцию и энергично, до фанатизма, преследовали химерическую идею. Сусанна Курсель де Лабрусс была мечтательница, но обладала энергичной душой. Как только она стала сознавать силу своей привлекательности, она не задумалась и предохранила себя от соблазна страстей.

В момент, когда разразилась духовная война после гражданской конституции духовенства, бессознательными проводниками которого были янсенисты конституанты, Сусанна де Лабрусс, склонная к экстазам, вообразила, что ей слышатся священные гласы. Она не мечтала приобщить гений христианства к революции, но лишь церковь к новому строю. Пешком, босая, она отправилась в Париже. Ее фанатическая проповедь вызвала одобрение аббата Фоше, дона Герля и других политических представителей, проникнутых идеями янсенистов. После этого она собралась идти в Рим, чтобы склонить папу на сторону своих единомышленников, но выполнить своего намерения она не могла и ограничилась продолжительным странствованием по Франции с целью пропаганды, которая больше вызывала удивление, чем оставляла заметные следы. Ее прозелитизм был неудачен, и церковь все более и более выступала против революции. Да и могло ли быть иначе? Голос революции взывал к угнетаемым: восстаньте против деспотизма, довольно рабства, страданий и несправедливости. Все люди братья потому, что они равны, все имеют одинаковое право на свободу, справедливость и счастье. Насколько же отличался от этого призыва голос церкви, забывшей на протяжении веков прекрасные заветы Христа, и Церковь проповедовала притесняемым: покоритесь вашей горькой доле, подчиняйтесь власти, страдайте и не ропщите и вы получите награду и блаженство в будущей, вечной жизни.

Попытка Сусанны де Лабрусс, конечно, была химерична, ее мистицизм мешал ей видеть это и отдать себе отчет в том, что она напрасно растрачивает свое красноречие и энтузиазм. История обязана все же записать на свои скрижали ее бесплодные старания и сохранить ее память, тем более что сделанная ею попытка повторялась не раз и после, вплоть до наших дней, но имела не больший успех.

Не менее увлечена была своими призраками и Шарлота Корде д`Армон, уроженка Нормандии. Сначала она находилась под влиянием черного призрака, затем, в период братоубийственного террора 1793 г., ее мыслью овладел красный призрак, властвовавший одинаково над отдельными умами и целыми массами и вызывавшими то высшую самоотверженность, то самые гибельные заблуждения.

Характер Шарлотты Корде сложился под влиянием античного мира. Она воспиталась на чтении жизнеописания великих людей древности Плутарха, была горячей поклонницей Ж.-Ж.Руссо и республиканкой. Демагогическое неистовство устрашало ее, она его приписывала злобной кровожадности Марата и, поэтому, она, новый Брут, решила задушить Марата, чтобы спасти от гибели свободу и республику.

Уничтожая чудовище, она думала, что совершает акт освободительный, но не убийство. Разве она не рисковала при этом собственной жизнью? История могла бы подсказать ей, однако, что смерть тирана никогда еще не означает конца тирании. Убийство Марата вызвало взрыв негодования и возмущения среди народа, который боготворил его. Будущие тираны не дрогнули, как предполагала она, напротив, число их увеличилось, и они поделили между собой наследие жертвы, жаждая отмщения. Ярость удвоилась в прославлении Марата посредством работы эшафота, и это было лишь следствием ужасного поступка Шарлоты Корде.

Я воздержусь и не назову ее поступка поступком сумасшедшей, убившей опасного сумасшедшего потому, что, несмотря на ее мрачную иллюзию, взгляды потомства со странной симпатией обратились к этой красивой молодой девушке с душою римлянки.

Еще более южанка, чем Олимпия де Гуж, Роза Лакомб была одной из самых предприимчивых женщин времен революции, хотя и пользуется второстепенной известностью. До 10 августа нет следов ее участия в революционном движении, но в этот день она отличилась своей храбростью и получила в награду гражданский венок, присужденный ей союзными департаментами. Она не захотела оставить его себе и 25 августа преподнесла его законодательному собранию, которое выдало ей почетный отзыве об ее поведении, исполненном гражданского долга. Затем она стала участвовать на народных митингах, где обращала на себя внимание своей горячностью и красноречием; она сделалась неутомимой руководительницей общества республиканок, полезные стремления которых вначале сменились позже эксцентричностями и жестокостями, которые привели к упразднению всех женских ассоциаций.

Роза Лакомб несколько раз выступала перед конвентом во главе депутации революционерок-гражданок, с донесениями о заговорах, изменах и с предложениями мер общественного умиротворения. Ее интриги и крайности, а также двусмысленная деятельность ее любовника, Леклерка, заставили подозревать, что она находится на службе у агентов контрреволюции. Она сошла со сцены вместе с женскими ассоциациями, которыми руководила. Если бы не ее гражданская доблесть в памятный день 10 августа и не ее красноречие, то она оставила бы по себе нехорошую память, благодаря двусмысленности ее деятельности и странности поведения.

Среди галереи женщин есть и другие любопытные типы, интересные или симпатичные; к ним принадлежать женщины более или менее видные, державшиеся за кулисами громадного театра революционных действий и употреблявшие свои силы рефлекторно, действуя на мужчин и влияя на ход событий. Такими женщинами являлись жены, любовницы или приятельницы крупных деятелей революции. Зачем останавливаться на них, когда нельзя в точности выяснить свойство и смысл их вмешательства?

Среди всех этих персонажей выдвигается светлый образ госпожи Ролан, возвышаясь над ними всеми твердостью характера и громадностью таланта. Она достойна восхищения потому, что в это бурное время, я думаю, нельзя было встретить другой женщины, которая обладала бы более сильной душой и была бы интеллигентна в такой высокой степени. Природа богато одарила ее равно физически, как и духовно, но относительно духовного ее облика надо сказать, что она поработала над ним сама, сама себя воспитала. Ее обширные познания, серьезное образование, сила характера, энергия и темперамент сделали свое дело, несмотря на окружающую обстановку, которая мало способствовала ей в этом.

У нее был учитель и вдохновитель, автор “Эмиля” и “Contrat social”, она восхищалась его учением, но не одобряла в нем ошибок и заблуждений его частной жизни.

Будучи молодой девушкой привлекательной наружности, она тем не менее осталась вполне чистой душой. Она вышла замуж, поручив свою судьбу почтенному человеку, бывшему противником злоупотреблений и произвола, хотя и состоявшему чиновником старого строя. Ролан де ла Платьер, с его прямым и честным характером, простотой и ясным умом, мало подходил для нее, и были моменты, когда она переживала потребность более острого чувства любви при виде других блестящих и ярких лиц, но она сумела справиться с собой и осталась верна мужу, причем ее страсть к свободе превозмогла над всеми остальными. Госпожа Ролан была действительно великой женщиной по своей добродетели, но она была также не менее великой и по великодушию, благородству идей и чистоте ее принципов. Ее прекрасные записки служат подтверждением этому, хотя она и писала их поспешно, урывками в тюрьме, почти накануне смерти, неизбежность и близость которой она предвидела; написанные ею строки носят все же печать гениальности.

Можно не соглашаться с некоторыми ее суждениями о лицах и фактах, но нельзя оспаривать искренность и возвышенность ее взглядов. Она вся, всей ее душой, всей ее жизнью отразилась в своих записках. Враги ее считали часто интриганкой потому, что она не могла развивать свою деятельность и применять свои богатые способности иначе как косвенными путями. Она вполне расквиталась с этой гнусной клеветой, так как интрига всегда была ей противна, и она никогда к ней не прибегала.

Когда Ролан, в период обострения кризиса, дважды был выбран министром внутренних дел, она помогала ему в наиболее тревожное и опасное время в его тяжелых обязанностях так же, как раньше разделяла его личные труды. Естественно, что оба исповедывали одинаковые принципы и держались одних взглядов, одушевленные в равной степени любовью к отечеству. Госпожа Ролан естественно несла при этом свою долю в громадных трудах мужа. Не узурпируя его власти министра и не управляя делами, она умела все же приносить удивительную помощь, пользуясь единственным путем, предоставлявшимся ей, для работы на пользу отечеству ради охранения свободы, которой грозила гибель.

Будучи сотрудницей своего мужа, она была замечательным тружеником революции, которую она хотела предотвратить от крайностей и преступлений, затемнивших и исказивших ее пути; в этом именно и заключается ее слава.

Мы узнаем из ее записок, представляющих местами настоящую исповедь, что она составила известное письмо, с которым Ролан обратился к королю 10 июня 1792 года. Это письмо послужило причиною немилости, в которую впал Ролан, но оно приподняло завесу, скрывавшую измену Людовика XVI, и раскрыло глаза общественному мнению. Оно осталось историческим документом. В нем видно истинное и поражающее положение вещей и состояние умов, а также глубокое политическое предвидение, высказанное с резкой смелостью и красноречием.

Мы узнаем также от госпожи Ролан, что она, советуясь с мужем, составляла циркуляры и даже другие, более важные, документы, — она не упоминает о характере и важности их, но я уверен, что цель их была укрепить демократический дух и увеличить наследие свободы.

Ее упрекали, считая высокомерной и презрительной, но она никогда в действительности не была такой и не могла ею быть, потому что она была слишком чутка и проста в обращении, но правда, что она была сдержанной и держала себя с достоинством. Она сочувствовала торжеству всеобщего равенства, но в то же время не раболепствовала и не льстила низменным инстинктам и страстям толпы, мечтая об улучшении нравов народа. Ее никогда не встречали среди неистовых, шумных демонстраций улицы, но она была на собрании знаменитой Лионской федерации, о которой она повествует в своем рассказе, произведшей сильное впечатление. Она умела разделить и прочувствовать народный восторг и его волнения.

Она не однажды выступала на трибуне переде якобинцами и не колеблясь вступила в братскую ассоциацию мужчин и женщин. Конечно, она казалась гордой, но кто же осмелится осуждать ее за эту благородную гордость республиканки, завещанную свободной Грецией и свободным Римом.

Ролан и его жена были обречены на смерть, как и жирондисты, с которыми они оставались неизменно дружны, потому что они также приходили в ужас от сентябрьских убийств, этого первого кровавого этапа террора, также хотели образования права и закона, а не крови.

Может быть, они не отдавали себе отчета в неизбежности ужасов момента и горячности толпы, требовавшей крайних мер во имя общественного блага? Они должны были погибнуть потому, что вызвали своей непреклонной прямотой неумолимую ненависть честолюбивых или завистливых вожаков монтаньяров, якобинцев и кордельеров, которые безответственно шли на гнусные сентябрьские гекатомбы.

Они никогда не были сообщниками “преступления” Жиронды, мнимого заговора против единства и неделимости республики, потому что Жиронда не совершила никакого преступления и не замышляла никогда заговора. Нельзя быть заговорщиком против учреждения самим же созданного и нельзя быть преступником по отношению к любимому делу. Все обвинения, направленные против партии жирондистов и против Роланов, были вымышлены, ими прикрывались ненависть, честолюбие, личная месть людей, остервенившихся на них. Было решено их уничтожить, и они были убиты.

Перед смертью, уверенная в ее неизбежности, госпожа Ролан предвидела пропасть, которая должна была поглотить неистовые соревнующиеся меж собою партии и, поэтому, она прозорливо предсказала водворение военной диктатуры на обломках свободы. Она умерла с достоинством, мужество и ясность души не покидали ее и на эшафоте и, стоя уже на нем, при виде статуи свободы, она произнесла скорбные слова: “о свобода! сколько преступлений творится от твоего имени!” Обезглавливая ее, ослепленная революция ее возвеличила, и она стала бессмертной почти тотчас же после смерти.

Узнав об исполнении этого приговора, Ролан, сосланный и бежавший в это время, застрелился, не ожидая гильотины.

Эти две республиканские души, слитые в течение всей жизни в общей любви к отечеству, не могли пережить друг друга. Госпожа Ролан надеялась, что придет день отмщения за нее и ее мужа, и что они будут оценены. Этот день давно уже наступил: история воздала им блестящую награду. Но достаточно ли этого? Не нужны ли более благоговейная благодарность, более конкретный акт справедливости? Память жирондистов достойным образом почтена громадным памятником, воздвигнутым им в Бордо. Не подобает ли увековечить благоговейную память о Роланах особым памятником, который возвышался бы в Париже?

Они не разделяли ошибок, предубеждений и, в особенности, слабохарактерности большинства жирондистов; они всегда смотрели на великий город как на центр революции, как на фокус, в котором должны сходиться все патриотические и революционные усилия. Поэтому в Париже именно следовало бы воздвигнуть статую Ролана, опирающуюся на руку гордой республиканки, его жены, помогавшей ему защищать свободу и право, — символ революции в ее лучшие дни. Такой памятник, помимо того, что они заслужен, носил бы вдвойне символический характер. Он напоминал бы прежде всего, что в периоды возрождающих переворотов деятельность женщины в полной солидарности с мужчиной может благоприятствовать прогрессу, а также он указывал бы еще, что, вопреки старому предрассудку, женщина имеет право на более почетное место в социальной жизни и что в нормальное время было бы только справедливым отдать ей ее долю и права в гражданской жизни. В настоящее время вообще уже признано, что посредством воспитания сила ее мозга и души достигают такой же степени развития, как мозг и душа мужчины.

Гражданки Франции, Парижа, прежде всего те которые питают надежду на освобождение, сделали бы честь своему полу, если бы выступили с инициативой вышеупомянутого мною памятника. Они, без сомнения, выразили бы этим идею истинного демократизма.

Итак, оставим пока знаменитых женщин. Мне скажут, можете быть, что лучше было бы мне обойти их молчанием вообще в этом введении, так как я в моем исследовании упоминаю о них только в тех случаях, где они выступают коллективно с другими женщинами. Но некоторые замечания о них не были излишни в данном мною поверхностном обзоре, где я указываю, что причинами известности служили их качества, поступки, смелые выдумки и интриги больше, чем действительная польза их деятельности для дела революции. Необходимо было, я думаю, выделить из них госпожу Ролан, как исключение, что я и сделал.

Я хотел отметить в то же время, что историки, юристы и романисты замечали только известных женщин и презрительно относились или прямо игнорировали целый легион гражданок, истинных патриоток, неизменно преданных делу революции и представлявших собою действительную опору ее в самых критических обстоятельствах.

Они остались вообще безымянными в общей массе, а некоторые из них едва выделились, и это объясняется тем, что они действовали сообща, в полной солидарности, коллективно, под влиянием новой веры, одушевленные гением революции и увлеченные чувством любви к отечеству. Эти массы женщин, шедшие сражаться против деспотизма, за справедливость и свободу и одушевлялся при виде возрастающей опасности, — не предпочтительнее ли они кучки знаменитостей, снискавших известность, не заслужив ее. Как необходимо вспомнить о них я изучить, насколько велика была их роль. Они являлись неизменно в открытой борьбе и чувствовали отвращение к кривым путям, их деятельность была на виду и была то соединена с деятельностью мужчин, то совершенно раздельна и независима. Как болеe чуткие или более сознательные, они подавали ободряющие примеры и шли в смелую атаку, составляя иногда вспомогательные отряды.

Полные горячего усердия, они выступают на протяжении всего революционного периода и даже ранее первых столкновений выражают желание применить свои силы, испытать душу.

Когда еще революционная гроза только приближалась, то жительницы провинции Дофинэ взялись за оружие, чтобы защитить себя от королевского произвола и отстоять вольности их провинции, бретонки восстали, а женщины Анжера подписали манифесте с протестом против посягательств аристократов в период волнений, предшествовавших созыву генеральных штатов, они участвовали в общем движении, внимательно прислушиваясь к развитию новых идей. Затем, в торжественный час революционной вспышки, они были уже готовы поддержать революцию, отдавая ей и свою душу и руки для завоевания человеческих прав и для устранения всяких препятствий по пути к победе. Немало, однако, понадобилось времени и страшных усилий и для того, чтобы нанести решительный удар старой монархии, опиравшейся на дворянство и духовенство. Показателями трудностей служат пройденные этапы, полные внешней борьбы, вдохновенных подвигов, решающих дней, богатых результатами законодательной работы, составляющей революционную эпопею. При этом в точности неизвестно и обыкновенно не знают, были ли женщины во время этой эпопеи рядом с мужчинами в борьбе, или шли впереди их.

В небольшом числе они присутствовали при взятии Бастилии, одушевляя парижан, а некоторые даже сами принимали участие в осаде, а после сдачи грозной крепости не пожалели оваций победителям.

Я упомяну в свое время о Генриетте Легро, женщине из мелкой буржуазии, которой принадлежит славная заслуга героического освобождения Латюда, призывавшего народе к разрушению государственных тюрем. 14 июля 1789 года был первый взрыв народного возбуждения, и народ решил заложить фундаменте свободы из камней разрушенной Бастилии.

Известная ночь на 4 августа была необходимым последствием, и классовые привилегии исчезли как по волшебству. Гражданки Парижа выразили свою радость в грандиозной манифестации, они отпраздновали рождение равенства.

Политический небосклон между тем не прояснялся, народная нужда была велика, и банкротство казалось неизбежно.

В это время женщины со свойственной им сердечной отзывчивостью подали примеры личного самоотвержения: они воздвигли первый жертвенник отечеству, и каждая из них понесла на него свою жертву.

Самоотверженная преданность их делу не ограничилась этим учреждением, и они тотчас же предприняли новое смелое решение: 5 октября отряды вооруженных парижанок направились в Версаль и перевезли короля, королеву и вскоре все национальное собрание. Благодаря их энергии Париж стал настоящей столицей новой Франции и очагом революции.

Не только парижанки проявляли себя в активной деятельности, но женщины провинции также присоединялись к ним и иногда даже предупреждали их. Величественное движение федерации, ознаменовавшее 1790 год, прошло при помощи женщин целой Франции. Они присоединялись к мужчинам в грандиозных собраниях, в смелых ассоциациях, разрушивших местные перегородки, создавших братство и национальное единство.

1791 и 1792 года, полные важных событий, внутренних междоусобиц, заговоров и внешних опасностей, застали их уже в сознательной готовности.

После бегства королевского семейства в Варенн они выразили с негодованием свой протест и демонстративно проявляли радость при известии об аресте короля, причем негодование их сменилось насмешкой.

