Стенограмма заседания Военного совета при наркоме обороны СССР 1-4 июня 1937 г. (Вечернее заседание 2 июня 1937г.)

2 июня 1937 г.

Вечернее заседание Военного совета с участием приглашенных товарищей командиров и политработников. (Вечернее заседание) от 2.VI.1937г.[1]

Ворошилов. Заседание продолжается. Слово имеет т. Шестаков.

Шестаков. Мы, политработники, за всю эту гнусную, контрреволюционную деятельность врагов несем, конечно, самую большую ответственность. Нас партия поставила на руководство партийно-политической работой в армии. И надо прямо сказать, что мы этой величайшей роли, которую на нас возложила партия, полностью не выполнили. Если бы мы как партийно-политические работники, кое-что видевшие, ставили вопросы как следует, по-настоящему и, если нужно, доходили до ЦК партии, кое-что, может быть, было бы предупреждено. Но мы плохо выполняли вверенное нам партией дело.

Видели ли мы что-нибудь? Я думаю, мы должны признать, что кое-что, конечно, видели. Не видели мы шпионажа, вредительства, но разве мы не видели, что эта группа людей — Якир, Уборевич, Тухачевский — очень часто, не по заслугам превозносилась на самую большую высоту? Разве на заседаниях военных советов мы не видели, что они делали целый ряд неправильных вещей, но они делали это дружно, и у нас не хватало смелости против их выступать? Почему мы так нерешительно себя вели, очень хорошо говорил Смирнов. Дело в том, что мужества у нас не хватило и не хватало для того, чтобы ставить эти вопросы в ЦК партии. Ведь всем бросалось в глаза на военных советах, при подведении итогов, что на Украине лучше всего, в Белоруссии лучше всего. Мы не задавались вопросом о том, что кадры Рабоче-крестьянской Красной армии во всех округах почти одинаковы. Разницы в кадрах, которые решают дело, — и средних и старших, — почти нет. Но тем не менее эти округа всегда выходили на первое место. Я сейчас не могу привести конкретных фактов, но совершенно бесспорно, что очковтирательства здесь было очень много.

Сталин. Где это?

Шестаков. На Украине и в Белоруссии.

Сталин. Вы на Украине работаете?

Шестаков. Я работаю в Забайкальском военном округе, т. Сталин.

Сталин. Может быть, о своем округе скажете?

Шестаков. Сейчас расскажу. В прошлом году на Военном совете эти враги прямо и открыто выступали против политики партии в армии, когда речь шла об освобождении командиров от проведения политических занятий и т.д. Мы, политработники, должны были в первую очередь самым решительным образом выступить против этого.

Голос с места. Выступили. Ворошилов вмешался.

Шестаков. Выступили, но недостаточно. Шеборшили, но не довели дело до конца. Ведь Военный совет почти на 100% состоит из членов партии, а разве хоть один командир выступил на Военном совете против этих предложений об освобождении командиров от массово-политической работы, от политзанятий и т.д.? Никто абсолютно не выступил. Поэтому нечего говорить о том, что были сигналы. Дело не в сигналах, а в том, что мы все страдали этой болезнью — политической слепотой, о которой говорил т. Сталин в своем докладе на пленуме ЦК. Ведь это факт, что никто из командиров, 15 членов партии, не выступил на пленуме Военного совета в прошлом году против этих предложений.

Дыбенко говорит, что он сигнализировал, но ведь некто другой, как Дыбенко выступал на прошлом Военном совете и говорил о том, что командующих никто не учит, и единственный раз его хорошо учил на военной игре Уборевич. Ведь это же было, это все слышали, и очень крепко и ярко об этом рассказывал, как его единственный раз учил Уборевич на военной игре где-то в Белоруссии, Иероним Петрович его учил. Так ведь было, т. Дыбенко? И сейчас мы начинаем говорить о сигналах. Это же вы говорили, я ведь этого не выдумал. Пеленой у нас глаза были закрыты, это безусловный факт, который мы напрасно стали бы отрицать. Весь вопрос заключается в том, чтобы скорее эту пелену снять и немедленно избавиться от этой идиотской болезни, тогда дело пойдет по-другому.

Теперь все вопросы по-другому встают. Я тоже в 1932 г., частью в 1933 г., полтора года работал с Горбачевым в качестве его помполита. Я бы зря стал сейчас говорить, что я видел вредительские и шпионские тенденции у Горбачева. Ничего я не видел. Но выходит, что он тогда уже был бандитом, а я ничего этого не видел. Горбачев был в Забайкальской группе войск, Путна — в Приморской; образовалась страшная фронда против т. Блюхера. Тогда мы в этом деле не разобрались — не то разногласия, не то склока. Мы с т. Мезисом говорили об этом неоднократно. Но разве нам приходило в голову, что это делается под руководством, организованно? Сейчас все те скандалы, которые там были в то время, и весь этот единый фронт Горбачева с Путна — все это по-другому выглядит, а тогда это было совсем не так.

Молотов. Вы не видели, ну а Горбачев работал хорошо, или средне, или плохо?

Шестаков. Он очень старательно работал. Его считали плохим военным, он просто плохо грамотный человек, но работал он очень старательно, днем и ночью.

Молотов. Работал? А выходило дело?

Шестаков. Потом было выяснено, что дело у него не выходило, хотя он и старательно работал и днем, и ночью.

Голос. А отношение его к укрепрайону? Нашли, что он делает неправильно. Горбачев не помогал укрепрайону.

Шестаков. У нас один укрепрайон, он занимался этим укрепрайоном, но оказалось, что этот район подчинен армии, подчинен центру, а Горбачев таких вещей не выносит; раз это не ему подчиненное дело, он ему не помогал и часто тормозил, срывал. Тов. Блюхер это знает, он сидел в Забайкалье, в Чите. Так как он, кроме командующего, числился помощником, он отдал приказ об аресте начальника отдела. Взял и арестовал, у него всякого нахальства было много.

Молотов. Может быть, и надо было арестовать. Но скажите, он работал хорошо или плохо?

Шестаков. В те времена он работал очень старательно, мне трудно судить...

Молотов. Помполитом в течение какого времени вы работали?

Шестаков. Полтора года.

Молотов. Кое-что можно было заметить, плохо или хорошо он работал.

Шестаков. Военное дело у него не выходило. Я помню, на двух играх он был раскритикован вдребезги.

Голос. А на большом учении в Борзе?

Шестаков. Я это имел в виду. На двух учениях и двух играх больших он был раскритикован вдребезги.

Молотов. Об обороне он заботился или нет?

Шестаков. О людях он заботился. Я прямо скажу, по совести, что ничего я в нем не замечал ни шпионского, ни вредительского.

Голос. Как он заботился о кавалерийском полке на 74-й версте?

[Шестаков.] Теперь об округе. Мы у себя в округе прошляпили тоже целый рад вопросов — и очень существенных. И тоже потому, что не разглядывали все как следует, как полагается. У нас был не так давно вскрыт такой случай. В штабе округа гардеробщица, которая стоит у вешалки, оказалась японской шпионкой. Правда, она у нас была недолгое время — всего месяц, но все-таки оказалась шпионкой. А т.к. командиры приходят в штаб, снимают шинели, вешают и часто по нашему разгильдяйству всякие бумаги оставляют, то она пользовалась этим. А затем, дальше, после расследования этого дела оказалось, что этой шпионкой был завербован и комендант штаба — лейтенант. Ну, нам за это очень крепко и справедливо было всыпано. Нас специально, даже несмотря на наше далекое расстояние, вызывали сюда по поводу этой уборщицы, когда еще о коменданте не было известно, и мозги нам вправили очень обстоятельно. После этого мы начали сами заниматься уборщицами, кочегарами, швейцарами и всякой прочей публикой, чем раньше не занимались. Вот сейчас без моего разрешения не принимают ни уборщиц, ни швейцаров, ни дворников — никого. А раньше, надо сказать, мы не занимались ни уборщицами, ни швейцарами, ни дворниками. А оказывается, в этом звене, которое мы считали пустяковым, и оказались шпионы. Проверили после этого всех вольнонаемных — выгнали. И получилась очень характерная цифра о том, как был засорен весь аппарат. Когда мы всех вольнонаемных проверили, то нам пришлось из 600 чел. немедленно выгнать 100 чел. Это оказались люди, правда, не шпионы и диверсанты, но связанные со всякой социально-чуждой средой, со всякими родственниками подозрительными. Этот факт говорит о том, как мы легко подходили к этому делу. А оказывается, шпионы-то у нас главным образом и сажаются на эти должности — швейцаров, уборщиц, подавальщиц в столовых и т.д. и т.п. Я должен по совести сказать, что если бы нас за это сюда не позвали и не вправили как следует мозги, то мы бы сами не догадались. Выходит, что мы — большие начальники окружного масштаба — должны заниматься и уборщицами, и кочегарами, и швейцарами. И только теперь это ясно. Сейчас мы проделали большую работу, проверили всех до одного, выгнали очень много. Но нет гарантии, что еще кто-нибудь не сидит. И наверняка сидит, потому что у нас Забайкальем японцы интересуются в первую очередь.

Дальше. У нас в округе оказался такой командир бригады Марченко, который в 1934 г., когда Дрейцер был зам. директора Петровозовского завода, а бригада стояла недалеко, этот Марченко оказался с ним знаком и выдал ему летное обмундирование и 100 штук патронов. Когда этот вопрос подняли, расследовали, то этот Марченко и до сих пор гуляет. Начальника политотдела прижали в партийном порядке и уволили из армии, а Марченко и сейчас гуляет в Москве. Правда, он не назначен на должность, находится в распоряжении, но тем не менее следствие так и не добралось до причин, как эти патроны выдавались, и человек хотя и не назначен на должность, но находится в Москве и до сих пор гуляет, хотя место ему в тюрьме за то, что он выдал Дрейцеру летное обмундирование и 100 штук патрон под видом испытания огнеупорного кирпича. Видите, какой нашелся человек, — для испытания огнеупорного кирпича ему нужно 100 штук патрон.

