Письмо Артузова Менжинскому. 3 декабря 1931 г.

Дорогой Вячеслав Рудольфович!

Я никак не могу дождаться конца моей болезни, чтобы доложить Вам выводы, которые я сделал из нашего телефонного разговора. Поэтому прошу извинить за письменное к Вам сообщение.

Я не понял смысла Вашего замечания, сделанного мне в момент моего последнего назначения. Не понял также тона упрека при разговоре о следователе, ходившем со своим недоумением к т. Полуектову. Теперь мне все ясно.

Итак, моя лояльность к Вашей линии, к Вам лично, взята под сомнение! Мне трудно описать, насколько этот вывод убил и обескуражил меня. Ведь Вы для меня не только наш председатель, олицетворяющий линию партии в нашей борьбе, но еще и Вячеслав Рудольфович, любимый руководитель, первый мастер нашего дела; с вашим именем связаны годы совместной прекрасной работы.

И сегодня я все же должен приводить доказательства моей лояльности!

В Ваших словах я узнал черты моей характеристики, составленной Генрихом Григорьевичем[1]. Если бы я не был уверен, что Вы ее [эту характеристику] не разделяете, я уже давно сделал бы все от меня зависящее, чтобы уйти из ГПУ.

По правде говоря, я думал, что и Генрих Григорьевич убедился в моей полной лояльности, несмотря на свою крайнюю подозрительность к работникам.

К несчастью это, по-видимому, не так.

Во время трилиссеровской лихорадки, потрясавшей наш коллектив, были люди среди нас, желавшие использовать дискуссию для борьбы с Генрихом Григорьевичем, несмотря на то, что самый характер дискуссии был явно нечекистский и сам по себе дискредитировал этих людей, как пользующихся недостойными средствами.

Единственным лицом, выступившим с резкой критикой самого характера дискуссии, был я. Только я заявил протест против самокритики в Оперативных вопросах (т. Трилиссер договорился и до этого!). Я призывал собрание не стараться быть левее ЦК и продолжать рассмотрение всех материалов об оппортунистической практике в районе Центральным Комитетом нашей партии.

Ввиду Вашей болезни я не мог придти со всем этим к Вам. Моё категорическое заявление тов. Трилиссеру об опасности проводимой им линии для ГПУ встретило с его стороны заявление, что его линия одобряется ЦК. После этого я, к стыду моему, смазал свою позицию, т.к. не решился пойти против линии ЦК.

Вы понимаете мое удовлетворение, когда ЦК отверг линию т, Трилиссера, я ждал приезда Генриха Григорьевича из отпуска, чтобы изложить ему историю всех событий. Однако Г.Г. меня не принял даже. Вся информация его исходила гл. обр. от т. Шанина! От Шанина, который в своей пятиминутной речи на конференции сумел только сказать, что задача чекиста, когда он слышит партийные споры, заключается в том, чтобы незаметно пробраться к двери и ускользнуть. Вы можете представить бурю негодования собрания против такой защиты. Генр. Гр. вызвал меня только в порядке поголовного взгревания всех нас на основании впечатлений, полученных от т. Шанина. Правда мне казалось, что после разговора со мной и т. Аграновым он получил правильную картину происшедшего. Однако, по-видимому, это не так.

Из некоторых бесед с Генр. Гр. я понял, что и в последней истории (Мессинг - Евдокимов) меня не считают совсем не затронутым. Из разговора с Вами я вижу, что и Вы готовы это разделить (разговор о следователе в этом меня убеждает).

Когда я привлечен был к участию в следствии над сопроцесниками Рамзина, я всеми силами старался путем допросов вскрыть отдельные противоречия материалов следствия. По отдельным фактам у меня возникали сомнения. Но я Вас спрашиваю, есть ли хоть один факт, который доказывал бы, что я подбираю материалы для критики ГПУ? Есть ли хоть один факт, чтобы я со своим сомнением пошел бы к кому-нибудь, кроме Вас и Генр. Гр.? Ведь я Вам рассказывал, как я защищал линию ГПУ против Медведя. Лучшим доказательством моей непричастности к группе Мессинга является то, что я даже не знал до момента решения ЦК, что они затеяли "принципиальный" спор с руководством.

Нет, Вячеслав Рудольфович, то, что я болею за недочёты в нашей работе, проистекающие всего чаще от недостаточной подготовки нашего рядового следователя, призванного решать очень сложные вопросы следствия - вовсе не значит, что я когда-нибудь сомневался в Вашей линии.

Наоборот, я считал всякую критику (вроде евдокимовской) разоружением ГПУ в наиболее ответственный момент - когда большинство наших колхозов не имеют еще трехлетнего хозяйственного стажа. (И еще - перспектива войны в ближайшем будущем).

Мне кажется, я не должен доказывать, что у меня нет никаких карьерных стремлений. Никогда этого рода стимулы мной не руководили. Я помню, как Вы однажды охарактеризовали тов. Мануильского, которого не интересует формальное положение в государстве или в партии. Этот тип товарищей мне более всего импонирует. Поэтому мне так дороги традиции т. Дзержинского и Ваши, основанные на верности, дружной работе, отсутствии каких-бы то ни было внутренних раздоров и доверии.

Боюсь, что из меня не будет работника в условиях, когда нужно доказывать свою лояльность.

Очень Вас прошу, дорогой Вячеслав Рудольфович, отпустите меня на другую работу. Во всяком случае я считаю совершенно для себя невозможным оставаться в коллегии при наличии малейшего сомнения с Вашей стороны в моей лояльности или преданности Вам, как нашему руководителю.

С комм. приветом    Артузов.

P.S. Вы можете быть совершенно уверенным, что никогда и нигде я не позволю себе сказать дурное слово о ГПУ или его руководстве.

3.ХІІ-31 г.    Артузов

P.P.S. Я выяснил по телефону, что, как я и предполагал, тов. Гарин по собственной инициативе пошел за утверждением нашего проекта. Мой аппарат виноват в том, что выдал тов. Гарину проект организации. Я виноват в том, что недостаточно проинструктировал аппарат.

Артузов.