После водворения Людовика XVI в Париже они оспаривали у мужчин право охраны городских ворот. Присоединившись к памятной петиции на Марсовом поле, составленной и датированной 17 июля, у алтаря отечеству, они произнесли этим свое осуждение и отречение от преступного короля. Они находились, кроме того, среди жертв прискорбной резни, причиною или поводом для которой явилась эта петиция.

Их присутствие 20 июня 1792 года ясно установлено; их можно было видеть на улицах в Тюльери и в законодательном собрании, вместе с мужчинами. События 20 июня не были решающими, но были знаменательны как протест против поведения Людовика XVI, происков двора и партии Лафайетта. 20 июня было путем к героическому восстанию 10 августа, похоронившему династию и провозгласившему республику. Это бессмертное число составляет величайший момент на всем протяжении пути революции. Многие парижанки отличились 10 августа своей неустрашимостью и мужеством.

Женщины не только помогали революции, но самоотверженно спасали Францию. Если 10 августа пробил последний час монархии, то это был также час, когда, как звон набата, пронеслась весть о внешней опасности. В этот ужасный момент женщины так же прекрасно держали себя, как и мужчины. При виде еще только угрожающего горизонта они уже закалили свое сердце; федерации показали силу их патриотизма, великодушие и гражданскую доблесть.

Они готовы были на всякое самоотречение, на всякие жертвы. Они отдавали своих мужей и братьев и, если было нужно, самих себя и свою жизнь.

Преданность их делу революции всюду выражалась тысячами способов. Они представляли национальному собранию заявления, где предлагали свои услуги, посылая свои пожертвования, золото и драгоценные вещи на нужды войны. Они шили белье и платье, заготовляли лагерные принадлежности, запасали целые горы корпии, снабжая всем этим войска.

На границе они разделяли общую работу по укреплению, внутри страны образовывали патриотические отряды. Они не только воодушевляли рекрутов, но и вооружались сами и шли на поле сражения. Нигде еще и никогда женщины не выказали себя более патриотками и не поработали столько ради национальной защиты и спасения родины.

Итак, разделяя различные фазы великой драмы, женщины не были только безучастными зрительницами, но являлись усердными помощницами мужчине, подвергаясь теме же опасностям, разделяя те же радости. Конечно, отечество и свобода не могли бы быть спасены только ими, но они оказывали драгоценную помощь, и их коллективное вмешательство всегда было полезно.

Я обрисовал в общих чертах первую часть моего исследования. Чтобы выполнить его с большею точностью, я придерживался хронологического перечня главнейших событий, которые были связаны с деятельностью женщин, и кратко объединил их, без чего эта деятельность была бы лишена своего значения и важности. Теперь мне остается только сказать несколько слов об элементах и историческом смысле второй части, которая отражает более ярко облик феминизма. Коллективное участие женщин проявилось не только в крупные моменты революции, но имело место в различное время, в общей совокупности обстоятельств и положений, бывших результатами хода событий. В народных ассоциациях, которые представляли собою прочные точки опоры для революции, женщины и мужчины действовали сообща, а женщины защищали не менее горячо интересы народа, пропагандировали демократические принципы, обличали врагов свободы, присоединялись к манифестациям и всякой деятельности, благоприятной новому режиму. Они составляли также ассоциации исключительно из лиц женского пола.

Когда пришлось, и не один раз, бороться с голодом и искусственным вздорожанием припасов, то они, не колеблясь, организовали так называемый голодный бунт и настояли, благодаря их энергии, на действительной помощи и на принятии суровых мер против скупщиков. С другой стороны, они всегда возвышали голос, чтобы обличать злоупотребления и несправедливости, измены и заговоры, чтобы требовать реформ и улучшения. Они выбирали с этой целью депутации и обращались к муниципалитетам и администрации округов и департаментов.

Они доводили даже свои прошения, жалобы и пожелания до законодательного собрания, и их выслушивали потому, что они выполняли обязанности гражданок. В народных демонстрациях и национальных празднествах они были в первых рядах и присутствовали даже тогда, когда их не приглашали.

Итак, все эти неизвестные и незнакомые, имя которым легион, толпа, держали себя превосходно на всем протяжении революции, но история не отвела им, надо признать, должного места. Забвение или невнимание, все равно, не в названии суть, но исправление этого пробела, тем не менее, необходимо потому, что можете быть поучительно на будущее время.

Характер и цель моей работы теперь ясно определились, и ее план намечен со всеми главными отделами и отличительными чертами. Факты вообще уже достаточно известны, а те, которые забыты мною, легко вмещаются в рамки этого исследования, где я не претендую на то, что исчерпал все источники, так как их много еще остается и многое можно было бы из них добавить. Если исследование вообще будете продолжено, то оно приведет к открытию новых данных, которые дополнят уже известную действительность и, в связи с другими, усилят интерес и подтвердят собою эту действительность. В отделах этого труда найдется место для дополнений. Я не претендую на научность моей работы, но, каковы бы то ни были ее несовершенства и пробелы, она даст материал для последующих работ, более удачных. Я буду приветствовать появление исследования других, если оно будете полнее и обширнее.

Заключая это введение, мне приходится объяснить, что книга моя есть только сборник фактов и документов, а поэтому не надо искать в ней определенной тенденции, систематического проведения известных взглядов в изложении фактов.

Но можно ли вывести из этого, что я не давал себе права оценки фактов и личностей? Нет, я высказывался совершенно свободно и уверенно. Главным предметом критики, которой я ожидаю, будет единственно, может быть, слишком обильный подбор фактов из революционных событий, с которыми связана коллективная деятельность женщине.

Но разве я не сделал оговорки? Если исключить окружающие обстоятельства, то положение, приемы и манифестации женщин утратят часть их важности и значения. Не будучи ученым, трудно разглядеть особую сторону революции, не останавливаясь на общем фоне и на более крупных деталях картины.

Например, как определить и оценить поведение парижанок в октябрьские дни 1789 года, не указывая на причины перипетий и последствия этих дней? То же можно сказать и о федеративном движении 1798 года: если не указать на характер, тенденции и результаты и ограничиться сухим перечнем фактов, охарактеризовать роль женщины, то эти факты покажутся пустыми и маловажными и не представят серьезного интереса. Наконец, в большинстве глав, относящихся к женскому движению, я должен был отсылать к общей истории революции, ограничиваясь отметкою существенных черт событий.

Если внимание критики обратится в эту сторону, то я ничего не буду иметь против нее, так как мой ответ уже сделан заранее, и этого для меня достаточно.

 

IV. Парижанки и восстание 5-6 октября 1789 г.

I. Пятого октября

Дни 5 и 6 октября составляют второй акт великой драмы. Если 14 июля и затем ночь на 4 августа были днями установления свободы и равенства, то октябрьские дни утвердили и развили начатое дело: король и его двор оказались лицом к лицу с народом и его властью, это было началом падения монархии, бессильной в ее контрреволюционных попытках и посягательствах на свободу, было падением старого монархического престижа.

События эти составляют почти общее место в истории, но, однако, в этом исследовании надо упомянуть о них, так как при всей их известности и важности они были результатом деятельности женщин. Роли здесь сменились: мужчины действовали под влиянием женщин, были только сотрудниками, парижанки хотели даже действовать одни, так как не варили больше в энергическое вмешательство мужчин, инертность которых приводила их в отчаяние. Они говорили речи на улицах, площадях и в клубах, в особенности в Пале-Рояле, обнаруживали в газетах интриги двора и его угрожающее заговоры, и эта агитация приносила свои плоды. Но агитация не была еще действием, одно действие, если оно быстро, установляет и исправляет. Женщины понимали это или чувствовали, лучше, под влиянием обострившегося голода и не замедлили привести в исполнение.

Опасности далеко не были воображаемыми, они были вполне реальны. Бедность увеличивалась вследствие алчных спекуляций, наступила безработица и застой в торговле, а в провинциях одно восстание следовало за другим. С другой стороны, враги революции организовывали тайные союзы. Достоверно известно, что с конца августа образовалась партия, явно враждебная новому строю, и начала свои действия. Орудиями ее были клевета, интрига, подкуп и тайные заговоры с заграницей, в особенности с Австрией. Это была партия королевы, которая действовала, влияя на короля. Со дня взятия Бастилии началась эмиграция знати; с отъездом графа д`Артуа, Полиньяк и др., переехавших в Тюрин, эмиграция усилилась с 4 августа и уже не прекращалась. Принцы и дворянство поддерживали отношения с иностранными правительствами и умоляли о вмешательстве с целью восстановления старого строя. Людовик XVI, Мария Антуанетта и большинство дворянства не могли примириться с осуществленными уже реформами, Народ ясно видел все это, но национальное собрание видело недостаточно ясно; перерабатывая проект конституции, оно проявляло колебания и разногласия. В Париже брожение усиливалось, умы разгорячались, но волнение, хотя и было глубоко, не было еще общим. Когда поднят был вопрос о праве короля налагать свое veto, в воскресенье 30 августа парижане переживали острое предчувствие; говорили, и не без основания, что это является желанием уничтожить или умалить народовластие. Однако, из Пале-Рояля раздался единственный, действительно тревожный крик, но он не нашел немедленного отклика. Клуб принял резолюцию идти в Версаль и заявить национальному собранию, что в составе его членов есть сторонники veto, что собрание знало об этом и, если оно не бросить его антинационального проекта, то Париж пойдет войною на Версаль. Как видно из этого, предупреждение было прямо угрожающими. Чтобы подтвердить это намерение, был организован передовой отряд из нескольких сот человек. Командование им принял на себя маркиз де Сент-Ирюж, человек старого строя, сделавшийся врагом его после несправедливой высылки в Англию. Отряд вышел в десять часов вечера, но не мог уйти дальше Елисейских полей, где ему преградила путь национальная гвардия, и тщетно оказалось его обращение к муниципалитету об уполномочии на дальнейшее следование. В виду этого отказа резолюция была отменена и отряд распущен. Эта попытка могла только скорее раздражить собрание, чем произвести на него давление. Через месяц положение еще ухудшилось. Парижанки не спрашивали больше разрешения коммуны, чтобы отправиться в Версаль, число их возросло, они сорганизовались, вооружились большею частью, а их намерение уже не состояло в том, чтобы отправить предупреждение, но они хотели получить положительные результаты. Они выказали бесстрашие и решимость, которых не доставало мужчинам.

Не останавливаясь на второстепенных фактах и случаях, которые здесь были бы излишни, необходимо указать главные причины, вызвавшие октябрьское восстание.

<…> Почему же парижанки выступили первыми? Что служило для них импульсом для этого? Они, конечно, также понимали, какая опасность грозить делу освобождения, прекрасно оценивали дворцовые провокации и в дни, предшествовавшие восстанию, они участвовали во всех сходках, собиравшихся с целью протеста, возмущались и были наиболее воодушевленным элементом среди массы в общем народном движении. Весть об антинациональных кокардах, принесенная в кофейню де Фуа, была сообщена прибежавшей женщиной, узнавшей, что ее мужа не выслушали в их околотке ¹,

На собрании в Пале-Рояле, в воскресенье 4 октября, присутствовала не менее храбрая женщина. Она выступила оратором, говорила, что в Париже не хватает хлеба, и приглашала следовать за ней, чтобы требовать его у королевы. Одному из присутствующих, непристойно ответившему на ее жалобы и требования, она дала пощечину. Она заявила, что на следующий день, в понедельник, ее соседки по предместью Сен-Дени отправятся с ней в Версаль, чтобы узнать о причинах нищеты, изнуряющей жителей столицы.

Ее энергичный голос и решимость вызвали одобрение предложения при громких аплодисментах всего собрания. Эта неустрашимая амазонка сдержала слово и не задумалась подать пример. Действительно, ее можно было видеть на другой день вооруженной саблей, во главе отряда женщин, направлявшегося по улице Neuve des-Petits-Champs, по направлению к Версалю, она возвратилась оттуда торжествующая и самоуверенная².

Нищета и голод именно вызвали негодование женщин и привели к восстанию. Достоверно известно, что в эти дни народная нужда достигла уже острой степени. Урожай был также плох, как и предыдущей год, торговля и промышленность встали, и масса безработных осталась без куска хлеба. Период преобразований, переживавшийся тогда, во многом содействовал наступившему положению. Дороговизна хлеба и недостаток в съестных припасах в Париже вызывали преступную спекуляцию, особенно проявившуюся при Лафайете и Байи. Агенты контрреволюции доходили до подделки подписей Неккера и Лафайета, отдавая распоряжения не пропускать поезда, в целях прекратить подвоз муки, направляемой в Париж. Некоторые хлебопекарни пользовались этим и еще более увеличивали народное раздражение.

Городское управление прилагало все усилия, делало пожертвования, всячески старалось отвратить продовольственный кризис; оно понизило цену на хлеб до четырех с половиной копеек за четыре фунта, но эта цена была все же высока еще для безработных. Масса народа буквально голодала, а в числе женщин, отправившихся в Версаль, были некоторые, ничего не евшие в продолжение полутора суток³.

Провокация и замыслы придворных контрреволюционеров и страшная нужда доминировали над всем: свободы и хлеба! Острая тоска овладевала душой женщин. В отличие от мужчин, волновавшихся на улице и часто добывавших себе случайно на пропитание, он должны были оставаться дома и слушать крики детей и стоны немощных стариков. Как только нищета коснулась домашнего очага, они вдвойне испытывали страдания не только от собственных лишений, которые он терпеливо выносили, но, главное, при виде страданий окружающих. Неудивительно после этого, что они первые огласили Париж криками о хлеб, под влиянием голода. Среди вооруженных женщин, отправившихся в Версаль, не были, однако, только одни голодные, к ним присоединились также многие, принадлежавшие к различным ступеням социальной лестницы, тронутые нищетой, с намерением обеспечить успех предприятия.

Превосходно было единодушие парижанок и велика их решимость, когда им указали дорогу к старой резиденции королей.

На рассвете, в понедельник, 5 октября, молодая девушка из простонародья обходила рынки и квартал Сент-Эсташ и призывала к участию в женской армии. Она проникла в помещение гауптвахты, взяла барабан, побежала с ним по улицам, била тревогу и кричала о недостатке и дороговизне хлеба. Вокруг нее быстро образовалась большая толпа женщин и, все увеличиваясь на каждом шагу, направилась к городской ратуше. В это же время у предместья св. Антония собрались другие толпы женщин и как поток ринулись в город. Он захватывали с собой всех женщин, встречавшихся им по пути, и даже из домов, в которые им удавалось проникнуть. Затем все они двинулись к Гревской площади, с криками: “хлеба! к оружию!” и требовали, чтобы к ним вышли представители коммуны. Накануне, в ратуше, собрание продлилось до вечера, и в это время в помещении ее оставались только немногие, а стража была очень незначительна. В то время как пришли женщины, в ратушу был приведен булочник, обвинявшейся в том, что двухфунтовый хлеб он убавлял в весе на семь унций. Узнав об этом, толпа требовала, чтобы виновный был тотчас же повешен на ближайшем фонаре; ему удалось убежать, но это было уже началом восстания. Четыреста или пятьсот женщин усадили стражу на стоявшего у ратуши извозчика, выпроводили на улицу Мутан и вернулись к подъезду.

Батальон пехоты загородил им путь; на солдат посыпался град камней, но они не хотели действовать оружием против несчастных, приведенных нищетою в отчаянье, и, посторонившись, пропустили их. Таким образом, прошел во двор передовой отряд, в котором большинство были молоденькие, нарядные, причесанные и напудренный женщины, причем веселые лица не позволяли подозревать их в дурных намерениях. Он прошли в разные помещения, в особенности в помещения для полиции и отделение паспортов, въезд проявили себя очень порядочными и ограничивались только расспросами о делах и организации бюро. Некоторые просили впустить других женщин, которых они с собой привели, среди которых были беременные и больные. Они вошли, и им предложили есть и обошлись с большим вниманием и очень гуманно⁴.

Число женщин все прибывало, к одиннадцати часам стечение их было громадным. Они заявили о своем желании переговорить с мэром и другими представителями городского управления, сообщить им о своем намерении вооружиться и идти в Версаль. Некоторые поднялись по лестнице на колокольню и принялись звонить в набат, другие смеялись, пели и танцевали во дворе, при этом спрашивали несколько раз: “где Байи? где Лафайет?”, - так как тот и другой отсутствовали.

Некоторые из женщин заставили стражу освободить заключенных. Надо отметить ту особенность, что парижанки не хотели, чтобы вместе с ними участвовали мужчины; некоторые упрекали граждан в трусости, твердя, что они не имели силы отомстить за себя и что они, женщины, сумеют подать им пример храбрости⁵. Генерал д`Эрминьи, командовавший отрядом, воспользовался этим настроением и во избежание беспорядка не пропускал мужчин в ратушу. Несколько гражданок стояли вместе с ним на ступеньках крыльца, и благодаря их настойчивости не пропустили никого, кроме женщин, и удержали массу мужчин, вооруженных копьями и палками, желавших войти в ратушу⁶. Но некоторые обманули бдительность женщин и, выломав двери под аркой св. Жака, целой толпой ворвались в ратушу. Часть женщин выламывала внутренние двери, которые разлетелись в щепки под сильными ударами наступавших мужчин. Склады оружия были расхищены, и в руках толпы оказалось до восьмисот ружей, две пушки и другое оружие⁷.

Произошла ужасающая сумятица. Из членов коммуны в ратуше были в это время только немногие, а главные из них еще не пришли. Большинство женщин кричали, обвиняя представителей муниципалитета в том, что они ничего не делают для народа, и выражали протест против темных замыслов короля, королевы и аристократов. Наиболее возбужденные из них предлагали сжечь делопроизводство ратуши, а несколько фурий спешили даже с зажженными фонарями, собираясь поджечь книги ратуши.

Служитель ратуши Станислав Мейлар помешал им сделать это; ему удалось их успокоить сообщением, что он не член коммуны, но бывший командир отряда добровольцев при взятии Бастилии. Возбуждение было все же в сильной степени, и можно было опасаться резни теперь, когда народ захватил оружие. Свидетель, аббат Лефевр, приставленный для охраны складов с оружием, не мог, конечно, помешать разграблению; он рассказывает, что был схвачен толпой молодежи, утащен ею на колокольню и повешен на бревне и, наверное, умер бы, если бы прибежавшая в это время женщина не перерезала веревки⁸.