Дальше. У нас оказался начальник штаба Рубинов врагом. Мы долго к нему приглядывались. У нас не было данных, что он троцкист, но все его поведение, все его существо внушало опасение и недоверие. Потом я поймал его случайно при обмене партдокументов. Я его зацепил случайно за один документ по книжке. Я отказался выдать ему партбилет. Доношу об этом начальнику штаба, доношу Гамарнику: так-то и так-то. Все подробности излагаю, что я ему партбилет не выдам и не могу выдать. Через неделю я получил приказание выдать партбилет с партстажем, указанным в партбилете, а следствие ведем мы. Я знал, что человек специально из ПУРа посылался в Сызрань, который все расследовал. У нас получилось впечатление, что можно было выдать партбилет, пока идет следствие и всякая штука, но в конце концов никаких результатов. А решение Гамарника было непререкаемым авторитетом. Был у нас Давыдовский — командир корпуса. Я получил сведения, что в 1923 г. он колебался в сторону троцкизма и т.д. Я поставил этот вопрос. Но когда приехал я докладывать народному комиссару, пришел Гамарник и Фельдман, и мы оказались чудаками. Гамарник сказал, что Тухачевский считает его талантливым человеком, что он будто бы строил укрепленный район в округе и построил его лучше всех. Мы оказались в чудаках. Надо было идти дальше, но по всем причинам у нас духу не хватило.

Сталин. Уфимцев был у вас?

Шестаков. В краевом центре, в Иркутске был.

Сталин. У вас не было знакомства с ним?

Шестаков. Нет, я его не знал.

Сталин. Ни у Грязнова?

Шестаков. Нет. Я при проезде в Иркутске о нем узнал.

Сталин. Какие взаимоотношения у вас были с Разумовым?

Шестаков. Было знакомство, как с секретарем райкома.

Сталин. Как он работает — хорошо или плохо?

Шестаков. Разрешите рассказать?

Сталин. Обязан рассказать.

Шестаков. Мы писали один раз письмо по этому поводу вам, т. Ворошилову, т. Молотову. Мы считаем, что вопросом обороны со стороны Иркутского обкома не уделяется никакого внимания. Больше того, как только какой-либо вопрос обороны вставал, сейчас начиналось что-либо тормозиться. Где бы я не работал. Как только территориальные сборы, так сейчас же тысячу телеграмм, всякие жалобы. Они дошли до того, что нынче закидывали телеграмму насчет того, чтобы дивизию не собирать. Мы говорим: «Бросьте. Разговаривать мы больше не будем, потому что это прямой срыв и это каждый год: как только сборы территориальные, новобранческие, так куча телеграмм, чтобы освободить такого-то и такого-то». Мы не освобождали. Но как-то Разумову удалось отсрочить сбор. Если не ошибаюсь, это было в 1935 г., он добился того, что получил из Москвы приказание сократить сбор на 15 дней. А что значит сократить сбор на 15 дней? Это явный срыв. Но тут уже что будешь делать? И это каждый год.

О пограничных районах. Мы бесконечное количество раз ставили вопрос о пограничных районах, о неукомплектованности их кадрами. Кадры там плохие, районы находятся на границе и прямо как в стену! Когда после пленума ЦК Разумов вернулся и на пленуме обкома выступал с докладом, он ничего не сказал об области, хотя подробно рассказал о Киевском обкоме, об Азово-Черноморском обкоме и в течение 9 часов делал доклад. А между тем в крае положение совершенно угрожающее. Три зам. председателя крайисполкома оказались чуждыми людьми: один — деникинский контрразведчик, был судьей при Деникине, вешал в Гражданскую войну. Два оказались правыми и троцкистами. Второй секретарь оказался не то правым, не то троцкистом. Там арестовали огромное количество людей, явных врагов. И когда я выступил на обкоме...

Сталин. Вы входите в бюро?

Шестаков. Вхожу. Выступил на обкоме со всеми этими делами, то попал в такое положение, в какое еще никогда не попадал. Тогда начальником Управления НКВД был Гай. До меня выступило человек 20, я выступил 21-м. Никого не трогали, а меня засыпали репликами как градом. Этот Гай встал рядом со мной и буквально не давал мне говорить. Я до конца на пленуме обкома быть не мог, потому что нас вызвали в Москву, и на другой день заседания обкома я выехал в Москву.

Сталин. Вы хотите сказать, что вам не дали говорить в обкоме?

Шестаков. Да, почти не дали.

Сталин. Плохой обком?

Шестаков. Я не могу этого сказать о всем обкоме.

Сталин. Разумов арестован.

Шестаков. Я этого не знал.

Сталин. Вот я вам сообщаю.

Шестаков. Теперь все становится понятным. Тогда это в голову не могло прийти.

Голос с места. Теперь на очереди Лаврентий.

Шестаков. Такая же история повторилась в Чите. Приехал человек, выступил с докладом, а потом сказал, что я не обязан вам докладывать, докладывать будет секретарь горкома Элькин, поэтому дайте ему первое слово, потом будете говорить о городских делах. Я вновь выступил на этом активе и снова попал под удар. Проработали меня в местной газете.

Сталин. Вы сами откуда?

Шестаков. Я из Забайкальского военного округа.

Ворошилов. Нет, где ваша родина?

Шестаков. Ярославль. Вот так дело обстояло в области; и мы с Грязновым, обдумав положение, решили написать письмо. Правда, мы ставили вопрос не только о том, что не уделяется внимания оборонным вопросам, мы ставили также вопрос о восстановлении Забайкальской области. Край находится в Иркутске, за тысячи километров от нас. Даже согласовать вопросы невозможно, слишком большое расстояние. Поэтому поднимали мы и этот вопрос, но это уже другое. Я кончаю. Я должен еще один вопросик тут задеть.

Ворошилов. У вас, наверное, вопросов еще много?

Шестаков. Тов. Сталин хотя и говорил, что колебания старые и т.д. — это не так важно, если работа идет хорошо, то некоторые вещи должны быть более ясными. (Звонок председателя.)

Вот я хочу сказать об одном товарище. Тов. Славин — ответственный человек. Я когда-то работал под его командованием, когда он был начальником ПУАРМа на Дальнем Востоке в 1923 г. В самое горячее время драки с троцкистами, а сидели мы почти на самой границе. Тов. Славин, будучи начальником ПУАРМа, не только нами не руководил в этой драке с троцкистами, но сам нигде не выступал и, больше того, присылал к нам инспекцию, явно троцкистскую, во главе со своим помощником Шмидтом. Такие вещи забывать едва ли можно. (Звонок председателя.)

Войска Забайкальского военного округа, они полностью преданы партии, до последней капли крови, но надо нам очиститься от всякой сволочи, которая у нас имеется, которая к нам лезет, к нам присылают всякую дрянь на границу, и надо нам от нее избавиться в срочном порядке.

Ворошилов. Тов. Щаденко.

Щаденко. Сигналов сверху и сигналов снизу у нас было достаточно, но у нас, по-моему, не было системы, не было того, чтобы мы прислушивались к этим сигналам. Если мы вспомним неоднократные предупреждения т. Сталина о повышении классовой бдительности, о том, чтобы мы не понимали бы, что классовая борьба в условиях сплошной коллективизации, в условиях индустриализации нашей страны, в условиях построения социализма будет уменьшаться, что она будет все время обостряться. Правые и троцкисты иначе толковали эти вопросы. Правые говорили, что будет затухание классовой борьбы. Здесь т. Сталин говорил, что практически, на словах, мы резолюции хорошие принимали. Мы посылали приветствия такие, что даже самые придирчивые холуи не могли придраться к нашим приветствиям. (Смех.) Видите, какая вещь, но на деле получалось, что, очевидно, правая агитация на затухание определенное влияние имела в нашей работе.

Сигналы снизу. Сигналы снизу тоже, товарищи, были, определенно. Они выражались в том, что в партийной массе, на наших партийных собраниях партийцы поднимали вопросы, иногда острые принципиальные вопросы, но такой порядок был, что мы не особенно прислушивались к этому голосу масс, иногда совершенно не обращали на это дело внимания. Вот почему получилось то, что мы с вами, товарищи, переживаем этот стыд и позор.

Вот я не знаю, как все думают, но когда я вчера прочитал эти гнусные тома показаний, я в буквальном смысле слова был ошеломлен, потому что все предполагали, думали, — я не из таких тугодумов, и не из слишком отсталых людей в политическом отношении, — но тем не менее для меня этот материал ошеломляюще подействовал, как и на других товарищей. Почему же, собственно говоря, мы потеряли вот эту классовую бдительность и почему мы не имели той смелости, той решительной большевистской смелости, которой нас учили т. Ленин и т. Сталин? Очевидно, организационные формы все еще...

Буденный. То говорил, зубов нет, а теперь форма.

Щаденко. Зубы, Семен Михайлович, выбили, это правильно; я говорю сейчас то, что я думаю.

Буденный. А я думал, твои зубы тебе мешали.

Щаденко. Может быть, о зубах потом можно поговорить, если интересуешься. Видите ли — именно форма.

Буденный. Форма — это не существо.

Щаденко. Я понимаю, что такое форма и что такое существо, Семен Михайлович. Мне довелось все-таки вас учить в Военной академии (смех), и я думаю, что вы кое-чему научились в академии[2].

Буденный. А я думал, что мы научили вас как руководить в академии. Скажите хотя [бы] спасибо за это.

Щаденко. Спасибо. Я об этом много раз говорил. (Смех.)

Буденный. И правильно говорил.

Щаденко. Так вот я думаю таким образом, что мы строим новое социалистическое государство.

Сталин. Построим мы его?

Щаденко. Построим. И вот все новое, что мы строим, кажется нам все прекрасным, все великолепным потому, что наша форма государства отличная от буржуазной. И нам все кажется хорошо. Мы иногда критически не подходим к этому вопросу и не сравниваем, когда мы соскальзываем с правильных указаний, чтобы форма соответствовала тому большевистскому содержанию, о котором идет речь. Форма, Семен Михайлович, организация играет большую, иногда решающую роль. И вот, Семен Михайлович, когда мы с вами были одинаковыми членами совета, членами Реввоенсовета, мы решали вопросы, так сказать, совместно. Когда я стал вашим помощником по политической части, вот тут и пошло выбивание зубов (смех), потому что я был поставлен в подчиненное вам положение. А это, знаете, форма ведь определенная. (Смех.) А в нашей военной организации, товарищи, это немаловажный вопрос.

Буденный. Значит, он стал коммунистом, большевиком по форме, по существу беззубым.

Щаденко. Да ну, Семен Михайлович. Я вам насчет этого белогвардейца говорил, сколько мы с вами спорили, ругались. Вот возьмите вашего подзащитного, которого вы недавно на Политбюро защищали.

Буденный. Кого?

Щаденко. Косова. Вы же, не стесняясь, говорили, что он один день был у белых, а на другой день мы его забрали.

Буденный. Я тебе говорил: «То, что он был у белых, нам это известно».

Щаденко. Он добровольческой ротой командовал у белых.

Буденный. Хотя бы не ротой, а другим местом командовал, я говорю, что нам было известно, что он был у белых, а имел ли он связь с этой организацией, это неизвестно; а тебе все равно: голосовал тогда, а сегодня враг. Тов. Сталин разъяснял, а ты до сих пор не понял.

Щаденко. Он был со всякой подозрительной публикой.

Буденный. А если ты об этом знаешь, почему же ты не сказал?

Щаденко. Говорил.

Буденный. Кому?

Щаденко. Семену Михайловичу, своему начальнику.

Буденный. Мне?

Щаденко. Одним словом, Семен Михайлович, давайте об этом в другом месте поговорим.

Буденный. У него больше темы нет.

Щаденко. Нет, я совсем о другом хочу сказать. Я не понимаю, почему вы против меня настроены. Не понимаю, Семен Михайлович.

Буденный. Вы меня задеваете — я отвечаю.

Щаденко. Нет, я нисколько не задеваю вас.

Сталин. С Косовым дело плохо, из его показаний видно, что он расстреливал людей.

Щаденко. Я об этом говорил давным-давно. А как он его тащил, вытаскивал на комкора; а Тимошенко и Апанасенко смотрят и возмущаются.

Ворошилов. Он начальником штаба дивизии тоже был.

Буденный. И не плохой. И ты голосовал. Зачем ты мне врешь? Я прочитал эту брошюру. А что ты там нашел? Ты ее не читал.

Щаденко. Читал.

Буденный. Сроду не читаешь.

Щаденко. Я, во всяком случае, читаю больше, чем вы, безусловно.

Буденный. Да почему он на меня нападает? Пусть расскажет, что я — враг что ли, что я поддерживал сволочь что ли?

Ворошилов. Семен Михайлович, вы записаны и в свое время будете иметь слово.

Щаденко. Тов. Сталин сказал, что мы верили. Центральный Комитет верил Гамарнику, Тухачевскому, Уборевичу, Якиру и многим другим. Это доверие ЦК партии мы видели совершенно ясно. Они были облеченные доверием.

Сталин. Особенно Якир и Гамарник.

Щаденко. Особенно Якир и Гамарник. Совершенно понятно, они сбивали с толку людей. Они притупляли классовую бдительность.

Сталин. Я больше верил Дубову. Он с одной стороны характеризовал Тухачевского как врага.

Ворошилов. Это было в 1929—30 г[г].

Сталин. Да. На очной ставке он сказал, что Тухачевский был связан с враждебными элементами. Два арестованных об этом показывали.

Щаденко. Да, в протоколе Троицкого.

Сталин. Мы обратились к тт. Дубову, Якиру и...[3]: «Правильно ли арестовать Тухачевского как врага?» Все трое сказали: «Нет, это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, неправильно».

Ворошилов. Мы очную ставку сделали.

Сталин. Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть. Теперь оказывается, что двое военных, показавших на Тухачевского, показывали правильно.

Щаденко. Их в то время арестовали 15 чел. в Академии.

Ворошилов. Речь идет не о них, а о Тухачевском.

Щаденко. Хорошо, я скажу о Тухачевском.

Ворошилов. Вы на часы поглядывайте. Мы не можем без конца разговаривать. Нам надо поскорее кончить и разъехаться, заняться делом, а вы здесь переругиваетесь; будьте добры уложиться в 10 мин. Довольно разговаривать.

Щаденко. Слушаюсь. Вот я и говорю, что на последних конференциях — на Харьковской и особенно на конференции Киевского округа — это было наглядно показано. Что тот ореол, то доверие, которые созданы вокруг Якира, они не давали массам развернуться на критику. Например, на окружной конференции Киевского округа (на Харьковской конференции Дубового уже прорабатывали и за Туровского, и за все прочее) выступил Якир. Он выступил как вождь: его встретили аплодисментами, проводили аплодисментами. Это теперь уже после февральского пленума ЦК.

Сталин. Теперь никакого ореола с нашей стороны ему не создавалось. Это старое.

Щаденко. Это старое. Я говорю, теперь уже после того, как было известно, что он получил новое назначение, его встречали и провожали аплодисментами. И только вмешательство т. Косиора на конференции дало правильное направление самокритике.

Сталин. А мы отсюда с Косиором говорили.

Щаденко. Исходя из ваших указаний, т. Косиор выступил, заострил вопрос, и самокритика пошла более правильно и довольно критически, что самое главное. Мне думается, что здесь классовые враги, они рядились в тогу гениальности, в тогу способности, в тогу талантливости. Так что простому смертному казалось, что это особые, какие-то особо одаренные люди.

Буденный. Куда нам уж до них.

Щаденко. Они спекулировали на этом и тут т. Сталин прав, когда говорит, что враг иногда работает хорошо. Сказать, что они не умели работать или не знали этой работы, было бы неправильно. Враг не только работает иногда хорошо, но он показывает образцы работы, чтобы втереться в доверие, чтобы получить еще больше доверия, а потом организовать свою работу так, чтобы сочетать организацию боевой Красной армии с[о] шпионской работой и с передачей сведений врагу.

В последнее время было особенно видно, я не знаю как в других округах, очевидно во многих округах, но особенно это видно было на конференции, когда вскрылось в Киевском округе очковтирательство, когда вскрылось, что очковтирательство было основным методом в работе по боевой подготовке во многих подразделениях и частях. Этот метод поощрялся. Возьмите такой факт, как очковтирателя Шмидта, он же был представлен к ордену за боевую подготовку. А теперь ясно видно, что...

Голос. А Туровский, а Орлов?!

Голос. А Ланда в газете расхваливал?!

Голос. Ланда никогда не расхваливал Туровского и Шмидта.

Щаденко. Хотите, я вам «Красную Звезду» всю соберу и покажу? Это сбивало массу с правильного партийного пути. Дело сейчас в том, что мы быстро, по-большевистски, должны перестроиться и помочь перестроиться массам. Мы должны заострить нашу большевистскую бдительность, начать работать по-новому, суметь вскрывать все методы работы врагов. Имейте в виду, что в Киевском и других округах враги рассадили своих людей на различные участки работы; у них есть свои кадры, свои любимцы. Поэтому проверяйте аттестационные материалы, проверяйте их биографические сведения, их связи и проч[ее]. Вы тогда многое разоблачите, вы во многом поможете Николаю Ивановичу выкорчевать до конца врагов. (Звонок председателя.)

Сталин. Надо ему дать еще, а то будет жаловаться, что зажимаем. (Смех.)

Буденный. Он не будет.

Щаденко. Я сейчас кончаю. Должен сказать вам, простое перелистывание материалов, сличение биографических данных и послужных списков уже вскрывает очень много противоречий. Люди пишут в разное время и забывают о том, что они писали раньше.

Ежов. Тот материал, который ты мне прислал, очень интересный.

Щаденко. Я наталкиваюсь на такой вопрос. Два раза органы ГПУ занимались этим человеком.

Сталин. Кем?

Щаденко. Полковником Овчаренко, которой командует 123-й Никопольской дивизией. Кто такой Овчаренко? Овчаренко доброволец Скоропадского. Когда Скоропадского погнали отсюда, он просил немецкое командование, чтобы его взяли обратно в Берлин. Эти данные уже показывают, что это каратель и разведчик, потому что простому офицеру не было смысла убегать.

Сталин. Да и не взяли бы его.

Щаденко. Да и не взяли бы его, на кой черт он нужен? Я просмотрел эти данные, попросил вызвать этого человека и поговорил с ним. После двухчасовой беседы выяснилось, что он такой и есть, и он сам все это подтвердил. Вот вам факт. Это показывает, товарищи, что мы не занимаемся конкретно людьми. Сейчас поэтому надо просмотреть все наши политаппараты. В Харьковском политаппарате пять политработников оказались арестованными, два из них уже расстреляны. Ведь это же возмутительное дело!

Голос с места. А дело Савко?

Щаденко. Савко исключили в ПУРе, но я думаю, что тут больше чем исключение.

Буденный. Разве ты не знаешь? Это же враг.

Щаденко. По-моему, это враг, но до сих пор он не передан куда следует.

Голос с места. Гуляет еще.

Щаденко. Таким образом первостепенной нашей задачей является подбор кадров, просмотр кадров, правильная их расстановка, смелое и решительное выдвижение. С другой стороны, я хочу просить вас, т. Сталин, и вас, народный комиссар, о следующем: нам не хватит кадров низового звена. По Киевскому округу не хватает 500 чел. ротных звеньев.

Сталин. Из школ надо брать.

Щаденко. Из школ. А нельзя ли, Иосиф Виссарионович, взять хороших секретарей комсомольских ячеек, хороших секретарей заводских ячеек?

Сталин. Можно.

Щаденко. Чтобы свежие партийные работники среди этих людей быстрее бы выросли.

Сталин. Только надо им пройти военную школу. Это можно и нужно.

Щаденко. Это были бы замечательные люди. (Звонок председателя.) Два слова по личному вопросу. Здесь выступал т. Неронов, этот, с бородой, которая похожа на гамарниковскую бороду, под Гамарника он носит бороду.

Голоса. Он бороду всегда носил, и до Гамарника.

Щаденко. Вы ведь тоже выдвиженец, я вас знаю.

Голос. Куда выдвиженец?

Щаденко. И у вас друзей много из гамарников. (Смех.) Березкина называли на конференции, что это карманный политработник Якира, что это выдвиженец его. Про Орлова прямо говорили, что этот человек — стервятник, куда его Якир направлял, он затирал, замазывал и прочее.

Голоса. Правильно.

Щаденко. Я вот что хочу сказать. Здесь Неронов выступал, взял старый список, демонстрировал его, и будто бы он открытие сделал. Чепуха это все, ерунда. Никакого он открытия не сделал. Мы ведь все, здесь сидящие, знаем центральный ПУРовский аппарат, Неронов представлял там Осепяна и холуя Гамарника.