Необходимо было во что бы то ни стало умирить горячность и восстановить какой-нибудь порядок в движении. Мейлар понимал это. Женщины его уже слушали. Его высокая фигура, покойное, почти до трагизма невозмутимое выражение лица, серьезный, энергичный голос и, в особенности, имя героя при взятии Бастилии импонировало парижанкам, и он это сознавал. Но что можно было решить и предпринять в отсутствие мэра Байи и командира национальной гвардии, Лафайета? Тут находился только помощник его, генерал д`Эрминьи; Мейлар обратился к нему и сообщил свои опасения и намерения. Женщины настаивали на том, чтобы идти в Версаль. Крики: “К Версалю!” - раздавались со всех сторон, вибрируя и дрожа в воздухе, повторялись тысячами голосов. Необходимо было уступить желанию женщин, тем более что пока они находились бы в пути, можно было бы собраться с силами и предупредить возможные случайности. Д`Эрминьи понял это, и хотя он не имел права распоряжаться, но предоставил Мейлару полную свободу действий по его усмотрению делать то, что окажется нужным, смотря по обстоятельствам, и сопровождать женщин в Версаль. Мейлару больше этого ничего и не нужно было.

Он взял барабан и вышел с ним из ратуши на Гревскую площадь, где уже собралась большая часть женщин. Они заняты были приведением толпы в боевой порядок. Одни из них нагружали боевые принадлежности на дрожки останавливаемых извозчиков, другие поместились на пушках, захваченных в ратуше, а некоторые сели верхом на лошадей, запряженных в дрожки и припряженных к пушкам.

После короткого приветствия Мейлар обратился к ним с речью и сумел заставить себя слушать, после чего они заявили, что никого не желают иметь своим командиром помимо него. Они разослали делегаток по всем кварталам Парижа, чтобы привлечь новых добровольцев, и назначили пунктами сбора площадь Людовика XV и Елисейские поля. Сборы были покончены, и главный отряд женщин двинулся в путь с Мейларом во главе. Ему удалось удержать женщин от разграбления арсенала с оружием под тем предлогом, что просить правосудия и хлеба у национального собрания они могут и не вооруженные, но он не мог им воспрепятствовать пройти через Тюльери. Они хотели торжественно пройти через ворота дворца, через сад человека, которого они называли отцом, причем не имели ни малейшего намерения оскорбить королевское величество. Мейлар не соглашался на это, но они пригрозили ему отрешением от роли командира, и он должен был покориться и пройти с ними через Тюльери, к великой радости женщин и несмотря на протесты стража, вступившего в пререкания с женщиной по фамилии Лаварен и Мейларом. Это было для парижанок первым успехом и первым торжеством их самолюбия и воли. Таким образом, они пришли к месту назначения, где были стянуты различные отряды войск, значительно увеличенные в то время, пока они ходили по Парижу. Число человек этой быстро составившейся женской армии простиралось до семи тысяч, по словам Мейлара, причем она еще должна была увеличиться по пути, так как к ней присоединялись все новые отряды. Какие же социальные элементы составляли эту армию амазонок? Можно сказать с уверенностью, что в ней были представительницы всех сфер труда, но особенно многочисленный контингент составляли торговки с разных рынков, пустовавших за октябрьские дни, купчихи различных категорий, у которых торговля остановилась, работницы и ремесленницы, кухарки и жены швейцаров, представительницы среднего класса и мелкого купечества. Кроме того, среди этой армии были также и публичные женщины, но их было немного, и денег им за это не обещали, а поэтому не было причины и отстранять их, пожелавших по доброй воле участвовать в предприятии, вызванном желанием общественного блага и успеха революции. Тем не менее, некоторые историки берут на себя смелость утверждать, основываясь на неверных сведениях, найденных в архивах суда, или лживых показаниях, в записках некоторых из роялистских писателей, что отряды женщин, отправившихся в Версаль, состояли только из мегер, вакханок и публичных женщин или мужчин, переодетых женщинами. Самые убедительные исторические документы и весь материал вместе, собранный судом, противоречит этим удостоверениям. Вербовка заранее не производилась и не оплачивалась руководителями и вожаками; все обстоятельства и все уже собранные факты или которые еще будут собраны, подтверждают противное.

Когда француженки, одни обозленные голодовкой, другие сочувствующие им, все глубоко преданные революции, решили идти в Версаль, - то открыто заявили о своей цели; они шли, чтобы требовать хлеба у кормильца и кормилицы (короля и королевы), чтобы прекратить нищету, которую они считали искусственно созданной. Они шли воодушевленные новой мыслью, с намерением перевести в Париж короля и национальное собрание и освободить народных представителей из центра заговоров, окружавших их в старой королевской резиденции. Какая это партия могла помыслить о вербовке по найму нескольких тысяч продажных женщин, и какой положительный результат мог бы получиться от такой вербовки? Отличительной чертой этого собрания женщин всех состояний служит то, что оно образовалось добровольно, под давлением обстоятельств, и что среди них не было ни одной, выделявшейся по известности, не было какого-либо превосходства одной перед другими. Они шли в Версаль как незнакомые между собою сестры, но объединенные общей верой в общее дело, ради которого они сошлись, чтобы действовать и пожертвовать жизнью в случае надобности, причем, когда они вернулись, доблестно выполнив свой долг, то с трудом можно было установить имена некоторых из них. Они остались неизвестными, как и были до их предприятия.

Среди них не было в минуту отправления ни одной из известных уже женщин, ни артистки Розы Лакомб, ни Теруань де Мерикур. Одна появилась в Париже на театре революции только в 1792 г., другая находилась в это время в Версале и была несколько удивлена известием о появлении парижанок⁹.

Луи Блан и другие историки ошиблись в этом случае, доверившись неясным и мало правдоподобным источникам.

Парижанки не хотели никого в вожаки, кроме Мейлара, да и того едва не лишили командования при проходе через Тюльери. Некоторые из них выделились из общих рядов и заставили идти позади мужчин, которые вместе с группой волонтеров, участников взятия Бастилии, были всего в числе четырехсот или пятисот человек. Затем они выступили по дороге к Версалю, причем впереди их шли восемь или десять барабанщиков. Когда Мейлар отсоветовал им идти к арсеналу, чтобы пополнить вооружение, у них было уже немало оружия. Кроме ружей и пушек, взятых ими в ратуше, они вооружились другими вещами и боевыми принадлежностями. У многих из них были палки, вилы, копья, стрелы, сабли и пистолеты. Конечно, они не собирались нападать сами, но хотели показать двору и войскам, стянутым в Версале, свое боевое настроение, готовые в случае нападения оказать сопротивление и вступить в борьбу.

Во время пути к ним примыкали новые отряды подкреплений, и численная сила парижанок все возрастала, а голод ощущался ими все сильнее. Мейлару пришлось употребить все средства убеждения, чтобы предохранить от разграбления Chailot и Sevres. Им удалось купить здесь немного хлеба и вина, но это было очень недостаточно для того, чтобы насытить столько голодных людей. Душою женщины были бодры и продолжали путь к Версалю, несмотря на разные приключения. По пути они приветствовали встретившегося, очень популярного, депутата Ле Шапелье.

Миновав Viroflay, женщины встретили всадников с черными кокардами, принадлежавших, по-видимому, к буржуазии, и хотели над ними посмеяться, но командир удержал их. Одна из женщин села верхом на лошадь и помчалась галопом вперед, чтобы сообщить о прибытии женщин.

У Версаля Мейлар остановил их и расположил в три ряда в форме круга. Он им указал на то, что для входа в город, где не знают еще об их намерениях, им лучше принять беспечный вид, но никак не угрожающий, чтобы не вызвать тревоги и столкновения.

Они послушались его советов, пушки, которые они везли впереди, передвинули в задние ряды и двинулись дальше при пении арии Генриха IV. При входе в Версаль их приветствовала толпа криками: “Да здравствуют парижанки!” Это было около трех часов дня.

Прием был радушный и сердечный. Не смененное еще, старое городское управление Версаля не отличалось энтузиазмом к новым идеям, а гражданская милиция, за исключением некоторых офицеров штаба, напротив, была открыто предана революции. Командирами ее были д`Эстен и Гувернэ, а начальником дивизии - торговец полотном, человек энергичный и честный, но иногда жестокий, Леконтр, тот самый, энергичное выражение которого, по поводу антипатриотической пропаганды придворных дам, мы привели уже выше. С его стороны парижанки могли рассчитывать на поддержку их требований.

Между тем известие разнеслось по городу, все знали о нем, кроме короля, отправившегося по своему обыкновению в Меденский лес на охоту, куда и послали его известить. Собрался муниципалитет. У Неккера собрались все министры, и были созваны начальники войсковых частей. Д`Эстен явился в свою очередь и предъявил данное ему распоряжение сопровождать короля в его отъезд, если он его признает нужным, и во что бы то ни стало увезти короля как можно скорей. Он должен был также прежде употребить все меры для мирного исхода, прежде чем прибегнуть к силе. Муниципалитет, следовательно, был осведомлен о проекте двора, желавшего воспользоваться бунтом и увезти короля.

При этих условиях адмирал д`Эстен покинул национальную гвардию, предоставив ее себе самой. Гувернэ сделал то же и перешел на сторону дворцовой охраны. С этой минуты Леконтр командовал версальской милицией в течение дня.

Дворцовая охрана выстроилась верхами на площади спиной к решетке; фландрский полк расположился по правую сторону, ниже, у дороги Ссо, а драгуны разместились еще ниже. За решеткой встали швейцарцы. Было отдано приказание сдерживать всякое народное движение сообща с национальной гвардией, которая также собралась в полном вооружении.

В это время Мейлар подошел к национальному собранию со всей своей громадной женской армией. Все они хотели войти, но дежурный чиновник посоветовал Мейлару не впускать их целой толпой. Они вошли и предстали перед национальным собранием в числе пятнадцати человек, с председательницей во главе. Одна из них держала в руках длинный шест с привязанным на конце его бубном. Среди них была Лаварен, защитившая в то же утро Мейлара от рассвирепевшего сторожа в Тюльери, а на другой день 6 октября получившая рану, спасая жизнь одного из дворцовой стражи при вторжении во дворец. Позже она получила в награду медаль от Парижской Коммуны. Остальные женщины из этой депутации остались неизвестными, но все они были приняты радушно и заняли места на скамьях. Мейлар, их оратор, передав шпагу одной из них, попросил слова, которое ему и было предоставлено¹⁰.

В этот день было очень бурное заседание. Людовик XVI отказал в санкции декларации прав и постановлений 4 августа, с утверждением которых его торопило национальное собрание. Он соглашался только признать первые пункты конституции ввиду важности обстоятельств и при условии, чтобы исполнительная власть оставалась всецело в его руках. Робеспьер вмешался и энергично заявил, что согласие с ответом короля делает невозможной самую конституцию, при условиях, которые он ставит, чтобы воля короля была больше прав народа. Дюпор и Грегуар поддерживали его. Пелон напомнил об оргии дворцовой охраны. На это один депутат из аристократов предложил ему подписать его заявление и подать в сыскное бюро. Тогда поднялся Мирабо, чтобы заявить, что он сам подпишет и разоблачит все факты, если национальное собрание предварительно решит оставить неприкосновенной личность короля. Но это значило бы примешать к делу королеву, и так уже непопулярную и получающую угрозы, а поэтому национальное собрание совсем оставило этот грозный вопрос. Оно постановило, чтобы президент во главе депутации в тот же день отправился к королю и просил его подписать декларацию прав и все другие представленные ему конституционные акты.

Указав на недостаток съестных припасов в Париж и на страшную нищету, царящую в город, Тарже требовал у исполнительной власти применения беспошлинного провоза хлеба. Едва он окончил свою речь, как вошли гражданки города Парижа. Мейлар сообщил об ужасе положения и нищете в столице.

“Мы явились в Версаль с тем, чтобы просить хлеба и в то же время требовать наказания дворцовой охрана, оскорбившей национальную кокарду. Аристократия хочет нас уморить с голода. Только сегодня еще выдано 200 ливров одному из мукомолов с тем, чтобы он прекратил помол, и впредь обещана такая же сумма еженедельно”.

В собрании раздались негодующие крики. Со всех сторон залы заседаний слышались возгласы: “Назовите! назовите!”

В это время женщины, остававшиеся во дворе в толпе, продолжали наполнять зал заседаний, рассаживаясь по скамьям.

“Я не могу назвать ни обличителей, ни обличенных, так как я их одинаково не знаю, но трое встретившихся мне сегодня, ехавших в придворной карете, сказали мне, что один священник заявил об этом преступлении национальному собранию”.

Женщины, отвечая на вопрос собрания, обращенный к Мейлару, закричали: “Это парижский архиепископ!” Но, ввиду опасности, грозившей от этого прелату, в собрании поспешили заявить, что он неспособен на такую жестокость.

Один Робеспьер вмешался и поддержал Мейлара, заявив, что аббат Грегуар говорил об этом факте и, конечно, представит о нем разъяснения. Слух об этом уже распространился в Париже, и Камилл Демулен сообщил о нем в номере своей газеты от 4 октября. Между тем аббат Грегуар продолжал сидеть молча. Вслед за первым заявлением Мейлара и шумными заявлениями женщин последовали еще и другие беспокойные сообщения. Чтобы успокоить женщин, один депутат из высшего духовенства подошел к ним и протянул руку одной из женщин для того, чтобы она ее поцеловала, но она отвернулась и горячо заявила: “Я не хочу целовать собачью лапу”. На заявление Мейлара, что конституцию тормозит духовенство, поднялся депутат, украшенный орденом св. Людовика, и заметил, что за невоздержанность он должен понести примерное наказание. Нисколько не смущаясь, оратор парижанок ответил ему, что он не касается никого из членов национального собрания, что духовенство вообще не знает о происках некоторых из его среды и что он, выражая свое мнение, думал принести этим пользу.

Женщины, стоявшие на дворе, беспокоились за своего командира, так как распространился слух, что он убит. Он вышел на минуту, чтобы их успокоить, и снова возобновил свою речь перед собранием:

“Я умоляю вас, в интересах успокоения общего волнения и для предупреждения несчастья, отправить депутацию к гг. офицерам дворцовой охраны, чтобы предложить им принять национальную кокарду и этим исправить факт оскорбления, нанесенного ими этой кокарде”.

Некоторые из депутатов закричали, что слухи, распространившиеся о дворцовой охране, представляют собою клеветнический вымысел. После нескольких несдержанных выражении, вырвавшихся у Мейлара, председатель Мунье сделал ему замечание и предложил быть сдержанным из уважения к национальному собранию. Председатель прибавил, что гражданами могут быть все желающие быть ими по доброй воле и что никто не имеет права насиловать волю.

На это замечание Мейлар энергично и достойным образом возразил: “Никто не должен отказываться быть гражданином, а если в этом священном собрании и найдется кто-нибудь, считающий это звание унизительным для себя, то он должен быть немедленно исключен”.

Все собрание ответило на это аплодисментами и криками: “да, да, мы все граждане!”

Это было триумфом народного оратора. В эту минуту ему принесли национальную кокарду от дворцовой охраны, как залог миролюбия и расположения. Он показал ее парижанкам при общих возгласах: “Да здравствует король! да здравствует дворцовая охрана!” Это может служить доказательством того, как мало было враждебности в сердцах женщин, о которых говорили, как о фуриях или проститутках, подкупленных герцогом Орлеанским или кем-нибудь другим¹¹.

Так как это удовлетворение было получено, то Мейлар продолжал настаивать, чтобы получить еще большее. “Я далек от того, чтобы разделять общие подозрения, но я думаю, что было бы необходимо для успокоения народа совсем вывести отсюда фландрский полк, присутствие которого только увеличивает общественное бедствие и нищету, угнетающую столицу и ее окрестности, хотя бы только и материальным увеличением ежедневных на него ассигнований”.

Председатель Мунье рассчитывал отделаться от женщин, имевших беспокойный и энергичный вид, и ответил, что национальное собрание и король приняли все меры для обеспечения населения продуктами, что будут предприняты еще новые способы с этой целью и что они могут покойно вернуться домой. Этот ответ не удовлетворил ни женщин, ни Мейлара, продолжавших быть настойчивым. Один из депутатов подал счастливую мысль отправить депутацию к королю, чтобы представить ему удручающую картину нищеты в Париже.

Национальное собрание приняло это предложение и распорядилось об отправке во дворец депутации из нескольких человек с председателем Мунье. Парижанки выражали свою радость и обнимали председателя и членов национального собрания. Кроме того, эта депутация должна была настаивать на санкционировании постановлений 4 августа и декларации о правах, согласно ранее принятому уже решению.

Мунье описал, в его Exposé justificatif, интересные подробности отправки и прибытия депутации национального собрания во дворец. “Женщины моментально окружили меня, говорит он, и заявили, что они также хотят сопровождать меня к королю. Мне стоило много труда уговорить, что они могут представиться королю в числе не более шести человек, что не помешало, однако, большинству из них сопровождать наш кортеж.

Мы шли пешком по грязи, под сильным дождем. Значительная толпа жителей Версаля собралась по обе стороны дороги, ведшей ко дворцу. Парижанки составляли несколько толп, к которым примешались мужчины, большею частью покрытые рубищем, озлобленные, с свирепыми взглядами и угрожающими жестами, вооруженные кое-какими ружьями, старыми пиками, топорами, железными прутьями и жердями...

Часть вооруженных мужчин окружила нас, чтобы конвоировать депутацию. Странный и многолюдный кортеж был принят за толпу, охрана бросилась поперек дороги, и мы расступились, стоя в грязи... Собравшись снова, мы продолжали двигаться далее по направлению ко дворцу.

На площади мы увидели выстроенный отряд драгун, дворцовую охрану, Фландрский полк, швейцарцев и Версальскую милицию. Нас узнали, встретили с почетом, и мы прошли сквозь выстроенные ряды войск, причем стоило не мало усилий, чтобы не пропустить толпу вместе с нами. Вместо шести женщин, которых я обещал провести во дворец, пришлось принять в депутацию двенадцать”¹².