Сталин. Нельзя так.

Щаденко. Извините, пожалуйста. А теперь выходит и говорит, что он специально подбирался к этому вредителю Корку.

Буденный. Он и при тебе был.

Щаденко. Семен Михайлович, не приписывайте мне, чего у меня не было. Я думаю, что это все было известно и Гамарнику, и Фельдману, и до народного комиссара доходило. Орлов был начальником политуправления. Это был подхалим Гамарника. Он у него секретарем был долгое время, потом он его выдвигать стал на руководящую работу. Я знаю, что в ПУРе троцкисты сидели один на другом, как в плохом кожухе вши. (Смех.)

Сталин. Это грубый натурализм.

Щаденко. Когда мы приходили в ПУР, там издевались над нами. Я думаю, что там троцкистов было много, и они еще есть, тут надо прочесать хорошенько этот самый кожух.

Ворошилов. Тов. Славин.

Щаденко. Вот Славин — тоже мой приятель, пусть он скажет.

Славин. Товарищи, раньше всего я хочу осветить вопрос, затронутый т. Шестаковым, о том, что я не собирал, будучи нач. поармом 5-й армии в 1923—1924 гг., политсостав в период борьбы с троцкизмом. Я тут хочу вам рассказать все, как дело было. Я в конце ноября, сейчас подробно дат не помню, 1923 г. или в начале декабря был назначен нач. Поарма 5-й на Дальнем Востоке. В это же время я получил извещение об этом постановлении, находясь в отпуске в Кисловодске. До этого времени я работал губернским прокурором в Екатеринославле, был членом губкома. Через недели две после приезда я выехал на 13-ю партконференцию.

Голос. Неправильно, вы там были больше.

Славин. Я не знаю, может быть, две-три недели до конференции. В этот период я поехал на конференцию. Должен вам сказать, что по дороге на конференцию, где были секретари губкомов, которые ехали на конференцию, я в разговоре с ними говорил о том, что дискуссия началась чрезвычайно остро. В линии партии, в политике партии я не сомневался. И на 13-й партконференции я голосовал за линию ЦК. Как известно, два нач. поарма тогда голосовали против. Это был нач. поарм Московский и нач. поарм Закавказский.

Голос. Это было в мае месяце?

Славин. Нет, это было на 13-й партконференции в январе. После 13-й партконференции я вернулся на Дальний Восток и на партийном собрании гарнизона в Чите, где председательствовал тогда т. Седякин, я делал доклад о состоянии партийной организации и о партконференции в духе решений партии. После этого, в ближайшее же время, приблизительно в марте-апреле, была армейская партийная конференция, на которой был мой доклад о работе за конец 1923-го и начало 1924 г. В марте или апреле.

Голос. Нет, это было в июне месяце.

Славин. Нет, в мае. В июне был съезд, я делал доклад до съезда. Это было в апреле месяце, я делал доклад о работе политуправления армии. На этой конференции был и т. Шестаков, участвовал в работе этой конференции. На этой конференции голосовал т. Шестаков, не выступал против линии поарма. Материалы я потом представил т. Сидорову в парткомиссию ПУРа. На этой конференции среди целого ряда резолюций была вынесена резолюция о том, что политическая и партийная линия, которую я проводил в поарме за 1923— 24 г[г. ] была правильной. Там было много большевиков, в том числе и т. Шестаков. В это же время, товарищи, была и областная, краевая партийная конференция, на которой я делал доклад после секретаря крайкома, вернее, содоклад, — тогда это было принято, — как нач. поарма. И на этой конференции я был избран членом 13-го партийного съезда, списки которых прорабатывались Дальбюро, делегацией и синьоренконвентом. Был избран на съезд и был избран членом крайкома и членом бюро крайкома. На 14-м съезде я, как всем известно, я думаю, голосовал за резолюцию Центрального Комитета. Таким образом, товарищи, я должен здесь со всей честностью заявить, что единственная моя глубокая ошибка заключается в моем разговоре...

Голос. С Фельдманом.

Славин. Нет, не с Фельдманом, там были секретари обкомов, там был Кисис. Единственно эта ошибка, тяжелая ошибка, что я считал, что дискуссия началась очень острая. Но уверяю вас всех, и это можно проследить, что я голосовал за решение ЦК, за предложения ЦК. Я был проведен в ПУР, я был избран на съезд и в крайком, и в Дальбюро. После этого я работал в Туркестане, в ПУРе.

Голос. А как вы к Радеку ходили на квартиру и отзыв от него брали?

[Славин.] Я работал зам. начальника ПУРа, помощником нач[альни]ка ПУРа. В Ленинградском округе я работал в течение 6 лет. Я, товарищи, заверяю вас, что я честно работал, незапятнанно, стойко, преданно до конца боролся за линию партии и очень много выгнал врагов оттуда.

Голос. Очень много двурушничали.

[Славин.] Вы не имеете право этого говорить. У вас нет никаких данных.

Голос. Нет, есть данные.

Голос. Вы скажите, как сейчас вас троцкисты окружают — Артемин и друг[ие]?

Славин. Сейчас расскажу. О Радеке. Даю вам честное большевистское слово, что я с Радеком ни одного слова по поводу книги не говорил. Вы мне, пожалуйста, докажите. Пускай т. Ежов разберет это дело, что я с Радеком ни одного слова никогда не говорил об этом.

Голос. Это неправильно.

Ежов. С толмачевцами было неизвестно — то ли ты с ними, то ли ты против них[4].

Голоса. Правильно. В 1923—1924 гг. на Дальнем Востоке был Гамарник, Фельдман, Уборевич и партийцы в армии не чувствовали, куда идет Славин: за троцкистов или против троцкистов.

Славин. Я изложу факты.

Голос. По Владивостоку позиция Гамарника была самая непонятная.

Молотов. И Якира.

Голос. Я в столовой встречался очень часто с вами. И вот он книгу написал «Вопросы военного дела» в свете марксизма-ленинизма. Мы эту книгу разбирали в Военной академии, т. Грай дал на нее отзыв и заметил много ошибок. Он потом встретил меня в столовой и спросил: «Как там мою книгу разбирали?» Я сказал ему, что там есть много замечаний. «Что мне ваши замечания, я Радеку давал книгу на отзыв, он дает блестящую характеристику, что вы с вашим Фельдманом плетете ерунду».

Славин. Я прошу здесь народного комиссара внутренних дел т. Ежова этот факт установить. Если я вру, что я по поводу книги не говорил с Радеком, тогда меня нужно наказать больше, чем я заслужил.

Голос. Факт.

Славин. Относительно заместителя Артемина. Я должен сказать, и народный комиссар должен подтвердить, когда подбирали заместителя, я не знал, что назначен Артемин. Я неоднократно ставил вопрос о снятии его не только как бывшего троцкиста, а то, что он в военном отношении очень ограничен. Таково, товарищи, положение вещей. По белорусско-толмачевской оппозиции — я дрался против нее.

Голоса. Неверно.

Славин. Подождите, товарищи. Народный комиссар должен подтвердить, что я дрался с толмачевской оппозицией и в свое время я дрался с Булиным.

Голос. Дрался! «Бойцы, замри» — называется.

Славин. Я уверяю вас, товарищи, то, что я говорю, правильно. Я никакого права не имею претендовать на то, чтобы мне верили, в то время когда имеются такие многочисленные факты измены людей, которым так сильно доверяли.

Голос. И с которыми ты был связан.

Голос. Относительно Белого расскажи.

Славин. Относительно Белого я вам расскажу. Когда Белый[5] был назначен в Москву...

Голос. Сколько телеграмм давал.

Славин. Я ни одной телеграммы не посылал, это можно проверить по документам. Белого я узнал только тогда, когда стал начальником ГУВУЗа, с марта-апреля 1936 г....

Голос. Когда Якир тебя рекомендовал.

Славин. Белого я узнал там. Он был уже начальником артиллерийской школы. Я поставил вопрос о том, что он в артиллерийской школе быть не может. Якир сказал, что его снять сейчас нельзя, т.к. там идет сейчас большое строительство, и он его проводит. В начале 1936 г. Фельдман представил его — контрольный лист можно найти — и аттестовал его как отличного командира и хозяйственника. Я написал на контрольном листе: т.к. Белого аттестуют как хорошего командира и хозяйственника и т.к. в Киевском округе школы имеют хорошие помещения и оборудование и в материальном отношении там благополучно, то его необходимо перевести в Московскую школу, где школа в чрезвычайно плохом состоянии. Понятия о Белом до марта 1936 г. я не имел.

Дыбенко. Сколько времени вы были на территории белых?

Славин. Я в 1917 г., в ноябре, вернулся из австрийского плена.

Голос. Как Тухачевский!

Дыбенко. Не вместе с Комаровским?

Славин. Нет. В 1917 г. я вернулся из австрийского плена, там, в плену (у меня есть материалы), я был председателем большевистской организации в Бриксе, в Богемии. Я был обменен как инвалид, т.к. заболел туберкулезом легких. Приехал в Ленинград. По приезде в Ленинград контрразведкой я был арестован и до октябрьского переворота сидел. Меня обвиняли в агитации за отделение Украины от Советского Союза, что являлось совершенно неправильным. После этого, вернувшись туда, я немедленно связался с большевистской организацией и до 1919 г. работал в подполье. Я могу указать целый ряд людей, которые меня знают по подполью.

Голос с места. Где?

Славин. В Белой Церкви. По 1913 г. я работал в большевистской организации в Белой Церкви. Вместе со мной работал секретарь Тульского горкома Яков Сойфер. Вместе мы выпускали листовку в день Ленского расстрела и на 1 мая 1913 г.

Голос с места. Сойфер, кажется, зять Якира?

Славин. Не знаю. Я должен вам сказать, что я со всей этой черной сворой предателей, которая раскрылась, чувствую себя очень тяжело, потому что я-то Гамарнику очень доверял. Я его считал хорошим большевиком. Он всегда представлял себя человеком преданным партии, Центральному Комитету и товарищу Сталину. Он неоднократно подчеркивал, что пользуется доверием и его работа на Дальнем Востоке целиком и полностью одобряется. Это доверие к Гамарнику было не только у меня, но и у других товарищей. Товарищ Смирнов несколько месяцев тому назад, разговаривая со мной, также говорил, что он уважает Гамарника как хорошего большевика. Также отзывался о нем т. Мезис, как о добросовестном, честном и скромном большевике. Мы все ошиблись. Это была маска. И сейчас, после того как я получил удар обухом по голове, целый ряд вопросов представляются в другом свете.

Перед назначением Примакова мне позвонили по телефону от Гамарника о том, что Политбюро назначил[о] Примакова. Гамарник мне сказал, что я должен создать ему соответствующие условия работы. Через некоторое время приезжает Примаков и через две недели ставит передо мной вопрос о том, что ему не созданы условия для работы. Он просит меня поставить перед бюро вопрос о кооптации его в обком. Я сказал, что ставить этого вопроса не стану. Через некоторое время приходит ко мне т. Гринберг, который был тогда моим помощником, и говорит, что Примаков жалуется на то, что Славин все зажал, не пускает его в обком и т.д. Правда, т. Гринберг? Сейчас эта история с Примаковым выплывает в другом свете.

Что касается Зюка, то мы с Беловым старались его выпроводить. Он писал докладные записки народному комиссару на меня, указывая на то, что я его травил. Народный комиссар показал мне эту записку, когда я был у него с докладом по другому поводу, и сказал: «Вызовите его и скажите, что если он еще будет писать такие гнусные письма, я выгоню его из армии». После кировских дней мы добились того, что его сняли с Ленинградского округа и ставили вопрос о демобилизации. Он действительно несколько дней болтался в Москве, ожидая назначения. Вдруг мы узнаем, что он получил назначение на Дальний Восток. Но и с Дальнего Востока его через несколько месяцев выперли, он опять болтался в Москве, а потом получил назначение в Харьковский военный округ.

Голос с места. Это все ваши дружки.

Славин. Я должен сказать, что наряду с вопросом о Зюке мы ставили вопрос и относительно Томилова, который был другом Зюка и был командиром полка 4-й дивизии. Мы добились, что[бы] Томилова убрали, послали его к т. Дыбенко командиром полка. Несколько месяцев тому назад у Фельдмана в кабинете, в присутствии т. Дыбенко, я слышал разговор о том, чтобы Томилова назначить начальником Казанской школы. Я решительно это дело отверг.

Относительно Егорова. И здесь это дело открывается в другом свете. В марте 1936 г. я был в училище ВЦИКа. Я видел отвратительное состояние дивизиона, отвратительное состояние школы. Я неоднократно ставил вопрос перед Фельдманом о том, чтобы убрать Егорова; я не ставил вопроса политического, он был для меня не ясен, но Егоров 8 лет сидел, и я видел, что школа находится в безобразном состоянии. Фельдман мотивировал тем, что у него язва желудка или кишок.

Голос. У всех у вас язва желудка.

Славин. И так его довели до последнего времени, до ареста. После ареста, когда мы договорились снять начальника дивизии Соколова, мне представляют на визу для народного комиссара назначение этого Соколова на командира дивизии в Артиллерийское управление РККА. Фельдман согласен был с Ефимовым. Вы найдете на этом документе, который был представлен на визу народному комиссару, мое указание на то, что я возражаю против того, чтобы Соколов вошел в Артиллерийское управление РККА.

Я вынужден сейчас кончать, но я заявляю вам здесь, с этой трибуны, перед лицом Политбюро нашей партии, что я честно, добросовестно, до конца и без остатка до настоящего дня (я полтора года работал в ГУВУЗе), что я без остатка предан нашей партии и ее Центральному Комитету и работал безукоризненно в смысле борьбы за правильное проведение линии партии.

Голос. На украинском языке называется «бреше».

Голос. Можно вопрос Славину? Вы были губернским прокурором? Кто был секретарем губкома в Екатеринодаре?

Славин. Симонов.

Голос. Кто был редактором газеты в Екатеринодаре «Червона Зирька»?

Славин. Рафаил.

Голос. Рафаил Михаил, который сейчас в Ленинграде председателем по делам искусств. Я учился вместе с бывшим секретарем губкома Симоновым на курсах марксизма в 1930—1931 г., и мне тогда Симонов говорил о том, что со Славиным ему приходилось вести большую борьбу, потому что у него были троцкистские настроения — у Славина и у Рафаила.

Славин. Я представил характеристику губкома. С Симоновым я вел борьбу, Симонов Центральным Комитетом Украины был снят за пьянку и разложение всей организации и послан Василий Иванов.

Ворошилов. Потом разберемся. Тов. Магер[6].

Магер. После того как мы разбираемся[7] с материалами, которые нам были предоставлены наркомом внутренних дел, каждый из командиров и политработников, которые строили нашу армию и которые построили неплохую, а нужно сказать, лучшую в мире Красную армию, невольно задаешь себе вопрос: как же все-таки могло случиться, что на сегодняшний день мы имеем в рядах армии такое крупное политическое предательство? Все это могло произойти, с одной стороны, потому, что мы чрезмерно ослабили, как здесь было указано, партийно-политическую работу, чрезмерно ослабили контроль и воспитание людей, чрезмерно и без остатка доверяли людям, которые формально имели в карманах партийные билеты. Вот основные моменты, которые, мне кажется, и чутье командира, которое на сегодняшний день меня преследует, что это было основное, почему мы и не увидели всей этой мрази, всей этой контрреволюционной сволочи. Можно ли сказать, что эта контрреволюционная сволочь работала так, что нельзя было замечать? Ни в каком разе. Был целый ряд сигналов, был целый ряд фактов, был целый ряд прямых даже указаний на то, что имеются неправильности. Вот возьмите такую вещь, как подготовка у нас в бронетанковых вузах. Готовят командиров, присылают нам командиров, а они, оказывается, не готовились, не изучали ту материальную часть, на которой они будут затем работать. Приходят эти командиры, и их надо переучивать.

Сталин. Кто же присылает так?

Магер. Это оказывается потому, что новая материальная часть, которая поступает в армию, не поступает в школу.

Голос. А это т. Магер хорошо знает по Приволжскому округу.

Славин. Разрешите, справку я хотел. По указанию наркома я просмотрел несколько вузов. Что получается? Из 480 часов по тактике только 6 часов учат в поле с материальной частью, а 474 часа учатся по танку и в классе. Кроме того, 60% этих танков — это танки старой марки.

Голос. Такое положение и в авиационных школах.

Магер. Что в конечном счете получается? Получается, что мы выпускаем явно недоброкачественный, явно неподготовленный командный состав.

Сталин. Кто виноват?

Магер. Виновата система, виновато то вредительство, к которому были приложены руки ольшанских и, по-видимому...

Сталин. Халепский?

Магер. Я не могу сказать — Халепский, потому что в моем представлении Халепский активно боролся.

Сталин. Халепский утвердил, вероятно, программу?

Магер. Утвердил. Я считаю, что с этой стороны танковые войска имеют очень крупный недостаток и не случайно, что у нас много аварийности. Это первое.

И второй вопрос. Танковые войска на сегодняшний день оголены в смысле технического состава. Шутка ли сказать! На всю танковую бригаду два инженера, которые только вчера вышли из академии, неопытные, без практики, не знают материальной части или знают теоретически, а прийти помочь человеку не могут. Это не случайно. Мы на это дело указывали своевременно, о том, что в один прекрасный период времени мы останемся без технического руководства в механизированном деле. И это начинает на сегодняшний день давать свои результаты.

Следующий вопрос штатного порядка в мехчасти. Возьмем наш тыл механизированных бригад. Внешне как будто и машины есть, и количество их приличное, а посмотрите, когда механизированная часть пойдет в бой? В эту зиму мы попробовали и увидели, что машины отстают. В результате мы имеем танки и не можем использовать их эффективно в бою против врага. ПВО в механизированных частях — это смехотворство, а не ПВО. ПВО в мехчастях нет. Химия в мехчастях поставлена исключительно плохо. Артиллерии в механизированных бригадах нет. Поскольку у нас артиллерии нет, так случилось, мы говорим: давайте на этих танках будем изучать тактику артиллерии, будем стрелять вместо 67 мм из 40 мм, потому что сегодня нет, а завтра, может быть, будет. Механизированные бригады стоят на очень низком уровне.

Наконец, знаменитый трехтанковый взвод. Что сделано? Сделано то, что наш мехкорпус слабее немецкой танковой дивизии. Я подсчитал на днях. Возьмем такой случай: можно его использовать как отдельное подразделение в бою, в редком случае — в охранении где-либо и только. Вот какой боевой организм. На сегодня это недостаточно.

Сталин. Что требуется?

Магер. Пять танков. Так раньше было, потом сократили. Пять танков в[о] взводе, тогда будет хорошо.

Я просил бы товарища народного комиссара обратить внимание на такой вопрос. У нас сейчас назрела необходимость созвать танковых командиров, поговорить с людьми, потому что очень много вопросов, которые мы не имели возможности вам доложить. Мы писали, ставили этот вопрос по мере наших сил.

Возьмем такой вопрос, как испытание танков. Где танки испытываются, я не знаю. Нам присылают танки — были БТ-5, сейчас БТ-7. Как они испытывались, мы не знаем.

Сталин. Инструкцию не присылали?

Магер. Инструктора и инструкцию не присылали.

Сталин. Отдают новые машины?

Магер. Да. Как ремонтировать БТ-7, мы не знаем, технических условий на ремонт нет. Вот мы бьемся над этим делом и не выходим из положения.

Сталин. Как же вы делаете?

Магер. Мы ставили этот вопрос, ставим и сейчас — говорят: печатают.

Буденный. По шесть месяцев инструкции из печати не выходят.

Сталин. Когда пишут инструкции, людей с мест не вызывают?

Магер. Нет. Единственно при комплектации боевого танка, сейчас начинают спрашивать наше мнение. А до сих пор не спрашивали. Не знаю, может, люди считают, что они все произошли, но, во всякое случае, инструкция была бы лучше, если бы говорили с людьми.

Голос. Скажи о второй задаче, которая два года не выполняется.

Магер. Об огневой подготовке. Издан ТКС-2 — новый курс.

Буденный. Вы даже не знаете, что вам посылают. Вы не знаете, что такое ТКС.

Магер. Танковый курс стрельбы. Я не знаю, что вы хотите сказать.

Буденный. Я хочу сказать, что вы не понимаете, что вам присылают.

Магер. Семен Михайлович, это не так.