Во время драки, описанной в этом рассказе, были ранены две женщины. Между тем народ держался покойно от 3 до 8 ч. вечера и ничего не предпринимал, несмотря на мучивший всех голод, ограничиваясь свистками и отдельными возгласами при виде ненавистного мундира кого-нибудь из дворцовой охраны.

Мейлар остался в национальном собрании для того, чтобы сдерживать женщин, не последовавших за депутацией. Таким образом, парижанки преследовали их цель двояко, воздействуя на депутатов и на короля.

Людовик XVI, получив извещение, покойно вернулся с охоты. Он видел из окон, как толпа рвалась ко дворцу и как старалась проникнуть в запертые ворота ограды. Де Сен-При, министр Парижа, послал спросить женщин, чего они хотят. “Хлеба, и говорить с королем”, - ответили они. Многие из них обратились к маркизу де Вальфон, командиру фландрского полка, горячо прося у него съестных припасов, заявляя, что они не ели уже в течение тридцати шести часов. Маркиз де Вальфон предлагал дать им денег, но они отказались и заявили: “Нам не денег нужно, а хлеба!”¹³ Разве это язык продажных женщин, действовавших за деньги от какой-нибудь политической партии? После этого они выделили депутацию, которая присоединилась к гражданкам, сопровождавшим Мунье во дворец.

Председатель национального собрания был принят вместе с двенадцатью женщинами, которых он и представил королю. Он доложил о чрезвычайной нищете и страданиях от нее в столице и напомнил о просьбе национального собрания, ожидавшего полного признания и утверждения декларации прав и постановлений от 4 августа. Людовик XVI, казалось, был очень тронут бедствием в Париже и приписывал его несчастной случайности. Он заявил, что им употреблены все меры и будут сделаны новые распоряжения о снабжении населения продовольствием. Парижанки были растроганы. Одной из них, семнадцатилетней Луизон, или Пьеретт Шабри, бывшей работнице по ваянию и продавщице цветов в Пале-Рояле, было поручено остальными, благодаря ее миловидности, рассказать королю о нужде женщин. Но, собравшись говорить, она так сильно волновалась, что могла только выговорить слово “хлеб” и лишилась чувств. Растроганный в свою очередь, король приказал привести в чувство хорошенькую молодую девушку и поднести ей бокал вина. Когда она пришла в себя, он отечески обнял ее и обещал обратить внимание на просьбу парижанок.

Очень довольные приемом, они вышли с криками: “Да здравствует король!” Эти возгласы не понравились женщинам, оставшимся на площади, и они обвиняли вернувшихся, что те позволили себя подкупить.

Пьеретт Шабри и ее товарки напрасно старались оправдаться и заявляли, что они не получали денег. Две из обвинительниц накинули ей уже подвязку на шею, чтобы ее удушить, и Пьеретт наверное погибла бы, если бы не вмешались женщины Бабе, Аеро и Леклер, торговки с рынка, которым помогли солдаты дворцовой охраны.

Им нужно было вернуться во дворец, где они получили подписанный королем приказ о подвозе хлеба из Сенли и Ланьи и об устранении всяких препятствий, ставившихся в деле снабжения Парижа съестными продуктами. Кроме того, Людовик XVI вышел на балкон, чтобы засвидетельствовать перед стоявшими внизу женщинами о добросовестности, с какой выполнена была миссия Пьереттой Шабри и ее товарками. Тогда в толпе парижанок раздались возгласы радости и благодарности¹⁴.

Выказав себя благосклонным по отношению к женщинам и расположенным разрешить вопрос о продовольствии, Людовик XVI уклонялся от ответа на вопросы председателя национального собрания относительно утверждения и обнародования конституционных актов. Он предложил Мунье придти за окончательным ответом спустя некоторое время, думая этим выиграть время и обдумать решение. Мунье кстати решил не уходить и ждать положительных результатов.

После выхода депутации женщин подошел ко дворцу другой отряд граждански под командой солдата парижской милиции, по имени Брюмона, которого они заставили взять на себя командование. Охрана тотчас же выступила, чтобы загородить им доступ и их оттеснить. Брюмон был отбит от своего отряда и должен был, спасаясь, обратиться в бегство. Лейтенант Савонниер с двумя другими офицерами бросились за ним в погоню с обнаженными шашками. Несчастный, видя, что его нагоняют, обнажил шашку, чтобы отразить удары и, не имея возможности пробраться к отряду городской Версальской милиции, укрылся от преследований и ударов в барак, прилегавший ко дворцу, крича: “Нас убивают!” В то время как он уже стал изнемогать, виноторговец Шарпантье, принадлежавший к Версальской милиции, выстрелом из ружья ранил в руку Савонниера и этим спас жизнь Брюмона¹⁵. Это первое проявление вражды усилило жажду мести с обеих сторон и увеличило негодование народа против дворцовой охраны: крики раздавались со всех сторон, и, казались, общая стычка была неизбежна.

Этот кровавый эпизод предсказывал и последующие и вызвал сильный страх при дворе. Были приготовлены экипажи для отъезда королевской фамилии. После полудня, как только стало известно о прибыли парижанок, министры Сен-При и Люзерн предложили на совете, чтобы королева уехала в Рамбулье или Компиен, а король остался бы и оказал сопротивление народу, т.е. объявил гражданскую войну. Отъезд нелюбимой Марии Антуанетты помог бы, может быть, избежать важных осложнений, которых опасались. С другой стороны, Неккер торопил короля отправиться в Париж и довериться народу, опираясь на новую конституцию и национальное собрание.

Королева решила ехать, но не одна, а с королем, на которого она хотела сохранить свое влияние. Людовик XVI долго колебался; он боялся, чтобы отъезд его не был истолкован как бегство и не сделал бы благоприятным выступления наместником герцога Орлеанского, что было его постоянной idée fixe. Наконец, он согласился, видимо, на настояния королевы, и было сделано распоряжение об отъезде, но было уже поздно. Народ видел, как королевские экипажи направились от конюшен по направлению к оранжерее: подозрения проснулись, и экипажи были остановлены и возвращены в конюшни под конвоем отчасти национальной гвардии, отчасти группы граждан¹⁶. Это произошло между шестью и семью часами вечера. Столкновение обострялось. За криком и бранью послышался свист пуль. Версальская милиция после случая с Брюмоном смело перешла на сторону парижан и парижанок.

Между версальцами и дворцовой охраной завязалась ружейная перестрелка. По словам некоторых свидетелей, женщины падали раненые¹⁷. Как бы то ни было, адмирал д`Эстен был во дворце, рассчитывая ехать с королем. Полковник Леконтр находился на площади и ждал распоряжений муниципалитета, но не получал их. Он боялся, чтобы голодные толпы не рассеялись по городу и не приступили бы к настоящему погрому. Он едва мог достать от городского управления немного риса и получил обещание доставить шестьсот булок для парижанок, начинавших терять терпенье. Дождь и недостаток единодушия спасли только дворцовую охрану от поголовного избиения.

В то же время женщины, отделившись целой группой от общей толпы, смешались с рядами солдат фландрского полка и умоляли их и офицеров не стрелять по народу и спрятать патроны. Просьбы их сопровождались слезами и поцелуями, и руки солдат, державших ружья, опускались при виде трогательной мольбы, а патроны были переданы Версальской национальной гвардии. Таким образом, фландрский полк, находившийся под влиянием придворных дам, перешел на сторону парижанок.

В противовес утверждению некоторых роялистских писателей, нейтралитет фландрского полка не был вызван вмешательством куртизанок Парижа; со стороны женщин не было ни тени распущенности. Они пришли из Парижа просить хлеба и справедливости и были неспособны на эротические демонстрации, хотя Тэн в своем воображении и представил их в неприличном костюме на основании свидетельства одного очевидца, показавшего перед судом, что он слышал, как солдаты кричали при встрече женщин, что у них будет веселое утро¹⁸. Если бы даже это и было сказано некоторыми солдатами, то все же не может быть достаточным доказательством того, что парижанки воспользовались низкими средствами для привлечения на свою сторону фландрского полка. С другой стороны, некоторые, видевшие, что женщины, одетые амазонками, раздавали солдатам маленькие пакетики, распускали смутные слухи, что войскам раздаются деньги, что также не могло быть доказано. Впрочем, свидетель, хорошо осведомленный о бывших фактах и их точности, Людовик де Массе, человек пятидесяти лет, капитан фландрского полка, засвидетельствовал, что “5-го октября, к вечеру, он находился в полку, когда подошли женщины из Парижа; что несколько позже он и другие офицеры отказывались пропустить женщин в полк, но, несмотря на их строгость, женщины проникли в ряды солдат, но он не заметил ничего необычайного”¹⁹. Свидетельство этого очевидца, наверное, уже не может быть заподозрено в пристрастии к революции. Этот капитан не заметил ничего особенного в поведении женщин. Между тем как неприличие костюма, вызывающие любезности и раздача денег не могли бы не броситься в глаза и не остаться в памяти. Кроме того, незадолго перед этим маркиз де Вальфон разговаривал с парижанками, измученными от голода, они просили у него хлеба и отказались взять деньги. Одним словом, историческая истина та, что неожиданное разоружение фландрского полка было делом добровольным, и войско уступило мольбам, слезам обеспокоенных женщин, поцелуям несчастных, предвидевших близость кровавой схватки и желавшим ее избежать, проникнув в ряды солдат с целью побрататься с ними. Этот факт заслуживает быть отмеченным к чести гражданок Парижа, а также и солдат, сложивших оружие.

Будем продолжать наш рассказ. Леконтр в то же время воздействовал и на офицеров своего полка и охраны, требуя от них сохранения спокойствия. Но муниципалитет в это время отказался доставить обещанный хлеб, толпой овладела ярость: все почувствовали себя освобожденными от обещания не расходиться с парижской дороги и бросились врассыпную по городу. Это было новым ужасным моментом. От Лафайета была получена телеграмма, в которой он выражал надежду на восстановление спокойствия в столице. Это известие несколько ослабило страхи королевской семьи, которая надеялась, что спокойствие в Версале может быть восстановлено, если войска будут убраны. Маркизу Вальфон было отдано распоряжение к восьми часам вечера ввести войска в манеж при больших дворцовых конюшнях; это распоряжение было исполнено немедленно. С другой стороны, д`Эстен распорядился, чтобы удалилась Версальская милиция, которая повиновалась при условии, чтобы первой ушла дворцовая охрана. Охрана уступила, но, уходя, подверглась насмешкам из толпы. Арьергард ее выпустил несколько зарядов, которые попали в национальную гвардию; один получил рану в щеку, а у двух других пули прорезали одежду. Товарищи раненых открыли огонь по королевской охране, которая, в свою очередь, отвечала залпами из мушкетонов. Последующие происшествия привели к общей, хотя и не особенно кровавой схватке. Часть национальной гвардии наполнила дворцовый двор, окружила д`Эстена и требовала боевых патронов. Старый адмирал был удивлен их дерзостью, но отказал в выдаче патронов. Между тем лейтенант Версальской национальной гвардии обратился к сторожу артиллерийского склада и заявил, что пустит ему пулю в лоб, если тот не выдаст ему пороха. За этой угрозой последовала выдача бочонка, который был тотчас же вскрыть на площади, пушки были заряжены и поставлены против дворца с расчетом, чтобы метить по флангу войск, прикрывавших еще дворец, и охраны, пытавшейся вернуться на свои места. Эта была мера предупреждения и устрашения.

Уже наступила ночь, когда толпа, вооруженная пиками, бросилась на площадь и на гауптвахту с криками: “хлеба!” За хлебом послали по всем пекарням и выставили бочку вина. Едва кончился дележ, как подошла толпа женщин и улан, таща одного несчастного из дворцовой охраны, которого обвиняли, что он стрелял по народу. Это был Мушерон, шотландец, лошади которого во время стычки раздробило ногу. Офицеры национальной гвардии отпустили его, но толпа бросилась на лошадь, добила ее и потащила на площадь, где был разложен огонь, чтобы ее зажарить: мясо ее сели наполовину сырое, настолько голод давал себя чувствовать.

Дождь лил ручьями. Многие женщины должны были кое-где укрыться. Некоторые спрятались на гауптвахте фландрского полка, но большинство вернулось в национальное собрание к оставшимся вместе с Мейларом. Галереи национального собрания представляли собою странную картину; это был целый лес пик и железных прутьев. Председательствовал епископ Лангр, заменяя долго не возвращавшегося Мунье. Мужчины держались довольно покойно, но женщины время от времени становились буйными, не довольствуясь своей пассивной ролью. Они прерывали речи, выступали с заявлениями, кричали, жестикулировали, некоторые из них окружили кресло председателя, и он принужден был принимать их поцелуи²¹. Все это, конечно, было не важно и только поддерживало терпение женщин в ожидании возвращения депутации, отправленной к королю, и окончательного решения. Кроме того, Мейлар, имевший способность их успокаивать, смело вмешивался всякий раз, как крики и жесты становились угрожающими. Он прекрасно достигал своей цели, позволяя им в известных границах изливать свою досаду и жалобы. Тем не менее, был момент, когда волнение достигло крайней степени: ружейные выстрелы на площади дали зловещее эхо и так уже в клокотавшей толпе в зале национального собрания. Женщины оглашали воздух криками, спрашивая друг друга, не убивают ли парижанок, стоявших на улице; страшные слухи распространялись среди них, и собранию грозила бы опасность, если бы не храбрость и хладнокровие Мейлара, который и на этот раз предупредил ужасы. Мунье и депутация не возвращались из дворца, и это промедление вызывало ропот и протесты. Спустя несколько тревожных минут, явился один из отправленных депутатов, Гильотен, и сообщил о первом ответе короля. Ответ состоял в следующих словах: “Я глубоко огорчен недостатком хлеба в Париже. Я употреблю все усилия и все средства, какие есть в моем распоряжении, и буду содействовать всеми силами муниципалитету. Я уже отдал самый энергичный приказ о доставке хлеба по всем подвозным путям, всех транспортов, отправленных для надобностей моего славного города Парижа”. При чтении этого приказа парижанки хлопали в ладоши и кричали: “Да здравствует король!”²² После прений собрание выпустило декрет в том же духе и распорядилось о скорейшем приведении в исполнение его предыдущих постановлений относительно продовольствия. Оно уполномочило городские управления требовать в этом случае содействие исполнительной власти и разрешило деревенским хлебопекам ежедневную доставку хлеба в Париж. Это был уже, конечно, успех, но декрет этот не вполне удовлетворял Мейлара, так как он не давал возможности отбирать хлеб у скупщиков. Он высказал свое недовольство одному из секретарей, Фейделю, депутату из Керси, а потом сказал, обращаясь к самому собранию: “Поверьте мне, господа, сделайте то, о чем мы вас просили, если хотите избежать кровопролития”²³. Кроме того, было замечено, что король ничего не сказал в своем приказе относительно декларации прав и прочих конституционных гарантий. Не надолго было затихшее волнение возобновилось снова. Большинство депутатов стало уходить из зала заседания, и, не будучи в силах восстановить порядок, епископ Лангр решил уехать. Было десять часов вечера. При дворе несколько не успокоились относительно намерения народа и войск и боялись того оборота, который принимали события. Охрана обратилась к драгунам, стоявшим у национального собрания, за помощью убрать артиллерийские орудия, угрожавшие дворцу. Мужчины и женщины тотчас же набросились на охрану, как только драгуны прогнали ее. Ужас при дворе удваивался еще и с другой стороны при известии о скором приходе парижской милиции под командой Лафайета. Сам он, конечно, не внушал никакого беспокойства, но был страх, что он не сможет сдержать этой новой волны народной черни, которая нахлынет с милицией. Версальская гвардия перешла на сторону парижанок, фландрский полк разоружился, уступая их трогательным мольбам; теперь парижане могут придать восстанию новую силу, перед которой неизбежно склонятся войска, оставшиеся еще верными двору.

Вопрос о бегстве королевского семейства снова был поставлен на совещании. Явившееся случайно исключительное обстоятельство сразу устранило все колебания. Явившийся вместе с парижанами, переодетый рабочим, молодой герцог Ришелье сообщил, что по пути он слышал в толпе угрозы по адресу королевской семьи, в особенности против королевы, и поспешил скорей во дворец, чтобы предупредить об этом²⁴. Этот рассказ произвел ужасающее действие; сейчас же было отдано распоряжение запрягать новые экипажи, но в ту минуту, когда их подавали, пропуска уже не было. Часовой пригласил командира, который вызвал стражу, и, несмотря на уверения ефрейтора, что в одной из карет находится королева, которая едет в Трианон, офицер отказался пропустить, говоря, что королеве опасно будет сейчас выехать из дворца. Экипажи препровождены были под конвоем назад в конюшни²⁵.

Видя неудавшейся и новую попытку уехать, а положение все более критическим, Людовик XVI решил подписать конституцию и декларацию прав. Давая свою санкцию, может быть с сожалением, он все-таки вынужден был дать ее, и Мунье, ожидавший долгое время, мог, наконец, покинуть дворец и вернуться в национальное собрание вестником о знаменитой королевской санкции.

Он вернулся к одиннадцати часам. С уходом епископа Лангр, собрание осталось без председателя, а многие депутаты также покинули зал заседаний. Из бюро остался только один из секретарей, депутат Фейдель, которого скоро окружила толпа женщин и мужчин, заявивших, что они не уйдут, пока он не установит таксы в 6 су на четыре фунта хлеба и 6 су за фунт мяса. Парижанки потребовали и уже получили от собрания удостоверение, подтверждающее, что они являлись в Версаль просить хлеба и правосудия. Фейдель заявил, что он не может устанавливать таксы на хлеб и мясо, и направил их к муниципалитету, но подвергся оскорблениям со стороны одного молодого человека. После этого одна из женщин заняла председательское кресло и среди суматохи произнесла небольшую речь, успокоившую ее сотоварок²⁶. Тем временем вошел Мунье и занял свое председательское место. Отдав распоряжение о приглашении ушедших депутатов явиться в собрание, он прочитал акт признания королем конституционных постановлений. Этот важный документ был составлен в следующих выражениях: “Я признаю безусловно текст конституции и декларацию прав человека, представленные мне национальным собранием. Подпись: Людовик”.