Буденный. Нет так, я же знаю армию.

Магер. Мы тоже не с луны свалились. То, что вы посылаете, это очень хорошо.

Буденный. И то, что вы не читаете, это тоже очень хорошо.

Магер. Вы прислали ТКС в прошлом году и говорите: дайте нам заключение.

Буденный. А теперь середина 1937 г.

Магер. Мы этот курс в этом году не отстреляли. Мы переходим ко второй задаче.

Буденный. А сколько патронов отстреляли?

Магер. Это не имеет значения.

Буденный. Нет, имеет.

Магер. Я не собирался по танковому курсу говорить.

Буденный. Самокритикой надо заниматься.

Магер. Если вам угодно, Семен Михайлович, я могу покритиковать немножко вас, потом себя. Вот вы сотый полк переформировали. Прислали в материальную часть 100 машин. Во-первых, это делалось...

Буденный. Ну а на войне вас год будут ожидать?

Магер. Не год. Но машина не то что палка — взял ее и перенес.

Буденный. Вы же конармеец, вы знаете, как мы на ходу перестраиваемся.

Магер. Водителя на ходу не подготовишь.

Сталин. Правильно.

Буденный. Здесь все кругом виноваты, только не вы.

Сталин. Он говорит о том, что от него мало зависит. Больше зависит от главных управлений.

Ворошилов. Он начальник бронетанковых частей округа.

Сталин. От главного управления больше зависит, чем от него.

Ворошилов. Почему он не говорит, как он ставил вопросы?

Сталин. Оратор имеет слово, дайте ему сказать.

Голос. Товарищ народный комиссар, разрешите мне дать справку. Он был начальником отдела вузов Танкового управления. Почему он все эти вопросы не ставил?

Магер. Я сейчас отвечу. Посмотрите все документы, целый ряд докладов, целый ряд совещаний, на которых мне довелось выступать, и вы увидите, что я эти вопросы ставил. А если вы мне это дело на откуп отдали, и никто этим не интересовался, то это вина не моя. Я пришел к вам плохим танкистом. Я пришел учиться, а вы мне все это дело отдали на откуп.

Ворошилов. Если вы были плохим танкистом, то вы не первый день работали в армии. Вы лучше расскажите, как вы работали.

Магер. Я в порядке самокритики признаю, что я, может быть, недостаточно твердо, недостаточно последовательно, недостаточно настойчиво ставил эти вопросы.

Буденный. Вот это и следовало признать.

Магер. Два слова относительно Славина. Славин тут, несомненно, маневрирует.

Голоса. Правильно.

Магер. Случайно или не случайно, но у вас работал Генин, у вас работал Арш, Цейтлин, Зенек у вас тоже работал, и, наконец, с Гарькавым вы чуть ли не рядом в квартире жили, вы были неразлучные друзья. Как же все это на общем фоне выглядит?

Голос. Толмачевское гнездо.

Магер. Толмачевское гнездо.

Голос. А Шмидт, а Зюк?

Славин. Арш был, когда я приехал; кроме того, Арш был членом партии.

Магер. В этом-то вся и штука. Вы, наверное, знали, какой он член партии? А сигналы у вас были, когда Гарькавый говорил, что политработники — болтуны, а политруководители — жандармы? Были такие заявления? Были. На окружной конференции это утверждали. А вы эти вопросы мимо обошли. Гарькавый на всем протяжении своей работы дискредитировал политработников, дискредитировал партийную работу. Об этом вам было известно, об этом вы были в курсе дела. Приняли ли вы какие-либо меры? (Реплика Славина не уловлена.) По меньшей мере, вы к этому делу относились либерально. Я, как командир, пришел к вам один раз и больше закаялся ходить, потому что вы относились так, как не может относиться политработник. Мы привыкли, во всяком случае, в начальнике политуправления видеть партийного человека, партийную душу, а вы относились формально, бюрократически: не выслушивая человека, навязывали ли ему свое мнение.

Славин. Вы в Танковом управлении сколько времени сидели, запустили все это дело, подняли ли вы хоть один вопрос? А я эти вопросы поднимал, а теперь вы выступаете с тем, чтобы дискредитировать Славина.

Магер. Я считаю, что заявление Славина неудовлетворительно. Он оправдывался, он увертывался, давал объяснения, но на основной вопрос он не дал ответа. Каким образом получилось, что его окружала вот вся эта братия? Каким образом? Гарькавый около него был, Бакши[8] был, Зенек был, Генин был. Это люди, которых вы непосредственно знали.

Славин. Я не помню Зенека, при мне его не было; а Генина вы сами сняли.

Магер. Я думаю, что у нас есть все данные для того, чтобы с этой сволочью быстро справиться. Желание есть, большевистская напористость налицо. Мы сумеем необходимую работу провести.

Ворошилов. Слово имеет т. Грязнов.

Грязнов. Я должен доложить т. Сталину, что Уфимцева я никогда не знал, никогда с ним не встречался. Совершенно ясно, товарищи, что мы с вами оказались недостаточной опорой для ЦК партии и для народного комиссара в отношении бдительности, в отношении подбора тех людей, которые оказались вредителями. Здесь речь идет не только о той группе, в которую входили Тухачевский, Якир, Уборевич и др. Мы имели такого же типа людей в наших рядах, в Забайкальском военном округе, таких людей, как Рубинов. В последний год мы очень крепко ставили вопрос о нем, но он упирался в стену сопротивления в лице Гамарника и Фельдмана. Понадобилось два раза доложить об этом народному комиссару. И даже после приказа народного комиссара о снятии Рубинова прошло еще два месяца, прежде чем он был снят. Только после повторного приказа народного комиссара о снятии Рубинова он был действительно снят. До этого все наши попытки снять Рубинова не увенчались успехом. Гамарник осенью был у нас на маневрах. Мы воспользовались случаем и снова поставили вопрос о Рубинове говорили, что это оруженосец Примакова, сердечный друг Шмидта, Зюка и др.

Голос с места. Они вместе учились в гимназии.

Грязнов. И в гимназии вместе учились, и по фронту знают друг друга, и идеология у них одна. Одним словом, мы очень долго не могли добиться снятия Рубинова. О Давидовском мы узнали в последнее время. Ранее о нем вопроса не ставили. Полтора года подвизался в Забайкальском округе командир механизированного корпуса Чайковский. В прошлом году мы имели тяжелое дело в отношении этого механизированного корпуса, которое должно было послужить для нас сигналом и заставить крепче призадуматься о причинах этой катастрофы. Мы не искали тогда политических причин.

Сталин. Кто был во главе корпуса?

Грязнов. Чайковский, а затем Давидовский.

Сталин. Ловко они расставляли людей!

Грязнов. Это не секрет, что в прошлом году обстоятельства потребовали отправить один батальон 32-й механизированной бригады в Монголию, и представьте себе, что из 150 танков БТ пришлось отобрать только 31 танк. Боевая готовность на границе — 4 часа для всего механизированного корпуса. Через четыре часа он должен отправиться на границу и вступить в сражение, если это потребуется. Для отправки батальона был дан срок в двое с половиной суток, т.е. такой срок, который не является реальным в отношении боевой готовности. И вот при подготовке, в течение двух с половиной суток, ни один танк из 31-го не дошел до нашей границы на расстоянии 110 километров. Для того чтобы довести 31 танк, была поднята вся бригада. Налицо было явное, очевидное вредительство. Вел этот батальон командир корпуса Чайковский. По существу, это было явное вредительство. Люди, которые были подобраны в этот батальон, были преданы Чайковскому и враждебные нам люди.

Мы посчитали, что люди проспали, люди оказались неряшливыми, плохими организаторами. Чайковский был снят, но политических выводов мы из этого дела не сделали. Дело оказалось гораздо хуже — командир бригады был троцкист, он исключен из партии, арестован. Чайковский оказался вредителем, но однако дело получается еще хуже. Только что убрали Чайковского с корпуса, проходит три месяца, — оказывается, катастрофа общеокружного масштаба. Фельдман не меня просит представить людей к высшей награде Советского Союза — к орденам, а мне предлагается представить к орденам таких-то и таких-то: Чайковского, Иконостасова, Андреева — троцкиста, вредителя, ныне арестованного. Посмотрели мы с т. Шестаковым.

Сталин. Что он у вас — генеральный командующий, Фельдман? Его дело расставлять силы, а давать такие указания он имел право?

Грязнов. Нет. И мы послали жесточайший протест против того, чтобы Чайковского, Андреева, Иконостасова и ряд других командиров, которые только что провалились, которые создали катастрофу, представлять к награждению орденами. И, видимо, жесткость нашего протеста повлияла на то, что они не были представлены, но попытка протащить их к награде была сделана. За прямое вредительство людей пытались представить к высшей награде Советского Союза.

Теперь для нас ясно точно так же, как мы были близоруки и не видели того, что Чайковский не только пытался разложить весь корпус, что он успешно проделал в отношении 32-й бригады, он привез из Ленинградского военного округа много преданных себе кадров, но он пытался затронуть и другие войска. Он пытался создать контрреволюционную группировку среди других войсковых соединений. Он пытался спаивать командиров пехотных дивизий, он пытался создать контрреволюционную группировку и спаивал ряд авиационных командиров. Мы ничего этого не видели. Мы считали, что это старик, уставший, работать не умеет.

Сталин. Кто это?

Грязнов. Чайковский.

Голоса. Какой он старик, ему 43 год.

Грязнов. Теперь для нас стало ясно, что он пытался затронуть все наши кадры, он пытался создать заговорщическую организацию.

Нам сейчас не ясно, не попал ли под его влияние ряд людей. Мы уже докладывали т. Булину о том, что из командиров дивизии кое-кто переведен; надо очень крепко и серьезно посмотреть.

Это говорит о том, что мы с вами зевали исключительно крепко, и счастье наше заключается в том, что Центральный Комитет нашей партии поставил на пост народного комиссара внутренних дел т. Ежова. Тов. Ежов все раскрыл, а мы проявили полнейшую близорукость, забвение нашего политического лица.

Молотов. Тов. Грязнов, а вот этот Чайковский был наказан за то, что он провалил, по существу, танковую бригаду?

Грязнов. Он был немедленно снят.

Голос. А потом повышение дали.

Грязнов. Нет, он наказания не получил.

Молотов. Удобно работать такого рода сволочам.

Буденный. Он не имел права арестовать.