Толпа рукоплескала, а женщины, тесно окружавшие председателя, просили у него копии акта. Их просьба была вполне удовлетворена; копии королевской санкции, распоряжений относительно продовольствия и декретов национального собрания, по тому же предмету, были вручены Мейлару, который и отправился в Париж в сопровождении части женщин, среди которых была Луизон Шабри.

Король приказал предоставить им свои экипажи и двух конвойных офицеров, но парижанки, согласившись воспользоваться экипажами, отказались от конвоя, сказав, что они сами составят конвой Мейлару²⁷. Было около полуночи. Большая часть амазонок осталась в Версале. Нравственное удовлетворение, которое они получили благодаря их энергичной настойчивости, успокоило их справедливый гнев, но не утолило голода. Они заявили Мунье, что они постятся уже очень долго, и просили хлеба. Председатель сделал распоряжения, и вскоре со всех сторон были доставлены съестные припасы, и зал заседаний обратился в помещение, где происходил народный банкет²⁸. Получилась очень живая картина: ели шумно, с поражающим аппетитом, и во время две женщины разговаривали с Мунье, спрашивая его: “Почему же, любезный председатель, поддерживали вы это гадкое veto?.. Берегитесь фонаря”. Мунье возразил им на это, что они некомпетентны в том, чтобы судить его образ действий, что их вводили в заблуждение, что он всегда готов пожертвовать своей жизнью, но не может идти против собственной совести. Его энергичная речь, дышавшая чувством собственного достоинства, привела гражданок в восторг, и они выразили ему свое восхищение и уважение²⁹.

Отсутствовавшие депутаты, за которыми послали, стали возвращаться, и заседание возобновилось. Парижанки, подкрепившись, снова сделались буйными и требовательными. Мирабо, бывший почти весь день то дома, то на улице среди волновавшейся толпы, пришел, наконец, и при виде беспорядка, царившего в зале, сумел своим властным голосом заставить замолчать крикунов из уважения к национальному собранию.

Женщины, называвшие его “наша матушка Мирабо”, встретили его приветственными возгласами; они хотели, чтобы он произнес речь, но он кстати предпочел промолчать³⁰.

Король прислал сказать национальному собранию, что в Версаль прибыл Лафайет с национальной гвардией и что он желает, чтобы депутаты явились во дворец на совещание для обсуждения положения. Имея в виду уже поздний час времени, национальное собрание отправило председателя с некоторыми из депутатов. Мунье быстро вернулся и сообщил слова короля, который уверял народных представителей, что он и не собирался никогда уезжать, что он никогда не оставит национальное собрание. Ему ничего не стоило солгать. Заседание было закрыто к двум часам ночи, и депутаты разошлись, но многие парижские гражданки остались ночевать в зале и, по свидетельству Жанны Мартин, жены Лаварена, бывшей все время в национальном собрании, “ими ничего не было совершенно неприличного и бесчестного”. Она прибавила, что не заметила ни одного мужчины, переодетого женщиной³¹.

Памятный день пятого октября был закончен. Деятельность этого дня все время проявлялась при поддержке женщин, бывших везде; в национальном собрании и у короля и на площади и всюду одерживавших победу, достигавшуюся благодаря их неутомимой настойчивости и хладнокровию их руководителя. Не считая нескольких бурных происшествий, этот день стоил не много крови.

Мейлар, считавший миссию оконченной, выехал из Версаля в сопровождении нескольких сот гражданок, составивших авангард в триумфальном возвращении всей армии амазонок. На Авеню де Пари он встретился с пятнадцатью тысячами человек национальной гвардии под командой Лафайета. В Париж он возвратился в три часа ночи. Луизон Шабри поспешила вместе с несколькими из товарок в городскую ратушу, чтобы первой принести хорошую весть. Она по-своему рассказала о том, что делали парижанки, и приписала себе более значительную, роль, чем она была в действительности, по свидетельству секретаря муниципалитета, показывавшего в качестве свидетеля перед судом. Она рассказывала, что, получив от национального собрания декреты относительно продовольствия, она была принята королем в особой аудиенции, и он, подписав конституционные акты, поцеловал ее. Эти декреты, рассказывала она, были вручены другим женщинам, которые только что вернулись в дворцовых экипажах в сопровождении Мейлара. Через час явился Мейлар со своим кортежем и вручил мэру Байи копии декретов. Они были прочитаны, и затем Мейлар рассказал о событиях, происшедших в Версале. Затем всем этим измученным и голодным женщинам был предложен завтрак в одной из зал, прилегающих к залу заседаний. Женщины и дети расселись за громадным столом, и в опьянении радостью некоторые принялись сетовать на королеву и обвиняли ее, считая причиной их несчастий³².

 

2. Шестое октября и последующий день

Что же происходило в Париже в промежуток времени между отправкой женской армии и национальной гвардии под предводительством Лафайета (в 5-ч. вечера)? Что произошло в Версале со времени его появления, к двенадцати часам ночи, и затем 6 октября? Об этом сейчас будет идти речь. Этому второму этапу октябрьского восстания в настоящем обзоре будет отведено немного места потому, что роль женщин здесь была второстепенной и почти незаметной, и тем было лучше для них, имея в виду жестокие, страшные, кровавые события утром 6 октября.

Поход француженок в Версаль, и в особенности звон набата, поднял на ноги весь Париж: граждане поспешили в собрания, а национальная гвардия взялась за оружие. В только что освободившемся к полудню помещении ратуши собрались члены коммуны и, обсудив причины восстания, уведомили национальное собрание об уходе армии амазонок в Версаль; затем приняли различные меры относительно продовольствия населения. Когда с этими вопросами было покончено, они обратили внимание на то, что происходит на площади, где собралась волновавшаяся толпа и отряд национальной гвардии. Мэр Байи только что пришел, а проезжая по улицам, он все время слышал крики: “Хлеба! В Версаль!”

Все сгорали от желания идти вслед за женщинами; мужчины, пристыженные тем, что слабый пол им подал пример, громко призывали последовать за ними. Явился Лафайет и занялся отправкою телеграмм с сообщением об утренних событиях королю и в национальное собрание. В это время к нему пришла депутация гренадер наемной стражи, и один из них в обращении к нему сказал: “Генерал, мы, представители шести гренадерских рот, мы не считаем вас изменником, но думаем, что правительство вас обманывает; настало время, чтобы со всем этим покончить. Мы не можем действовать штыком против женщин, которые просят у нас хлеба. Продовольственный комитет берет взятки, он не способен выполнять своего дела. Несчастный народ страдает, а источник зла находится в Версале. Надо идти за королем и привести его в Париж, надо уничтожить фландрский полк и дворцовую охрану, которые осмелились топтать трехцветную кокарду. Если у короля не хватает силы для ношения короны, пусть он от нее откажется. Мы присягнем его сыну, при котором будет регентство, и тогда все пойдет лучше”.

Эта дерзкая речь не понравилась Лафайету, и он воскликнул: “Как вы собираетесь пойти против короля и принудить его вам сдаться?” Гренадер ответил на это: “Генерал, нам эта очень неприятно потому, что мы его очень любим, он не бросит нас, а если он это сделает, то у нас останется дофин”.

Лафайет сильно колебался и не спешил вести своих солдат в Версаль. Он только тогда понял намерения толпы, когда оказался на Гревской площади, где не одна только национальная гвардия побуждала его, но также толпы из предместья Св.Антония и Сен-Марсо торопили его идти и даже угрожали ему. Он принужден был уступить, сообщив прежде муниципалитету, который и выдал ему полномочия идти в Версаль. Приготовления к уходу сопровождались радостными криками толпы. Генерал напомнил национальной гвардии о их присяге верности закону, нации и королю. Переход его через город был настоящим триумфом, восторг был общим, отовсюду слышались аплодисменты и радостные восклицания. Женщины, не принимавшие участия в утренней экспедиции, выражали теперь свой энтузиазм, провожая армию мужчин. При проходе через Пасси³³, мадам де Жанлис приветствовала их, махая платком.

Лафайет вел с собой пятнадцать тысяч национальной гвардии, около половины всей ее численности, и, кроме того, за ним следовала толпа в несколько тысяч человек. Среди этой толпы были жестокие фанатики, которые уже выкрикивали угрозы по отношению королевы и собирались, может быть, ее убить. Кроме того, в этой толпе, как всегда бывает при народных восстаниях, было много людей без всяких принципов, грабителей, которые заранее уже учитывали опустошение дворца и надеялись на богатую добычу. В этом вот именно и была опасность! Трудно было сдержать эти необузданные толпы и предусмотреть все случаи грабежа и убийства.

Плохая погода замедлила переход отрядов, которые пришли уже очень поздно, только к полуночи. Лафайет тотчас же известил короля, который заявил, что принимает его с удовольствием, что декларация прав уже подписана. Примирительный вид и тон Лафайета вернули спокойствие при дворе. Хотя тревожные признаки на улице исчезли, но тем не менее были приняты предосторожности по охране дворца. Внешние сторожевые пункты были заняты парижской национальной гвардией, а внутренние посты сохранены за чинами дворцовой охраны и остальными войсками. Все, казалось, должно было быть покойно после всех предпринятых мер, и сильно уставший Лафайет отправился отдыхать в гостиницу Ноэль, а Национальная гвардия и толпы парижан укрылись где только было можно: в помещении больших конюшен, в казармах, в церквах и в кафе. Тем не менее, на площади вокруг разложенных костров оставались еще кучки людей.

В городе затихло после протекшего тревожного дня. Но все ли спали? Некоторые, наиболее напуганные, не спали совсем, другие поднялись ранее обыкновенного.

Около двух часов ночи подошел какой-то субъект к тому месту решетки, где стоял на часах сторожевой охраны Тардивэ Репэр, и, просунув копье через решетку, воскликнул: “ну, чучело, твой черед придет раньше других”³⁴. Между пятью и шестью часами утра заметили толпу из простонародья, бродившую вокруг дворца. Отряд национальной гвардии находился в это время на плацу. Толпа быстро увеличивалась, мужчины и женщины, вооруженные копьями, палками и другими орудиями, подходили со всех сторон; здесь были не одни только парижане, но и жители Версаля, приходившие в ужас от безумных трат и роскоши двора, от излишеств всякого рода.

При виде стоявшей за решеткой охраны из толпы раздавались знаменательные крики: “А, вот они, бездельники!” Отряд национальной гвардии был окружен и вынужден под угрозами стрелять в охрану, зная, что выстрелы все равно до нее не достают. Ружейные выстрелы придали смелости толпе, которая осадила решетку и сломала ее. Некоторые бросились на охрану, которая встретила их выстрелами, и один из толпы упал мертвым на мраморный пол двора³⁵. Ярость нападающих от этого удвоилась, последовал всеобщий натиск со всех входов. Дворы принцев и мраморный быстро наполнились беспорядочной толпой мужчин и женщин, но женщин все же было больше. Одни бросились к покоям королевы, объекту всеобщей ненависти, другие через часовню пошли по лестнице, ведущей к королю. Налево, рядом с покоями королевы, один из граждан был ранен в руку часовым охраны и перенесен в лазарет. Часовой был тотчас же зарублен топором. Направо один из милиции Версаля, кузнец по профессии, с черными от угля руками, шел с одним пехотинцем во главе нападающих. Гвардеец охраны Миомандр де Сен-Мари сейчас же бросился с товарищами на лестницу, ведущую к королю, и пробовал увещанием сдержать толпу, но все усилия его были напрасны. Его схватили за ремень и за ружье и принудили вместе с его товарищами вернуться обратно.

Двери были разбиты, и стража принуждена была бежать. В суматохе двое были убиты, несколько человек могли укрыться, перебежав большую галерею, в l`Oeil de Boeuf, между апартаментами короля и королевы. Тардивэ Репэр и Миомандр де Сен-Мари, показавшее себя очень храбрыми, не пошли в l`Oeil de Boeuf, так как услышали угрозы по адресу королевы. “Где эта негодяйка? - слышались возгласы, - ей нужно вырвать сердце, мы отрубим ей голову, зажарим печень, и этого еще мало!” Испускавшие эти бешеные крики подвигались к покоям королевы, и часовой у входа был уже стащен с лестницы. Дю-Репэр, при виде опасности, грозившей Марии Антуанетте, бросился, чтобы ее предупредить, но был смят толпой мужчин и женщин. Миомандр де Сен-Мари был счастливее, ему удалось добежать до комнат королевы, открыть дверь и крикнуть мадам Кампан, которую он увидал в конце следующей комнаты: “Мадам, спасайте королеву, ее хотят убить”. Он с шумом захлопнул дверь, но перед ним стояла уже разъяренная толпа и ударами сшибла его с ног. Предупрежденная королева бросилась полуодетая в покои короля, за ней туда же понесли и дофина. Это были минуты необыкновенного ужаса; дверь в покои короля была заперта на замок, Людовик XVI через другую дверь прошел к королеве.

В то время, как Мария Антуанетта стучала в дверь, доносились яростные крики и участились ружейные выстрелы. Растерявшись, она воскликнула, обращаясь, конечно, к охране: “Друзья мои, дорогие друзья мои, спасите меня и детей!” Дверь, наконец, была отворена, и она очутилась в покоях короля³⁶.

Кровь лилась в это время среди проклятий и выстрелов, несколько гвардейцев из охраны были ранены и убиты, со стороны народа в жертвах также не было недостатка. Жанна Мартен Лаварен, имя которой встречалось уже не раз, держала себя с удивительным хладнокровием. Она вышла из залы национального собрания в шесть часов утра и отправилась с двумя товарками во дворец, куда ей удалось проникнуть. Находясь среди нападавших, она не участвовала все же ни в одном случай резни. В происходившей кровавой свалке она бросилась на помощь одному из охраны и получила удар копья, направленный в него. Полученная ею рана была опасна, но не смертельна³⁷.

Между тем не все еще было кончено: толпа осаждающих хотела проникнуть в l`Oeil de Boeuf, где забаррикадировались гвардейцы дворцовой охраны, дверь уже ломилась под напором, и предстояла ужасная резня, так как гвардейцы не собирались дешево уступить свою жизнь. Вдруг атака прекратилась: толпа оцепенела, увидав гренадеров парижской стражи, старой парижской гвардии. Ими командовал молодой сержант Гош, человек с очень благородным лицом, ставили со временем одним из самых блестящих героев войн революции. Они отбросили осаждающих и, отбив стражу, побратались с нею.

Лафайет, узнав о нападении на королевский дворец, верхом на лошади быстро примчался к месту происшествия. Перед его приходом произошла сцена, полная ужаса: человек с длинной бородой, одетый в странный костюм классической формы, отрубал головы двум гвардейцам охраны, убитым на дворе.

Это был парижанин по имени Николай, его прошлое не было отмечено преступлениями, но в эти минуты он поддался скверному чувству и почти гордился своим гнусным поступком. Головы были насажены на концы копий, а другие неистовцы понесли их тотчас же в Париж³⁸. Когда Лафайет явился во дворец, там еще не все успокоилось: толпа продолжала проявлять враждебные чувства к охране и собиралась захватить их на одном из дворов; энергическое вмешательство спасло их. При входе его во дворец национальная гвардия выгоняла шайку грабителей, совершивших уже многочисленные опустошения. Он был очень радушно принят, а принцесса Аделаида, тетка короля, благодаря за помощь, обняла его. Явившись в кабинет к королю, он ему указал на своих гвардейцев, которые клялись Людовику XVI умереть за него. Толпа, собравшаяся на мраморном дворе под балконом, требовала выхода короля; он вышел. Тогда раздались единодушные возгласы: “Да здравствует король, да здравствует нация!” Затем последовал другой не менее гулкий возглас: “Короля в Париж!” Народ не удовлетворился этим и потребовал вывода на балкон и королевы. Она очень колебалась, прежде чем выйти; в это время она стояла у окна с обоими детьми. Если бы королевская семья и соглашалась оставить Версаль и отправиться в Париж, то это только могло быть безопасно после примирения королевы с народом. Лафайет понимал это и предложил Марии Антуанетте выйти с ним вместе на балкон; она согласилась и в виде успокоения для себя и укрощения народного гнева взяла за руки сына и дочь. Так они вышли на балкон, а Лафайету пришла в голову мысль почтительно поцеловать руку у королевы, чтобы этим пробудить добрые чувства в озлобленной и волновавшейся массе. Растроганная толпа тотчас же огласила воздух шумными приветствиями. За несколько минут перед этим женщина Лаварен слышала от толпы разъяренных женщин проклятия по адресу королевы, теперь, после трогательной сцены на балконе, картина переменилась. В своем показании перед судом она говорит о том, что видела и слышала, конечно, несколько под прикрасой своего воображения. “Когда ее Величество согласилась ехать в Париж, раздались еще более громкие возгласы. Королева вышла на балкон в сопровождении Лафайета, который сказал: “Королева очень огорчена тем зрелищем, которое перед ней; она была обманута, она обещает не позволять обманывать себя больше, она обещает народу любить его и быть ему преданной, как Христос церкви”. В знак согласия она два раза подняла руку со слезами на глазах. Король просил пощадить его охрану. Он сказал, что выйдет в полдень. В ответ на это раздались аплодисменты”³⁹. В действительности Лафайет не говорил этих слов, хотя они и были у него на сердце, он не мог бы заставить себя слушать. Но на просьбу короля заступиться за его охрану он призвал одного из солдат на балкон и заставил его присягнуть, приколов ему к каске национальную кокарду, а затем обнял его на глазах всей толпы. Национальная гвардия и гвардейцы охраны братались вслед за этим, меняясь касками и шапками.

Королю не хотелось покидать старой королевской резиденции. Несмотря на дружескую демонстрацию толпы по отношению к королеве, он боялся за нее больше, чем за себя, и путь до Парижа ему казался опасным. Он просил представителей национального собрания явиться во дворец в надежде упросить, чтобы мысль о переезде была оставлена. Члены собрания стали съезжаться; многие из них среди неожиданности событий ничего еще не знали, но, как только было объявлено о приглашении во дворец, толпа, наполнявшая зал, запротестовала гордо и энергично, и Мирабо, поддерживаемый Барнавом, отклонил это, как несогласное с достоинством и независимостью национального собрания.

Председатель Мунье высказал обратное мнение. Кроме того, в это время пришло известие, что король согласился ехать в Париж. По предложению Мирабо тотчас же было постановлено, что национальное собрание не должно быть отделяемо от короля в текущую сессию, т.е. что оно также перенесено будет в Париж, а пока была выделена депутация из ста членов собрания для сопровождения короля.

Когда в Версале разнеслась весть об отъезде, то радость проявилась необычайная; на улицах палили из ружей и восклицали: “Кончено, мы его перевозим!” Был час дня, когда королевское семейство село в коляски и выехало из дворца Людовика XIV, чтобы больше уже в него не вернуться. Такова была воля народа, а она была непреклонна. Король приехал в ратушу уже поздно, в девять часов вечера. В этот день солнце хотя и ярко светило, но дороги были размыты ливнем, бывшим накануне, и ехать пришлось медленно. Кроме того, громадная пестрая толпа окружала королевские коляски и впереди и позади. В этом громадном кортеже было по крайней мере до шестидесяти тысяч человек обоего пола: армия парижанок, национальная гвардия Лафайета, масса народа, большая часть охраны и фландрского полка.

Все эти люди двигались в нестройной массе: мужчины и женщины шли и ехали как только можно было: и на извозчиках, и верхом, и в телегах, и пешком, и на лафетах пушек. По пути в толпе и пели, и смеялись, и танцевали, а время от времени палили из ружей в знак радости.

Вид народного кортежа не был внушителен: возвращение после восстания, хотя бы и победоносного, не может быть похоже на заранее организованный праздник.

В три часа пришел авангард, состоящей из части войска и артиллерии в сопровождении массы женщин и простонародья. Они несли трофеи своей победы: ремни, шапки и набалдашники со шпаг дворцовой охраны; большинство победительниц были с ног до головы разукрашены лентами. Затем подвезли пятьдесят или шестьдесят телег с хлебом, которые были встречены по пути.

Несколько парижанок заставили Мейлара сопровождать их на встречу национальной гвардии, чтобы, вручить Лафайету лавровую ветвь. По пути их встретил курьер, сообщивший им, что он послан с распоряжением приготовить Тюльери к приему их Величеств. Они действительно встретили королевские коляски в Вирофле и присоединились к гражданкам, шедшим впереди коляски короля. Большая часть кортежа пришла в столицу к шести часам вечера. Путь по улицам Парижа до ратуши был затруднен, но совершился без трагических происшествий. Сначала шли женщины, неся в руках большие ветви тополя, за ними следовала конная национальная гвардия, гренадеры и артиллерия с пушками. В смешанной толпе шли женщины, охрана и солдаты фландрского полка. В строгом порядке двигалась сотня швейцарцев, за ними следовала конная почетная стража, депутации от муниципалитета и национального собрания и королевское семейство в колясках. Шествие замыкалось возами с мукой и толпою народа с ветвями тополя и копьями в руках. В этой грандиозной беспорядочной толпе раздавались песни и в особенности крики: “Мы больше не будем голодать, у нас теперь есть булочник, булочница и маленький подмастерье!” Женщины, окружавшие коляску короля, пели аллегорические песенки, сопровождая их жестами, с пикантными намеками на королеву⁴⁰.

По прибытии в ратушу король и королева были встречены в главном зале, где был воздвигнут трон, и мэр Байи заявил представителям коммуны, что король очень рад видеть себя снова среди жителей своего славного города Парижа. “Прибавьте, с доверием”, сказала королева. - “Господа, мы счастливее, чем это я мог бы выразить”. Члены национального собрания аплодировали. Королевское семейство показалось затем народу из освещенных окон. Народ, мужчины и. женщины, наполнявшие Гревскую площадь, рукоплескали при громких восторженных криках, обнимались и братались. В эту минуту, казалось, произошло надолго полное примирение. Король и королева на ночь переехали в Тюльери, опустевший и обветшалый со времен Регентства⁴¹.

Между отдельными деталями, отметившими этот вечер, журнал сообщает, что, с трудом поднимаясь по лестнице от заметного утомления, королева, чтобы удержаться на ногах, ухватилась за полу кафтана Людовика XVI, а близко стоявшая и видевшая это одна из торговок дерзко крикнула ей: “Хорошо, что ты держишься за короля, держи его крепче, это твой спаситель!”⁴²

На следующий день признаки возмущения еще не исчезли. В различных скученных народных центрах поднимался вопрос о том, чтобы более полно ознаменовать победу и выпустить из тюрем заключенных туда распоряжениями ратуши. Начинали подниматься жалобы на Байи, представителей коммуны и Лафайета. На мучном рынке произошел бунт, вызванный тактикой булочников; сначала начали женщины, за ними бросились мужчины, и в результате часть мешков была растащена, часть рассыпана и уничтожена, но бунт обошелся без человеческих жертв и крови. В общем народ, казалось, позабыл свою досаду на королевское семейство и не обнаруживал прежнего недоверия: Депутация торговок отправилась для поднесения букетов королю и королеве. Депутатки были приняты в Тюльери. Они не ограничились обычными приветствиями, некоторые из них еще находились в состоянии раздражения и смело встали на политическую почву. Они жаловались в особенности на народную нищету, на недостаток съестных припасов и, указав на обиды со стороны муниципалитета, требовали помощи для бедных. Им многое обещали, но, выйдя после приема, они возвестили даже о том, чего и не было обещано. Сообщение об этой аудиенции со всеми преувеличениями было отпечатано и распространилось по Парижу. Госпожа Кампан, состоявшая чтицей при принцессах и главная камер-фрау королевы, записала по своему обыкновению рассказ о приеме рыночных торговок; вот эти любопытные строки:

“7 октября, те самые женщины, которые накануне, верхом на пушках, сопровождали коляску захваченной в плен королевской семьи, осыпая ее оскорблениями, пришли к дворцовой террасе, под окна королевы, выражая желание ее видеть. Ее Величество вышла. В такого рода группах всегда находятся ораторы, т.е. такие, которые оказываются смелее прочих; так одна из женщин, выступив советчицей, сказала ей, что она теперь должна удалить от себя всех любимцев, которые губят короля, и должна любить жителей своего славного города. Королева отвечала, что она любила их и в Версале, а также будет любить и в Париже. “Да, да, - возразила другая, - но 14 июля вы хотели поставить город в осадное положение и бомбардировать его, а 6 октября вы собирались бежать за границу”. Королева добродушно ответила на это, что она так и думала, что это им скажут и что это именно и составляет несчастье народа и добрейшего из королей. Третья обратилась к ней на немецком языке, но королева ответила, что она не понимает его, так как стала настолько француженкой, что позабыла свой родной язык. Это заявление было встречено аплодисментами. Тогда они предложили ей заключить с ними условие. “Как же, - сказала королева, - могу я с вами условливаться, если вы не верите тому, что диктуется мне моим долгом и что я должна уважать ради меня самой”. Они попросили у нее ленты и цветы со шляпы. Ее Величество сама сняла их и отдала им. Все это было разделено между депутатками, которые с полчаса не переставали кричать: “Да здравствует Мария Антуанетта, да здравствует наша добрая королева!”

Неточная передача этого рассказа в деталях не служит все же к умалению достоинства рыночных торговок. Судя по другим сообщениям этой эпохи, “они говорили с государем и с сановниками так же свободно, как и со всеми. Они не были ни застенчивей, ни смелей с Людовиком XVI с началом революции, чем с Людовиком XIV, возвращавшимся победителем из Голландии⁴³.

Они решили протестовать против разграбления на мучном рынке, в котором принимали участие некоторые женщины, и против порицания, высказывавшегося по отношению к муниципалитету. С этой целью они отправили 8 октября вечером несколько человек из своих товарок в ратушу. Депутатки были приняты во время заседания. “Мы пришли вам сказать, господа, - начали они, - что мы не принимали никакого участия в происшествии на мучном рынке третьего дня. Мы осуждаем это так же, как и те намерения, которые высказывались против военной школы, против тюрьмы аббатства Сен-Жермен и Мон-де-Пиете. Так как нет ничего важнее предупреждения несчастий, которые грозят столице, то мы умоляем вас, господа, назначить нам в помощь по четыре человека мужчин на каждый прогон, этого нам достаточно будет, чтобы заставить таких женщин подчиняться порядку, мы за это ручаемся”.

Эта речь была передана в бюро, причем делегаткам предложено было подписаться под ней, но только три из них были грамотны и могли подписать свое имя. Затем они заявили, что ни одна из них не просила об освобождении заключенных и что они не могли говорить ничего оскорбительного по адресу Байи и Лафайета, но готовы были их защищать до последней капли крови. Церемония эта закончилась комплиментами мера по адресу депутаток и аплодисментами членов национального собрания.

После всех этих событий, патриотические журналы старались объяснить их и определить их смысл и значение. В общем, они рассматривали восстание, как следствие действительного народного движения, как ответ народа на провокацию двора и его контрреволюционные замыслы. Они требовали наказания виновных, т.е. провокаторов и конспираторов, и не переставали говорить обществу о заговор, исполнение которого было предупреждено только энергией парижанок. Женщинам была посвящена гравюра, соответствующая революционному настроению, на которой они были изображены с воспроизведением более или менее точно всех деталей в их действиях и поступках в Версале. Они были изображены то в рукопашной борьбе с дворцовой охраной, то в детали гравюры выступала женщина, поджигающая фитиль пушки, то в другом месте видна была в состязании с солдатом женщина, пронзающая его саблей⁴⁵. Везде чувствовалась мысль, что гражданки Парижа спасли свободу от большой опасности. Были, тем не менее, и другие объяснения и оценка фактов. Известная часть общества говорила об английских деньгах, о герцоге Орлеанском, желавшем, как уверяли, погубить королевскую семью, чтобы овладеть престолом или принудить к бегству за границу, с тем, чтобы самому взять на себя регентство или общую диктатуру в королевстве. Говорили, что он действует при сообщничестве Мирабо, герцога д`Эгильон и других лиц, занимавших высокое положение в государстве. Конечно, герцог Орлеанский, казавшийся приверженцем новых идей и сумевший создать свою партию в самом национальном собрании, не прочь был, может быть, воспользоваться косвенно положением, которому он сочувствовал. Но он ничем не содействовал восстанию и тем менее еще заговору с целью убийства королевы, хотя он и не был особенно разборчивым, но все же не способен был на подобное злодеяние. Истина в этом случае уже установлена историей. Известно, что герцог Орлеанский в день 5 октября и последующую ночь разъезжал все время. Из некоторых показаний перед судом можно заключить, что его видели всюду между Парижем и Версалем. Кроме того, 5 октября вечером он говорил в национальном собрании о снабжении парижанок, заявлявших о голоде, пищевыми продуктами. На другой день после нападения на дворец он вышел к народу между восемью и девятью часами утра в шляпе, украшенной национальной кокардой громадных размеров, с улыбкой играя тросточкой, которая у него была в руках. Поведение его могло казаться невинным по отношению двора, но оно было, конечно, ободряющим в глазах народа.

Роль Мирабо не была в действительности значительна: он едва показывался в национальном собрании и ограничивался в тот момент тем, что бранил слишком буйных женщин. Его видели 5 октября на улице с саблей в руке, среди солдат Фландрского полка, которым он говорил: “Друзья мои, будьте осторожней, ваши офицеры составили заговор против вас; дворцовая охрана убила двоих из ваших товарищей на их постах... Я здесь, чтобы защищать вас”. Этот факт, в передаче гвардейцем охраны Миомандр де Сент-Мари, совершенно искажен им, так как эту речь говорил маркиз де Вальфон, подполковник фландрского полка. Относительно Мирабо подполковник показал: “5 октября, после полудня, находясь при моем отряде на плацу в Версале, я увидел графа Мирабо с обнаженной шашкой в руке. Я сказал ему: “У вас сейчас вид Карла XII”, - на что он ответил мне: “Неизвестно ведь, что будет, надо быть готовым к самозащите”⁴⁶. Судебное следствие, начатое 20 ноября 1789 года, по обвинительному акту муниципалитета, кончилось к концу июля 1790 года, но оно не нашло серьезных обвинений против герцога Орлеанского и Мирабо. Интересно здесь привести протокол следствия, потому что он ясно устанавливает, что покушения, бывшие при нападении на дворец в утро 6-го октября, были единичными и производились неистовыми разбойниками, случайно забравшимися в ряды народной армии.

“Отвратительное преступление, осквернившее дворец в Версале утром 6-го октября, было совершено разбойниками, которые сумели пройти, смешавшись с толпою граждан. Комитет не мог установить все факты неистовств, допущенных этими злодеями, но они, конечно, были бы еще многочисленней, если бы не вмешательство национальной гвардии, которая должна была прекратить беспорядки и обезопасить положение короля и национального собрания. Она исполнила этим свой священный долг, свою клятву в верности и уважении королю, повторенную национальной гвардией при вступлении в Версаль. Расставленная во дворце во всех крайних пунктах, которые по распоряжению короля были вверены охране национальной гвардии, она поддержала порядок. Все, казалось, было покойно, всюду царили мир и тишина, все говорили только о благодарности, любви и братстве, как вдруг между 5 и 6 часами утра, шайка разбойников, вместе с несколькими женщинами, обошла со стороны сада и внезапно ворвалась во внутрь, выломала двери и, бросившись к покоям королевы, умертвила нескольких человек из охраны, стоявших у дверей, и проникла в комнаты ее величества, которая едва успела уйти в это время в покои короля. Ярость убийц была сдержана только национальной гвардией, которая, узнав об этой резне, прибежала с разных пунктов вне дворца, которые она охраняла, чтобы прогнать убийц и вырвать из их рук оставшихся в живых из охраны, которых злодеи собирались умертвить.

Комитет постановил, что такие зверские покушения, оставаясь безнаказанными, лягут пятном на честь столицы и наложат неизгладимую печать на самое имя французского народа; поэтому главный прокурор должен, из уважения к той миссии, которая на него возложена, произвести расследование о вышеупомянутых покушениях, выяснив их виновников, зачинщиков и сообщников и всех, которые содействовали этому подкупом и интригами, подстрекательством и провокацией. Постановлено комитетом 23 ноября 1789.

Подписано: Ажье, Перрон, Удар, Гарран-де-Буллон и Бриссо-де-Варвиль”⁴⁷.

Несмотря на точные рамки обвинительного акта, суд расширил свое расследование и объединил в судебном процессе все дело о восстании, но следствие не могло отнять у него характера того естественного сопротивления и справедливого протеста, который оно носило. Конституанта решила, после доклада Шабро, что здесь не может быть места обвинениям против Мирабо, герцога Орлеанского и других, а позже декретом об амнистии было предано забвению самое дело о кровавых ужасах, жертвами которых сделались несколько человек из дворцовой охраны.

Октябрьская революция, рассматриваемая во всей общности причин, фактов и немедленных последствий, к которым она привела, заслуживает одобрения беспристрастной истории. Она была произвольна и исходила из народного сознания. Искусственно вызванная главным образом скупщиками хлеба, крайняя нищета народа, чрезмерное раздражение голодающих на дворцовую охрану за их оргию, тревога населения, благодаря слухам о бегстве короля в Метц, и беспрестанные заговоры двора и аристократы против дела революции были причинами этого движения, хотя желанного и ожидаемого, но тем не менее вызвавшего отчасти удивление своим стихийным порывом.

Честь инициативы и большая доля деятельности и успеха должны быть приписаны женщинам. Разве без них произошло бы октябрьское восстание? Может быть, но во всяком случае, оно было бы позже и с меньшими результатами для успеха революции. Характерна и в то же время восхитительна в их поведении настойчивость и непреодолимая твердость, с которой они хотели непременно идти в Версаль, после того как поднято было знамя восстания.

Они быстро собрались, сгруппировались и выступили в путь. Тотчас, по прибытии, они явились в национальное собрание, куда вслед за принятыми делегатками вошли затем почти, все остальные. Они энергично выражали свои жалобы и требования и заявили, что не уйдут, так как требуют только лишь одной справедливости. Сначала не хотели допускать их к королю, но были вынуждены к этому, а они только при выходе из дворца почувствовали удовлетворение. На улицах они являются стойкими борцами, когда им представляется случай вступить в борьбу, но они поступают еще лучше, заставляя своими слезами королевских солдат сложить оружие. Оставшиеся в национальном собрании волнуются, говорят, настаивают на окончательном постановлении, а их авангард возвращается к полночи в Париж и приносит документы, подтверждающие их победы: декреты о народном продовольствии и копии подписанных королем конституционных актов.

Октябрьские события навсегда останутся почетным памятником для парижанок, но при этом ни одна из них не искала славы. После победы все он остались одинаково победительницами и одинаково прославившимися; что придало силу и величие всему движению, так это то, что все он одинаково руководились одной мыслью. Благодаря им Париж стал не только королевской резиденцией и местом собрания народных представителей, он стал столицей революции. Благодаря им революция счастливо вступила в новую фазу, а опасность на некоторое время была отвращена.

Примечания автора

1 Les Révolutions de Paris, numero du 4 octobre, Т.III, p.359.

2 Procédure du Châtelet sur les journées des 5 et 6 octobre, déposition de Charles Lefévre, № XLII.

3 Procédure du Châtelet, déposition du marquis de Valfond, № XXXVI.

4 Procédure du Châtelet, № XXXV, déposition du mâitre Henri Sérard Delbois, avocat du parlement, représentant de la commune.

5 Procédure du Chatelet, № XXXV, déposition de mâitre Henri Sérard Delbois, avocat au parlement, représentant de la commune.

6 Procés-verbal de la commune, du lundi 5 octobre 1789.

7 Procédure du Châtelet, № XLIV, déposition de Guillaume-Louis Lefévre.

8 Procédure du Châtelet, № XLIV, déposition de Lefévre.

9 Léopold Lacour. Trois femmes de la Révolution, p.160 et suiv. p.320 et suiv.

10 Procédure du Châtelet, dépositions de Maillards, de Jeanne Martin, épause Lavarenne et de peudel, député, secrétaire de n-o LXXXII, LXXX, et CXLVIII.

11 Moniteur, N 68. au 5 au 8 Oct. 1789.

12 Exposée justificatif de la conduite de Mounier, p.68.

13 Procédure du Châtelet, déposition de Francois-Marie de Mathei, marquis de Valfond, lieut. colonnel du régiment de Flandre, № XXXVI.