Молотов. Потребовать, чтобы дело его направили в суд, чтобы Чайковского привлекли к ответственности. Сами поощряете эти вещи.

Буденный. Можно было составить акт и сразу передать в суд.

Молотов. Близорукость, близорукость. Вам на глазах устраивают всякие подлости, какая это близорукость? Преступление это, а не близорукость. Командующий!

Сталин. Бронетанковое дело знает.

Молотов. До границы ни один танк не дошел. Почему вы не наказаны, товарищ дорогой?

Ворошилов. И у того же Чайковского 7-й корпус считался лучшим в Ленинграде.

Молотов. Чайковского надо было взять за шиворот и в тюрьму посадить, а вам бы следовало дать наказание. У всех у вас руки умыты. Так получается. Любое безобразие творится, а вы через год докладываете. Большая храбрость — доложить через год. Ни один танк не дошел до границы, называется доложить.

Грязнов. Разрешите доложить, товарищ народный комиссар, сейчас мы получили командира авиационного корпуса, некоего Коханского.

Голоса. Сволочь, безусловно. Польский шпион, несомненно. Ставленник Уборевича. Кто его выдвинул?

Грязнов. Не знаю.

Сталин. Он арестован, Коханский.

Голоса. Наконец-то. Давно надо было. О нем много было сигналов.

Буденный. Ах, он уже это получил, а я думал, еще нет.

Грязнов. Я хотел бы, чтобы т. Сталин и т. Молотов знали о таком факте, к которому бесспорно вредители приложили руку. Мы имеем какое-то странное отношение к начальному периоду войны. Начальный период войны[9] потребует самых напряженных боевых действий, и вместо того, чтобы обеспечить нас достаточным количеством огнеприпасов, мы имеем совершенно неудовлетворительное количество огнеприпасов, которое дается на начальный период войны.

В то время как мы имеем прекрасные танки, прекрасную технику в других родах войск, я не могу поверить, чтобы мы не могли в достаточном количестве обеспечить патронами. Мне непонятно то, что у меня в округе некомплект шашек.

Ворошилов. Патронов у вас тоже некомплект?

Грязнов. Если разрешите, я вам могу доложить.

Сталин. По норме дают?

Грязнов. По норме дают, но норма очень недостаточна.

Сталин. Для танков это исключительное дело. (Обращаясь к т. Егорову.) По-вашему, норма достаточная?

Егоров. Норма мала.

Грязнов. Товарищи, я полагаю, что в заключительном слове т. Ворошилов даст нам указания, как, в какой форме, в какой мере мы должны будем ориентировать наши войска в отношении этих гнусных негодяев, которые оказались в наших рядах, потому что слухи в армии ползут. Когда мы поехали из Забайкальского округа, там люди еще ничего не знали, но, видимо, к нашему приезду какие-то слухи будут. Поэтому, видимо, командный состав, а может быть, красноармейский состав в этом отношении нужно будет информировать для того, чтобы дать возможность крепко взяться за улучшение состояния наших рядов.

Что, товарищи, можно сказать в отношении этих вредителей? Бесспорно, что они не имели корней в массах. Наша армия здоровая, она беспредельно предана ЦК партии, нашему рабоче-крестьянскому правительству. И я думаю, очищенная от этих гнусных врагов наша Рабоче-крестьянская Красная армия еще более окрепнет и будет действительным оплотом нашего рабоче-крестьянского правительства.

Голос. Я прошу т. Грязнова ответить на вопрос. Считаю необходимым, чтобы он ответил в присутствии Политбюро. Перед тем, как Забайкальский округ отделился от Дальневосточного края[10], маршал Блюхер осматривал войска и признал механизированный корпус небоеспособным. Причем этот корпус был представлен в плохом состоянии. В 1935 г. по этому поводу был составлен приказ и было составлено донесение. Копия приказа была прислана им. Меня сейчас интересует, в связи с тем, что Грязнов заявил, что корпус оказался небоеспособным, что им было сделано по этому приказу, т.к. то, что было вскрыто там маршалом Блюхером и его аппаратом, было отнесено к недоброжелательному отношению? Я хочу, чтобы он перед Политбюро сказал, каким образом он через короткий срок устанавливает вредительство и почему он не выполнил приказ маршала Блюхера. Маршал Блюхер здесь, и он может подтвердить.

Грязнов. Безусловно, инспектированием т. Блюхера было обнаружено много недостатков в системе механизированного корпуса.

Блюхер. В том числе и неспособность корпуса к выходу в установленные 4 часа, а это было главнейшее — и материальной части, и всей организации.

Грязнов. Но я должен сказать, т. Блюхер единственно похвалил у нас Чайковского.

Блюхер. Да, тогда я сказал, что это командир технически грамотный, но бригада продолжала оставаться небоеспособной.

Грязнов. 36-я механизированная бригада выглядела лучше, вполне боеспособной.

Сталин. Из 2 бригад состоит корпус?

Грязнов. Да, из двух бригад. Мы занимались корпусом, но, видимо, Чайковский оказался крепче в работе.

Ворошилов. Слово имеет т. Криворучко.

Криворучко. Товарищи, здесь выступал т. Горячев, который обрисовал положение в Белорусском округе. Я задумался над его словами и хочу здесь рассказать, поскольку я с Дубовым — старые сослуживцы по бывш[ему] Украинскому и теперь Киевскому военному округу и вместе на протяжении долгого времени работали с нашим, на сегодняшний день явным вредителем, явным предателем нас с вами всех.

Если т. Горячев сказал, что Уборевич не пользовался большой симпатией среди начальствующего состава, то уже это одно есть плюс, в связи с тем, что действительно Уборевич никого не мог ввести в заблуждение, не мог ввести в заблуждение массы, а вот Якир, — я смело заявляю, — что Якир, если не на все 100%, то процентов на 70—75 пользовался большой популярностью и большой симпатией среди начальствующего состава. Это значительно хуже для нас, ибо это еще больше наносило нам вред, т.к. в любой момент могло завести нас в пропасть, когда мы, развесив уши, шли за ним и когда очнулись бы, то было бы уже поздно. Я по чистой совести скажу, Якиру я доверялся, считал его своим учителем, своим командующим, и недурным командующим, до тех пор пока я не почувствовал, — о чем я разговаривал и с Дубовым, и с Хаханьяном, — пока я не почувствовал в последнее время, что Якир меня обходит, какие бы ни были игры, какие бы не были выходы в поле, Якир меньше всего меня брал с собой, а если я даже и присутствовал, то он меня никогда не спросит, чтобы я высказал решение за командарма. Однажды, когда мы в гостинице сидели с Дубовым и Хаханьяном, я поставил перед ним вопрос: «Товарищ командующий, почему вы никогда не спросите у меня решение за командарма? Или вы боитесь, что я вас подведу, наговорив какую-нибудь чепуху, или вы что-нибудь знаете обо мне — тогда скажите мне в глаза. Если вы считаете, что я больно грамотный, то я всетаки хочу практиковаться». Он мне начал заливать: «У тебя большая ошибка в этом вопросе. Ты не думай, тебя знает народный комиссар, тебя знают все командиры, и если я не спрашиваю тебя, то только потому, что я хочу проверить раньше тех командиров, которые прибывают вновь к нам». Было это, т. Дубов[ой]? Было. Я разговаривал и делился по этому вопросу и со своим помполитом, и с т. Амелиным, хотя на сегодняшний день я не имею права сказать — т. Амелин.

Сталин. Он арестован, к сожалению.

Криворучко. Точно так. Если бы мы вчера не предусмотрели, то он бы застрелился. Я считаю, что он самый настоящий подручный Якира. Я не говорю, что он политически высокограмотный и понимает, что такое троцкизм и куда троцкизм ведет, но из-за того, что Якир его сделал начальником политуправления округа, он притянул его к себе, как солдафона. Он вчера, когда прочитал эти показания, страшно взволновался. Наш начальник академии т. Кучинский подвез нас на машине. Когда мы вышли из Первого Дома Советов, а Амелин уже сидит в машине, я стал просить т. Кучинского подвезти нас, т.к. идти пешком не хочется, в метро идти тоже. Кучинский взял, мы сели в машину, по дороге разговорились о Гамарнике. Он говорит: «Эва, нашел, когда стреляться, нужно давать показания, а он покончил самоубийством». Когда мы слезли с машины и пошли в номер к нему, то он был страшно взволнованным и вертит в руках револьвер. Риттель[11] сейчас же к нему, говорит: «Брось, зачем это нужно?» Он бросил револьвер на чемоданчик, кинулся на кровать и заревел. После этого мы следили, придет ли он на заседание. Он пришел на вечернее заседание, и я сказал: «По всей вероятности, он больше сюда не вернется». Так оно и было.

Я не стал доверять Якиру с тех пор, как пришел к нему после ареста Туровского, Шмидта и других и просил рассказать, в чем дело. Я два раза специально приезжал в округ, заходил к Якиру и просил: «Проинформируй меня об этом деле, что собой представляли Туровский и Шмидт». Мы знали, что Туровский — старый троцкист, а Шмидт все равно что клоун: и туда, и сюда. Вот здесь сидят все мои комиссары, — т. Ястребов, т. Мезис, — они все это знают. Я стал расспрашивать Якира по этому поводу, а он мне говорит: «Нечего этим интересоваться, это сукины сыны, враги, предатели, троцкисты». Я говорю, что хочу знать более подробно, потому что некоторые командиры меня об этом спрашивают. Якир отвечает: «Ни к чему тебе знать, потом узнаешь». Так я и не получил никакого ответа. Я не получил ни установки, ни разъяснения по этому поводу, а пользовался только слухами. Я в очень хороших отношениях с начальником НКВД и поэтому многое узнавал только от него.

У нас в Житомире была раскрыта большая троцкистская организация по гражданской линии. Мы 42 чел. вычистили из партии. Я, в частности, повел очень жестокую борьбу против некоего Табакмахтера, директора Педагогического института. Мы его исключили из партии, но затем получили решение о том, чтобы в партии его восстановить и выдать ему партийный билет. Я выехал в Киев, зашел к бывшему секретарю Ильину, Постышеву и сказал, что я не согласен с этим решением, потому что Табакмахтер является настоящим троцкистом. Мне сказали, что я ошибаюсь. На пленуме обкома я снова выступил и требовал, чтобы Ильин дал санкцию на арест Табакмахтера. После этого меня взяли в работу, и Амелин вызвал к себе в кабинет, и Постышев, и в НКВД потащили: как, мол, я мог выступить так открыто и требовать ареста, когда человек уже проверен. Оказалось, что он был троцкистом и польским шпионом.