14 Voir pour l`ensemble de ces détails, Moniteur, № 70 du 9 au 10 octobre 1739, déposition de Pierrette Chabry, dans la procédure du Châtelet, et l`Histoire de la Révolution par deux amis de la Liberté, t.III.

15 Procédure du Châtelet, dépositions № XX, XXI, XXII.

16 Conf. Histoire de la Révoltitlon par deux amis de la Liberté, Т.III, avec déposition. № XXIX, de la procédure du Châtetet.

17 Histoire de la Révoltitlon par deux amis de la Liberté, Т.III, p.192.

18 Procédure du Châtelet, déposition № XXIX.

19 Procédure du Châtelet, déposition № LXXXVII.

20 Procédure du Châtelet, № LXXIII, déposition d`Alexis Grincourt.

21 Procédure du Châtelet, déposition de Felix Peydel, député du Queroy, № CXLVIII.

22 Moniteur, № 68, procés-verbal de la seance du 5 octobre 1789

23 Procédure du Châtelet, déposition № CXLVIII, dja citec.

24 Madams de Staël, Consideration sur la Revolution, t.III, ch.XI.

25 Histoire de la Révolution par doux amis do ia liberté, t.III, ch.VII, p.209, edit, de 1792.

26 Procédure du Châtelet, déposition de Maillard.

27 Procédure du Châtelet, déposition du député Feydel.

28 Histoire de la Révolution par deux amis de la Liberté, T.III, ch.VII, p.208 edit. 1792.

29 Mounier, Exposée justificatif.

30 Etienne Dumont, Suvenirs, pp.181 et euiv.

31 Procédure du Châtelet, déposition LXXXII.

32 Procédure du Châtelet, déposition № XXX de Louis Brousse des Faucherets, avocat an parlement et lieutenant du maire, et déposition № LXXXI de Maillard.

33 Пригород Парижа. Перев.

34 Procédure du Châtelet, déposition n-o IX du garde du corps Tardivet du Repaire

35 Procédure du Châtelet, déposition n-o LX d`Ambroise Guerin, avocat an parlement, soldat nationale de la garde parisienne.

36 Voy. pour tous ces détails, déposition des deux gardes du corps, n-o IX et XVIII de la Procédure du Châtelet.

37 Déposition n-o LXXXII, déja citee.

38 Voy. dép. LXXJII, LXXXII, LXXXVIII, etc.

39 Déposition LXXXII in fine.

40 Vоyez Buchez et Roux, Histoire parlamentaire de la Révolution, T.II, ch.V, p.136.

41 Филиппа Орлеанского при малолетнем Людовике XV (1715-1723). - Перев.

42 Journal des Révolutions de l`Europe, Т.V, p.76.

43 Correspondance d`un habitan de Paris avec ses amis de Suisse. d`Angieterre, sur les évenement, de Moniteur 1789, 1790 до апреля 1791. A Paris chez Decenne, 1791, et dit.

44 Procés-verbal de la Commune, du 8 octobre 1789.

45 Buchez et Roux, Histoire parlementaire de la Révolution, t.II, liv.VII, ch.I, р.143.

46 Déposition déja citecs, № XVIII et XXVXI, de la Procédure du Châtelet.

47 Moniteur, Т.I, р.564, procédure du Châtelet.

 

VII. Патриотическое самоотвержение француженок
во время национальной обороны и первые войны революции

<…> Они [женщины] шли также в ряды армии и сражались наряду с мужчинами. Теперь нужно упомянуть об амазонках, так как мы уже осветили в фактах деятельность женщин по народной обороне в формах обильных пожертвований и снабжению войск обмундировкой и провиантом. Масса француженок, бывших то в лагерях, то в полках, принадлежала к двум различным категориям: одни, влекомые туда инстинктами, составляли причину волнения и малодушия, они расслабляли душу и тело. Такие женщины заслуживают, чтобы история обошла их молчанием. С этими женщинами нельзя смешивать молодых жен, которые хотели непременно сопровождать своих мужей, разделить с ними военные невзгоды и их славу; иногда они вступали в ряды сражающихся, когда даже отправляясь из дому, не собирались сражаться. Женщины второй категории шли, побуждаемые искренним патриотизмом, руководимые сознанием опасности для отечества, движимые благородным воинственным стремлением, некоторые из них, кроме того, мечтали завоевать себе славу среди опасностей. Некоторые, под влиянием чувства человеколюбия, бросили свои дома, чтобы идти ухаживать за ранеными и утешать умирающих. Эти женщины-героини, поистине прекрасны в бою на поле битвы и в госпиталях, ухаживающие за израненными и истомленными патриотами. Они заслуживают благодарности истории и почетной в ней памяти.

Этот энтузиазм и воинственное настроение женщин были отличительными чертами того времени. Конечно, в предыдущей истории родины были Жанны Гашетт² и Жанны д`Арк и другие менее известные женщины-героини, но никогда еще вся масса женщин не была так воинственно настроена, как в эту эпоху, и это потому, что революция так подействовала на женщин.

Из всех областей человеческой деятельности военное дело меньше всего подходит для женщин благодаря их полу, с другой стороны, критические обстоятельства, в которых оказывается народ, рискующий потерять свою самостоятельность, когда деспоты оспаривают у него дорого доставшиеся ему права, заставляют людей без различия пола и возраста стремиться к защите свободы и родины. Если вся Франция должна подняться против тиранов, говорит Баррер в своем докладе о выступлении массы и требовании мобилизации всех национальных сил (23 августа 1798), то все же выступить может лишь известная часть граждан. “Все будут готовы, но все не выступят, одни будут заняты изготовлением оружия, другие употреблять его в дело, одни займутся заготовлением продовольствия для сражающихся, другие возьмут на себя заботу об их одежде и об удовлетворении их насущнейших нужд; мужчины, женщины и дети, призыв отечества обращен ко всем вам во имя свободы и равенства, все вы должны послужить революции всеми посильными способами. Молодежь будет сражаться и побеждать, семейные мужчины займутся изготовлением оружия, перевозкой артиллерийских орудий, будут заготовлять провиант. Женщины, которые должны будут исполнять их настоящие обязанности по отношению к революции, бросят свои пустые рукоделья и займутся шитьем амуниции для солдат, будут делать палатки и ухаживать за ранеными в госпиталях и приютах, облегчая страдания защитников отечества; дети будут заготовлять корпию. Для них ведь ведется борьба, и дети, предназначенные пожинать плоды революции, будут молиться; старики, по завету древности, выйдут на площади и будут воодушевлять молодых воинов, проповедуя ненависть к королям и единство республики... Республика - это как бы большой осажденный город; надо, чтобы она стала сплошным громадным военным лагерем...”³ Вследствие этого доклада конвент выпустил соответственный декрет. Мы уже указали в ряде фактов, что женщины, не дожидаясь доклада Баррера и декрета конвента, исполняли свой гражданский долг; их патриотическая роль далеко выступила за границы законодательств и была добровольна.

Женский милитаризм во время первых войн революции был явлением своеобразным, которое тем и замечательно, что существовало вне закона; можно относиться к нему критически и не одобрять его, но приходится с ним считаться, и историк должен отметить его, потому что оно было следствием взрыва национального чувства. Надо заметить, что вначале военных действий и в течение всего времени войны общественное мнение не было дурно по отношении гражданок - амазонок. Военная служба женщин, к которой их не обязывали, тем не менее получила своего рода законное признание. Из докладов командиров или военных комиссаров, выдержки из которых мы здесь приводим, можно видеть, что некоторые из амазонок получили чины, полагаемые законом в виде отличия. Молодые девушки, не переодевавшиеся даже в мужской костюм, заносились в списки рекрутов и назначались в воинские части по инфантерии, артиллерии или кавалерии. Им выдавали свидетельства и смотрели на них как на настоящих солдат и освобождали их, когда они о том просили. О некоторых женщинах делались доклады, им выдавались пособия и пенсии. Общая сумма этих доказательств показывает, что служба женщин в армии одобрялась и поощрялась, хотя и косвенно признавалась военной и законодательной властью. Трудно было бы перечислить женщин-солдат, список был бы слишком длинен, да это и не представляет большего интереса. Достаточно сказать, что их было относительно очень много, и отметить отличившихся в военных действиях. Кроме француженок, зарегистрированных в списках войск, против неприятеля выходили также, внезапно выступая на войну, отдельные женщины и целые группы. При осаде города и вторжениях в деревни горожанки и крестьянки помогали защищаться, не переодеваясь для этого ни в какие мундиры; они воодушевляли и ободряли мужчин.

Прежде чем говорить о главных амазонках, нужно привести несколько фактов, относящихся к случаям осады.

Во время осады Лонгви отличалась своей воинственностью храбрая молодая девушка Сесиль Дюрон, бывшая монахиня, в течение всего периода атаки она ободряла перепуганных сограждан и, когда они сдались, упрекала их и подсмеивалась над ними. В конце отчета, где упоминается о ее неустрашимом поведении, говорится: “Среди позора, постигшего этот город, приятно выделяются некоторый доблестные черты и утешают души, огорченные такой низостью”⁴.

Геройская защита Лилля, в которой участвовали и женщины, была победоносным реваншем за капитуляцию Лонгви и Вердена. В начале сентября австрийская армия расположилась лагерем в окрестностях большего города Нор. Она все увеличивалась, усиливаясь изо дня в день. Естественная надежда на то, что неприятель не решится повторить осаду Лилля, не помешала принять необходимые предосторожности. В июле 1791, в ожидании осады, были сооружены укрепления при помощи женщин и девушек. Они работали заступом и возили тачки с пением “çа ira!”⁵ Осада застала их вполне приготовившимися к обороне; она длилась с 24-го сентября по 8-е октября.

29 сентября, когда трубным сигналом было сообщено о приближении австрийского офицера, явившегося с предложением сдаться, одна гражданка Лилля не сдержалась от негодования и брошенным кирпичом попала в трубу; она хотела бросить еще раз, но была удержана солдатом французского конвоя⁶. Во все время страшной бомбардировки все проявили небывалую энергию и хладнокровие при виде сыпавшихся на город снарядов. В это время одна из случайных амазонок бросала обратно снаряды, посылая их по адресу великой герцогини Австрии Христины (старшей сестре Марии Антуанетты), которыми эта тигрица засыпала французов⁷. Несколько женщин были убиты и ранены, но город Лилль не был взят. В докладе 6 октября, за два дня до снятия осады, народные представители в конвенте особенно подчеркивают прекрасное поведение женщин. “…Многие героические поступки, достойные республиканок древности, заслуживают особого внимания. Мы перечислим их в следующем докладе. Гражданки сравнялись в неустрашимости с мужчинами-гражданами, одним словом, они показали себя заслуживающими свободы”⁸. Конвент единодушно постановил на заседании 12 октября, что город Лилль достоин своего отечества. Позднее, в 1842, был учрежден ежегодный праздник в память 8 октября, и воздвигнуть памятник, увековечивающий геройскую защиту Лилля. Жительницы Лилля получили большую долю этих почестей. Тогда же женщины Тионвиля проявили свою храбрость и внимание к солдатам. В мае 1792 г. они поднесли гражданский венок гусарам Бершени, отклонившим предложения, склонявшие их к измене⁹. Они оказывали серьезную поддержку гарнизону со времени осады города и умели ободрять осажденных. “Хотя наши пушки и сыплют ежедневно снаряды на неприятеля, но это не мешает нам оставаться веселыми. В воскресенье наши женщины и девушки танцевали у батарей”¹⁰.

В каждой деревне, в каждой хижине раздавались крики женщин: “Смерть врагам!” Предчувствуя приближение врага, они торопили мужчин вооружаться и вооружались сами. Вот образчик женского увлечения, пример этот взят из сообщения из Тарба 7 мая 1793 и был напечатан в “Moniteur”: “Прошлую субботу у нас произошла небольшая тревога. Наши пиренейцы в Бареже (граница) приняли появление нескольких испанских дезертиров за неприятельское вторжение. Во все стороны были отправлены вестовые с предупреждением об опасности; тревога распространилась по всему департаменту. В замке Лурде был сделан тревожный салют из пушки, было отдано распоряжение звонить в набат; через четыре часа все дороги были заняты сбегавшимися вооруженными людьми. Никогда еще патриотизм не проявлялся так ярко и так энергично... Женщины вооружались косами и всевозможными хозяйственными инструментами. Эти героини выказывали не меньшую горячность, чем мужчины. Какое красивое зрелище представляет масса народа, выступающего на борьбу с тиранией”¹¹.

Среди сражавшихся женщин надо отметить тех, которые совершили подвиги и отличились своей доблестью; одни из них отправились волонтерками, а другие, пользуясь разрешением, пошли с их мужьями и сражались наряду с ними. Все те, которые действительно заслужили благодарность отечества, остались неизвестными. Но останутся ли они так неизвестными навсегда? Надо желать, чтобы более тщательные и удачные исследования вывели их из состояния забвения.

Факты и имена некоторых из них, которые я назову, взяты из достоверных документов, характер и источники которых будут указаны. В первых рядах гражданок, отправившихся на поле битвы, были сестры Ферни, обывательницы села Мортон близ Бельгийской границы. Старшая, Фелицита, 22, и ее сестра Феофила, 17 лет. Они были маленькие, хрупкие и нежные, хорошо воспитанные и скромные, но жажда свободы светилась в их глазах. Отец их был командиром национальной гвардии местной коммуны. В начале войны он принужден был сразиться с австрийскими отрядами, которые своими набегами на французскую территорию и грабежом наводили страх на крестьян. Обе его дочери переоделись в мужской костюм, вооружились и сопровождали его в походах. Таково было начало их военной карьеры. Под начальством своего храброго отца они быстро приучились к походной жизни, не обращали внимания на усталость и опасности. Они скоро отличились своей храбростью при атаке нашей позиции у Мольда австрийским отрядом. В сообщении об этом случае говорится следующее: “Лилль, 18 июля 1792. В последней атаке позиции у Мольда отрядом уланов две женщины, девицы Ферни, бросились во главе отрядов волонтеров, вели их за собой и сами наносили удары. Патриотизм этих двух героинь вызвал такой энтузиазм, какой может быть понятен только патриотам”¹². Вслед за новыми подвигами храбрости они вызвали горячие похвалы в отчете комиссаров северной армии, который и был прочитан в законодательном собрании 21 августа. “Мы счастливы, что, благодаря возложенной на нас миссии, мы можем докладывать собранию только об успехах... Мы не можем не упомянуть о двух девицах, Фелиците и Феофиле Ферни, отличившихся в нескольких сражениях, соединяющих в себе наряду с храбростью самые высокие женские добродетели, кротость и скромность (аплодисменты)”¹³.

Генерал Бернанвилль подтвердил также их заслуги в письме к депутату Кутону из лагеря у Мольда от 27 августа. Письмо это очень интересно благодаря некоторым пикантным замечаниям об искусстве воевать при участии женщин. “Я Вам говорю, что собирался устроить бал, и он был. Вчера был праздник в деревне Флин по ту сторону Эско, куда австрийцы приходят обыкновенно воровать кур. С одиннадцати часов утра я разместил мой фланговый батальон в засаде. Вечером я распорядился, чтобы вышли 20 гренадеров, несколько офицеров и крестьяне и устроили танцы в долине, выше мельницы; были приглашены все девушки из этой и соседних деревень, и играл хор музыки парижского батальона. В лесу, где слышался только залп карабинов, пронеслись звуки кларнета, цимбалов и тамбуринов, музыка усладила слух медведей, австрийцы вышли из своих берлог, приближались гусары, охотники, солдаты, собираясь сделать нападение; наши гренадеры показали вид, что они испугались, и некоторые притворились убегающими. Бывшие в засаде выбежали со всех сторон, наши фланговые вышли из прикрытия и открыли огонь, шум града снарядов изменил характер игравшего оркестра, гренадеры и офицеры продолжали танцевать, австрийцев преследовали почти вплоть до их логовищ. Этот небольшой бал обошелся им в жизни трех гусаров, девяти солдат и более двухсот раненых, которые не захотят больше танцевать. Девицы Ферни, любящие танец штыков, были в засаде, убили и ранили свою добрую долю; они преследовали врага вплоть до леса”¹⁴.

20 сентября они храбро сражались при Вальми под командой Дюмурье, бравшего их за храбрость и хороший характер в походы во Франции и в Бельгии. Комиссары конвента, посланные в Шалон, описывали в преувеличенных размерах случаи их храбрости в донесении из Сент-Менеуля, 2 октября 1792, в I год республики. “…Мы закончим это письмо упоминанием о двух сестрах-героинях, гражданках Ферни; обе эти молоденькие девушки всегда являются авангардах в самые опасные минуты. В армии, полной молодежи, к ним относятся с уважением: то уже награда за их добродетель. Пусть народный конвент не забывает, что в царствование Карла XII восстановление короля на престол было делом известной девушки. У нас же теперь есть две борющиеся за освобождение нас от тиранов, теснивших нас целые века. У австрийцев хватило подлости уничтожить дом этих двух девочек в Монтани; им теперь только и остается быть храбрыми; они не заботятся о себе, так как знают, что французский народ так же благороден, как и храбр, и мы, вернувшись, будем требовать у вас справедливой для них награды.

Подписано: граждане, комиссары конвента, Kappa, Силлери, Приер¹⁵. При Жемаппе (6 ноября) Кераньон, Андербах и Нервинд”.

После битвы при Андербах Дюмурье обращал на них внимание конвента в письме к военному министру. Брюссель, 17 ноября, 1 год республики. Вчера я выдержал гражданин министр, шестичасовой бой под Андербахом, во главе моего авангарда под командой Гарвилля и Эгалитэ, в девять тысяч человек войска, против принца Вюртембергского, у коего было десять тысяч человек неприятельского арьергарда. Мы причинили им большой урон (как и указано в отчете о победоносном бое). Обращаю внимание конвента на двух сестер Ферни; это неустрашимые вояки... Генерал, командир Бельгийской армии. Подписано: Дюмурье¹⁶).

Девицы Ферни получили, кроме того, в награду за военные заслуги двух великолепных коней в попонах, которых конвент послал им в знак национальной награды. Дюмурье назначил их офицерами генерального штаба, в то же время, как их отец был назначен командиром колонны. Он посвятил им в своих записках целую страницу, где с почтением отзывается об их храбрости и их скромности: солдаты были от них в восхищении говорит он, и относились к ним дружески и почтительно¹⁷.

После низкой измены этого генерала они бросили армию и путешествовали по Голландии, Вестфалии, Германии и Дании. Старшая вышла замуж за Бельгийского офицера, а сестра ее поселилась вместе с ней в Брюсселе, где и умерла в 1816 г. История обязана по отношению этих двух благородных гражданок благодарностью и восхищением; они были, без преувеличения, героинями войн революции. Я не знаю, почтила ли их память родина и воздвигла ли им памятник, но он его заслужили.

Если сестры Ферни заняли бесспорно почетное место в ряду борцов революции, то есть еще и другие женщины, оставившая по себе добрую память за любовь к отечеству.

На границах Альп, где король Сардинии стянул многочисленные войска для вторжения в пределы Франции, сестра генерала Ансельм помогала брату и шла во главе волонтеров и национальной гвардии. Она разделяла с братом радости и почести победы в удачном походе; графство Ницца осталось за нами без боя благодаря мудрой стратегии генерала, сумевшего оттеснить громадную армию. В одном из документов той эпохи сообщается следующее о воинственном поведении сестры Ансельма: “Свободный город Ницца, 12 октября 1792. Клуб состоял из полторы тысячи членов. Ансельма встретили с любовью, восхищались его сестрой, которая была не мене храброй, чем Орлеанская дева, и служила более высокой цели. Эта новая амазонка, в день вступления в Ниццу, шла во главе колонны в полторы тысячи солдат…”¹⁸

В битве при Жемаппе, кроме гражданок Пошела и Дюлиер, прекрасно исполнявших обязанности канониров, отличилась Бутт де Невер, сражавшаяся наряду с своим мужем. Он пал мертвым. Вернувшись домой, Бутт отправилась вместе с другими гражданками в общество друзей Свободы и Равенства, чтобы доставить свои пожертвования. В отчете заседания о ней говорится: “Слезы текли из глаз присутствующих при виде входившей вдовы Бутт, которая была в армии со своим мужем, умершим славной смертью при Жемаппе. “Я принесла отечеству величайшую жертву, сказала она, мой муж погиб, защищая его; вот я отдаю золотой крест, на его стоимость пусть будет снаряжен волонтер, который пусть отмстит за французов, павших под ударами приверженцев деспотизма”¹⁹.

Во время взятия крепости д`Анвер гражданка Марта, бывшая волонтеркой, умудрилась, благодаря своей смелости, украсть у австрийцев императорский орел. Ей пришло в голову принести этот трофей в дар Парижской коммуне на заседании генерального совета 18 июля 1793 г. Совет постановил сделать почетный отзыв в отчете и решил повесить его на посмеяние босяков на дула пушек, временно поставленных на площади ратуши²⁰.

Нельзя обойти молчанием неизвестную обывательницу Nogent-le-Retrou, вполне заслужившую упоминания в числе самых храбрых женщин. Роза Бульон была замужем и не задумалась отправиться на войну вместе с мужем в марте 1793. В это время она была уже матерью двоих детей, из которых одному было только семь месяцев. Муж и жена выступили волонтерами; их никто не призывал, хотя никто им и не препятствовал. Каковы же были чувства, побудившие жену? Было ли это единственным желанием сопровождать мужа, избежать тяжелой разлуки? Конечно, нет, так как она была матерью, и материнское чувство, более сильное, чем чувство к мужу, должно было бы ее удерживать дома. Между тем она пошла на поле битвы, поручив детей заботам бабушки. В ней преобладало и все преодолевало чувство патриотизма, непреодолимая сила которого в эту величественную эпоху порождала столько героизма и преданности. Я нашел упоминание о ее подвигах и поведении в официальном отзыве одного старого генерала, слова которого я привожу с удовольствием. Это донесение, касающееся дела под Лимбахом и других военных операций, было прочитано Баррером на заседании конвента 27 августа 1793 г.:

“Дивизионный генерал Сканенбург, временно командующий армией при Мозеле, гражданину Бушотту, министру войны. Военная квартира в Сарребрук, 23 августа 1793 г.

Гражданин-министр, имею честь доложить вам о деле 13 августа... Я не исполнил бы моего долга, гражданин-министр, если бы не доложил вам о факте поистине героическом и достойном отметки на скрижалях республики. Гражданин Юлиан Генри, уроженец Nogent-le-Retrou, округа Шартр, записался в марте месяце волонтером, чтобы идти на защиту отечества, и был отправлен в 6-й батальон верхней Соны. Жена его Роза Бульон, восторгаясь патриотизмом мужа и желая также содействовать усилению республики, бросила двоих детей, из которых одному всего шесть месяцев, переоделась в мужской костюм и отправилась с мужем в вышеупомянутый батальон, в котором и была записана волонтеркой.

Эта женщина служила примерно все время, сражалась наряду с мужем во всех боях, где участвовал этот батальон, и при Лимбахе 13 числа муж ее был убит, пронизанный тремя пулями. Это несчастье не помешало ей, однако, продолжать бой и оставаться в рядах до тех пор, пока батальон не отступил. С этих пор женщина эта не бросала службы, отлучаясь только затем, чтобы выполнить свой материнский долг заботы о детях, после того как она с храбростью и великодушием выполнила свой долг по отношению к мужу. Она поручила себя, как вдова с двумя детьми, великодушию нации, и, конечно, она имеет право на благодарность.

Подписано “Валтасар Сканенбург”.

Вслед за этим донесением, вызвавшим энтузиазм конвента, по предложению Тюрио, гражданке Розе Бульон была назначена пенсия в 300 ливров и по 150 ливров на каждого ребенка²¹. Факт, приведенный нами в дословном и интересном сообщении, важен не тем только, что он устанавливает славные подвиги героини, но в особенности потому, что из него видно ясно, что женщины были приняты в ряды солдат, были правильно зарегистрированы в войсках, что они носили форму, получали отпуски и, наконец когда они того заслуживали, им присуждались награды и пенсии. Мы знаем, например, девиц Ферни, назначенных офицерами гусарского полка и получивших чин.

Женщины, не блиставшие на поле битвы, были не менее полезны во время войн революции. Можно привести случай с маркитанткой Пиль из 5-го батальона из Кот-д`Ор, женою гражданина Рибль, жандарма 31-го дивизиона. Посредством дерзкого нападения она похитила 3300 ливров у неприятеля. Она их тотчас отправила в конвент, заявляя, что ей не нужно другой награды помимо того, чтобы быть полезной отечеству. Собрание встретило аплодисментами сообщение о преданности этой гражданки, и постановило упомянуть о ней в отчете. На заседании 19 октября 1793 Лебон сообщил о патриотическом гостеприимстве, прославившем двух крестьянок из окрестностей Арра.

В местечко Борек прибыла одна колонна истомленных усталостью солдат северной армии. Мэр Мопон собрал всех жителей и сообщил им о жалком состоянии солдат, которые не в силах добраться до Арра. Тотчас же две вдовы, Флери Буле и Пиерр-Дэ, предложили приютить по двадцать человек, хотя обе они были бедны и обременены большими семьями. Это вызвало соревнование, и защитники свободы нашли приют у горячего очага и радушное гостеприимство.

Пример гражданского мужества был дан гражданкой Делькамб в битве при Вандее; поведение ее было совершенно противоположно фанатичным вандеенкам, которые находились под влиянием духовенства и поддерживали отечественные распри. Муж ее был командиром 1-го батальона национал-федератов и погиб под Шоле вмести с генералом Мулин; он предпочел кончить с собою, чем сдаться живым в руки неприятеля. На заседании 14 прериаля 2-го года его вдова явилась в конвент, вся покрытая ранами. Член конвента Тюрро сообщил, что эта гордая республиканка пыталась избежать яростной расправы разбойников, когда они вошли в город. Ее хотели заставить кричать “да здравствует король!” Когда она отказалась, то на нее посыпались удары, и она свалилась. “Мой муж умер за отечество, я сумею последовать его примеру, - сказала она. - Да здравствует республика!” Она обливалась кровью, вандейцы сочли ее убитой и бросили. Потом она была подобрана, и случайно ни одна из ее ран не оказалась опасной. После этого трогательного сообщения конвент постановил, что гражданка Делькамб вполне достойна своего отечества и что ее героическое поведение и слова будут занесены на скрижали славных подвигов²².

Женщины, входившие в состав войск, вели себя превосходно, и, как известно, были случаи, когда они покрывали себя громкой славой. Несмотря на это, их пришлось отправлять из войск. Почему? Потому, как мы уже и упоминали, что вслед за армией тянулась масса других женщин, не проникнутых ни воинственными стремлениями, ни чувством патриотизма. По закону нужно было содержать и кормить всех жен волонтеров, а все прочие женщины называли себя также женами волонтеров. Следствием этого было переполнение солдатских казарм, лагерей и военных стоянок и недостача провианта, который расходовался на всю эту бесполезную и даже скорей вредную массу. Кроме того, передвижение войск и стоянки их также стеснялись этими толпами женщин, о которых все же приходилось заботиться. Но самым большим злом было ухудшение нравов и деморализация, вызывавшая беспорядок среди войск. Такое опасное положение вызывало доклады войсковых командиров конвенту с просьбами отозвать женщин из армии. Конвент должен был обратить на это внимание и 30 апреля 1793 постановил, чтобы были высланы из армии все женщины, за исключением занимающихся там определенными делом, как прачек и маркитанток. Гражданки, служившие в рядах войск, были высланы наравне с другими и получили увольнение и прогоны по пять су до места их жительства.

Действия эти не были вызваны враждебным к ним отношением, но были следствием постановления по отношению к женщинам вообще, благодаря жалобам и донесениям. Исполнение декрета по отношению к амазонкам несколько замедлилось. В отчете заседания якобинцев от 21 сентября 1793 есть следующее характерное сообщение: “Один гражданин докладывает, что, несмотря на вышедший закон об исключении женщин из армии, одна женщина осталась в рядах северной армии, и солдаты унижаются ежедневно, исполняя ее приказания, что им очень не нравится”²³.

Доклад этот был передан обществом военному министру.

Факт этот указывает на то, что женщин-амазонок не спешили увольнять из войск, и что некоторые из них были отставлены потому, что солдатам не нравились их распоряжения. С 30 апреля по 24 сентября 1793 года протекло много времени, но вот еще официальный документ из отчетов конвента. Это была петиция одной из постоянных амазонок, направленная против декрета 30 апреля. Она была прочитана секретарем заседания 30 нивоза II года, т.е. спустя уже много времени после опубликования декрета об исключении женщин из армии; она очень интересна и очень поучительна с разных точек зрения, упомянутых мною в описании военной деятельности женщин, и, хотя она высказана в Moniteur, я сильно сомневаюсь, было ли обращено на нее внимание до сих пор:

“Гражданка Роза Шапюи, записанная солдатом в 24-й полк 25 февраля 1793 (старого стиля), отправлена 3 нивоза к президенту конвента. Париж, 10 нивоза, II года республики.

Горевшая священным пламенем свободы, следуя дорогому завету пяти братьев, из которых три находятся в северной армии и два в Вандее, в начале войны я считала, что изменю себе и всем моим родным, если не принесу жертвы войне и не выполню моего жгучего желания отомстить за отечество, отражая тиранов и разделяя славу победы над ними.

Гром пушек, свист пуль и гранат не пугали, но только увеличивали мою храбрость. Я выступала в бою с различными военными отрядами. Я участвовала также вместе с моими храбрыми братьями, солдатами 24-го полка, и презирала опасности, как и они.

Меня, в отличие от массы женщин, последовавших за армией под влиянием безумной любви, привела в ряды армии единственно любовь к отечеству, надежда пожать республиканские лавры, сладость намерения нанести последний удар, уничтожить изменников и мятежников, - таковы были побуждающие меня чувства, и пусть они будут мне защитой. Конечно, они красноречиво защитят меня наряду с прямыми свидетельствами моего полка, в котором я служила и который принял меня с удовольствием, несмотря на мой пол.

Неужели, имея 17 с половиной лет от роду, во цвете лет я буду отправлена под родительскую кровлю тогда, когда меня ждет под свой шатер богиня войны, и будет укорять меня в бездеятельности? А братья, какими глазами взглянете вы на свою несчастную сестру, когда вы вернетесь домой, покрытые славой? Выходит, что я напрасно, следуя вашему примеру, клялась умереть за республику! Мне не нужно награды, я не питаю низкой надежды на нее, я хочу только успеха, - разве истинная республиканка не достаточно вознаграждена будет славою победы? Я хочу только, чтобы конвент принял благосклонно мою службу и разрешил бы мне продолжать ее в 24-м кавалерийском полку, который мне приходится покидать с невыразимым сожалением.

Лишь бы только просьба моя была принята, я тотчас же вернусь на мой пост и вдвойне буду храброй и деятельной, если это только будет возможно, я докажу республике, что руки женщины не хуже рук мужчин тогда, когда она руководится честью, жаждою славы и уверенностью уничтожить деспотов”²⁴.

Не важно, исходит ли эта петиция непосредственно от самой подавшей ее, - написанная напыщенным языком той эпохи, она отражает ее характер и также чувства и мысли Розы Шапюи, явившейся на заседание конвента, равно как и других амазонок. Но что же оставалось сделать конвенту после декрета 30 апреля 1793? Он не отверг петиции, и Роза Шапюи, приветствуемая аплодисментами, была приглашена присутствовать на заседании, а затем была отправлена в армию.

Прием, оказанный Розе Шапюи с ее петицией, показывает, что конвент не был в принципе против военной службы волонтерок, замужних или незамужних женщин. Беспорядки и стеснения со стороны толпы праздных женщин, сопровождавших войска, были единственной причиной принятой меры их исключения из армии. Это грустный факт! Позже мы видим, что благодаря эксцентричностям и вольному поведению некоторых женщин были совершенно закрыты женские республиканские общества, бывшие столько времени полезными в патриотической и демократической деятельности.

Как бы то ни было, несмотря на свое решение, наше третье революционное правительство сочло справедливым, кроме наград, пенсий и чинов отдельным женщинам, выразить также почтение и признательность целым группам энергичных женщин, боровшихся за революцию и отечество.

На празднике в память 10 августа, по случаю провозглашения конституции 1793, Эро де Сешель, председатель конвента, сказал в своей речи, во время остановки перед триумфальной аркой, следующая памятные слова: “Вот слабость пола и в то же время героизм храбрости! О, свобода, это ты породила такие чудеса за те два дня, когда кровь в Версале начала смывать преступления королей и зажгла в душе каждой женщины храбрость, заставившую преклониться защитников тиранов... О, женщины, чтобы защитить свободу, попираемую всеми тиранами, нужно народу быть героем. Вы именно должны сделать его таким. Пусть младенцы во Франции впитают с молоком матери все добродетели борцов и их великодушие.

Представители самодержавного народа вместо цветов предлагают вам лавр - эмблему храбрости и победы. Передайте ее по наследству вашим детям”²⁵.

Кроме того, на заседании 28-го сентября 1793 Грегуар в своем проекте сборника фактов о гражданских и военных заслугах предостерег от забвения о женщинах: “Вы, великодушные гражданки, разделявшие опасности поля битвы и снаряжавшие солдат, вы будете вознаграждены благодарным потомством. В описании подвигов было бы грустно пропустить имена, которые мы хотели бы сохранить в памяти”²⁶. Этот сборник должен был, согласно декрету, в тот же день быть напечатан под названием: Акты гражданской доблести и героизма французских граждан; он был рекомендован книгою для детей и мог служить материалом для истории.

***

Здесь кончаются мои исследования. По-моему, они могли закончиться именно перечислением фактов, подтверждающих патриотический подъем духа француженок. Желательно было бы найти еще новые факты и приветствовать еще новых героинь. С этой поры все, кто интересуется этим вопросом и будущим женской эмансипации, будут иметь доказательства, чтобы утверждать, что в эту критическую и славную эпоху революции деятельность женщины, как в отдельности, так и коллективно, не была лишена величия и своей доли пользы.

Примечания автора

1 Moniteur. n°189, 9 germinal an. II (29 mars 1794)

2 Героиня, принимавшая участие в защите своего родного городка Бове при осаде его Карлом Смелым в 1472. - Перев.

3 Moniteur, no 237, 25 aout 1793.

4 Moniteur, no 258, 14 septembre 1792

5 Moniteur, no 190, 9 juillet 1791

6 Victor Decode, siége de Lille on 1792, p.p. 34 et. 35.

7 Moniteur, № 54, 14 novembre 1794, extrait du procés-verbal d`une seance des jacobins.

8 Siége de Lille, par M Blismon, р.66.

9 Moniteur, № 138, 17 mai 1792.

10 Moniteur, № 27, 20 septembre 1792, lettre recue de Thionville et lue par Merlin á la séance du 27 septembre.

11 Moniteur, № 141, 21 mai 1793.

12 Сe rapport daté de Valenciennes dans le Moniteur, № 236, 23 aout 1792.

13 Corresponrlance de Lille, inseree dans le Moniteur. № 205, 23 juillet 1792.

14 Cette lettre dans le Moniteur, № 247, 4 sept. 1792.

15 Cette lettre au Moniteur, № 278, octobre 1792.

16 Ce rapport, ibid, № 323, 18 novembre 1792.

17 Mémoires de Dumourié, t.II, liv.V, chap.II.

18 Correspondance de Nice, au Moniteur № 303, 29 oct. 1792.

19 Extrait du procés-verbal an Moniteur, no 64, 5 mars 1793.

20 Extrait du procés-verbal au Moniteur, no 202, 21 juliett 1793 comte rendu du Conseil general du 18 juillet.

21 Ce rapport au Moniteur, № 241, 29 aout 1793.

22 Procés-verbal de la séance du 14 prairial. Moniteur № 256, 4 june 1794

23 Cette piéce au Moniteur, № 169, 26 septembre 1793.

24 Moniteur, № 121, 1-er pluviose, an. II (20 janvier 1794).

25 Voy. ce comte rendu au Moniteur, № 221, 12 aout 1793

26 Voy. ibid. № 272, 29 septembre 1793.