Тов. Щаденко подтвердит, что на окружной партийной конференции Якир сказал т. Косиору вроде как в шутку следующее: «Эта сволочь загрызла нас своим Табакмахтером». Если я грыз, то грыз за дело. Я не мог пройти мимо этого и болел за это дело как член партии. Все это говорит о том, насколько слепо мы верили этим людям, насколько мы были всем этим ошеломлены.

Тов. Сталин, я вам прямо должен сказать, что Якир почти после каждого приезда из Москвы, при первой встрече с нами, всегда упоминал ваше имя. Он нам на собрании один раз даже так рассказал: «Меня т. Сталин вызвал и даже дал вот такую тактическую задачу: а ну-ка, говорит, возьми кусок бумажки и набросай схему, как были расположены войска Ганнибала[12]. Хорошо, что я действительно был подготовлен: я моментально набросал схемку и т. Сталину это понравилось».

Сталин. Он не знал этого дела. Это давно было.

Криворучко. Но ответ такой нам был дан. Это для нашего Киевского военного округа очень опасная была черта. И на сегодняшний день я хочу сказать, что в нашем Киевском округе как нигде насаждено вот этих самых якировцев.

Сталин. Много ли их?

Криворучко. Я заверяю вас, что если по-настоящему возьмемся мы все за работу и подсобим т. Ежову, то хороших 4—5 чел. найдется командиров корпуса. (Движение в зале.)

Буденный. Он правильно говорит. Говори, говори.

Криворучко. Я о них буду говорить. На окружной партийной конференции мне даже так было сказано, что тебе слова не дадим, ты везде выступаешь, ты очень много говоришь. Это было при Риттеле. Я сказал, что нет, я на это не пойду и буду говорить. На Украинском партийном съезде я тоже выступал, но я не называл имен, потому что я еще боялся, должен об этом честно тут заявить, но я говорил, что такие-то и такие-то люди на сегодняшний день почти полностью разоблачены как троцкисты, как шмидтовцы, туровцы и на сегодняшний день якировцы, что у нас на сегодняшний день Антонюк — командир 8-го стрелкового корпуса — не якировец. Я заявляю, что если пойдет проработка, то он — Туровского ставленник. Может быть, Якир об этом и не знает. Я отвечаю за свои слова, товарищ народный комиссар и т. Сталин, перед вами. В 1934 г. Примаков приехал инспектировать корпус и проводил тактическое учение — марш кавалерийского полка под воздействием авиации. После того как 16-й полк закончил учение, Примаков приходит ко мне, и так по плечу меня похлопал и говорит: «Николай Николаевич, как ты думаешь, нельзя ли собрать старых котовцев, тут есть и примаковцы — старые партизаны, и вечер провести вместе, вспомнить про старое?» Тт. Мезис и Ястребов знают, какие у меня отношения с Примаковым с 1919-1920 гг. Это осталось у меня в наследство и на сегодняшний день.

Голос. Это правильно.

Криворучко. Я спрашиваю Примакова: «А это разве в программу входит вашего инспектирования? Я, — говорю, — сам не имею права, но если это дано указание из Москвы, покажите мне, что у вас есть предписание и тогда я все сделаю». (Смех.) Он говорит: «Я, конечно, не навязываю, но желательно было бы, чтобы собрать неподалеку». Это было в 1936 г., кажется, или в 1935-м. Тут товарищ Козлов, он должен добавить. Примаков приехал инспектировать 44-ю дивизию.

Сталин. А тогда так и не удалось собрать?

Криворучко. Нет, я тогда не решился на это и не собрал. Он в 44-й дивизии проводил инспекцию и начальника гарнизона Антонюка — обработал ли или по старой дружбе — он у него на квартире и обедал, и ужинал, и по целым ночам какие-то люди туда ходили. Даже приезжал туда и Шмидт из Киева, к Антонюку на квартиру. Я не знаю, был ли Козлов там, участвовал или не участвовал, он должен рассказать. Вот этот Примаков с Антонюком решили созвать щорсовку. И Примаков говорил, что Сталин дал специальное указание. Вот Примаков и примазал сюда старых партизан-примаковцев. В Доме Красной армии они назначают собрание 44-й дивизии. Я хотя паршивый партизан, но все-таки партизан с 1917 г., — мне ни слова, ни полслова. Еще человека четыре, тоже старые партизан[ы], тоже в Житомире стоят, — тем ни по телефону, ни визитной карточки. А визитные карточки были разосланы на 100 километров от Житомира и даже из Шепетовки приехали старые примаковцы под видом щорсовцев. Там выступает Антонюк и другие и очень возвышают и выставляют как вождя украинской конницы бывшего и будущего.

Голос. Кого?

Криворучко. Примакова. Портрет Примакова в два метра при входе, как Николаю во дворце.

Голоса. Александру III.

Сталин. Один черт, все равно.

Криворучко. Портрет расписан и подписано внизу: такой-то. На дверях стоит часовой и по пропускам пропускает. Я этим делом заинтересовался, пошел. Спрашивает: «У вас пропуск есть?» — «Нет». — «У нас тут только собрались по особым приглашениям, а у вас нет, значит, не пропустим».

Буденный. Командира корпуса не пропускают?

Ворошилов. А комендант кто?

Криворучко. 8-го корпуса комендант. Я не стал добиваться, но мы с Шатовым этим делом заинтересовались. Нам все потом передали, что там было. О Щорсе постольку-поскольку, о Примакове все время говорили. Там Козлов был, может, он скажет.

Козлов. Я не был, меня тоже не пригласили.

Криворучко. После этого Антонюк берет узкую группу, ведет к себе на квартиру. Там приезжий секретарь партийного комитета с Радомышля, приехал с Коростыня директор завода один. Забирает он человек 6-7 и ведет на квартиру. На квартире происходит ужин, на квартире Примаков остается на ночь. Антонюк теперь упирается, на свою жинку указывает — она с 1932 г. в партии. Говорит: она член партии, и она может рассказать, какой был разговор.

Сталин. А сам он не член партии? Антонюк?

Криворучко. Член партии, командир корпуса старый. Что представляет собою Антонюк? Я приведу несколько примеров. Вот вы говорили, что действительно были люди, которые в 1923—1927 гг. были в заблуждении, голосовали за резолюцию Троцкого, — Антонюк тогда в академии учился, он тогда голосовал за троцкистскую платформу. До 1937 г. он это скрывал. В 1937 г. его только разоблачили, что он голосовал за троцкистскую платформу, его разоблачили на дивизионной партконференции в 44-й дивизии. Он на дивизионной партконференции не хотел выступить и высказать, как он голосовал. А после, когда некоторые партийцы об этом говорили, он выступил и высказал совершенно противоположное, чтобы отвести от себя, будто он стихийно попал: вся академия голосовала и он голосовал. Но это он на партконференции не заявил, мы его только на окружной гражданской конференции заставили высказаться, что у него Примаков 3 ночи ночевал. Тянули его все время за язык на областной партконференции, заставили его говорить, что Шмидт был его родственником, что Шмидт уезжал к нему на квартиру.

Сталин. Значит, недавно он поссорился с Якиром?

Криворучко. Якир на Антонюка все время имел гонение.

Сталин. Нарочно?

Ворошилов. Он требовал его снять.

Сталин. Антонюк первый написал письмо на Якира. Это было месяца 3 тому назад.

Ворошилов. Месяца два.

Криворучко. Шмидт приезжал, мы его на областной партконференции заставили выступить. Дальше на окружной нашей военной конференции Щаденко сказал, что он подал две записки, чтобы Антонюк высказался. Когда он не хотел выступать, он задал ему три вопроса, чтобы Антонюк рассказал, как Шмидт попал к Антонюку на квартиру и как Антонюк попал к Шмидту на квартиру в Киеве. Он крутился, колебался и выступил, но конкретного ответа не дал.

Голос. Нет, дал. Он сказал, что был Григорьев, Демичев, Туровский, Шмидт. Когда он вошел на квартиру, у них шум происходил, он вошел в комнату, они сразу прекратили разговор. Он 10 минут посидел, неловко себя почувствовал, что он непрошеный гость и вышел обратно.

Криворучко. Я не знаю, но Шмидт у Антонюка на квартире три раза был на протяжении 1936 г. Приезжал Туровский и был у Антонюка на квартире два раза. Когда Антонюк зашел к Шмидту, то у них получилось замешательство. Я этому никогда не могу поверить, нельзя этому верить. Это было специально созванное совещание на какой-то предмет и никакого замешательства у Антонюка не было. Он должен рассказать, что представляет собою на сегодня Демичев, Григорьев. Григорьев в 1927 г. ехал в вагоне, вел троцкистскую агитацию и доказывал некоторым людям, что Троцкий себя покажет, как нужно управлять страной и как быть в партии. Это за Григорьевым есть. То, что Григорьев был по-настоящему связан, как с родным братом, с зам. начальника военного округа Бжижовским, который на сегодняшний день сидит арестованный как шпион — это факт. И Григорьев, и Демичев, приезжая в Киев по своим делам и по служебным делам, никогда в гостинице не останавливались, а останавливались у Бжижовского и проживали у него по 3—4— 5 дней. Это первое. Второе, что они обрабатывали Тимошенко все время, чтобы втянуть его в компанию Бжижовского. Бжижовский был холостяк, они предлагали Тимошенко собираться у Бжижовского. Такая же обработка была и меня на протяжении почти года.

Сталин. Как они втянули Тимошенко?

Криворучко. Никак нет, когда Тимошенко прибыл, я ему сказал: «Вы смотрите, это хитрые люди, они вас обходят; вы не доверяйте этим двум командирам, потому что со временем узнаете, что это за люди». Я у Антонюка был на квартире за два года два раза. Никогда Антонюк меня к себе не приглашал. Я работал с Якиром 16 лет, а на квартире у Якира был три раза: один раз был на банкете, как вы знаете, и два раза по служебным делам.

Голос. На квартире ты был у Якира больше.

Криворучко. Три раза — и в Киеве, и в Харькове — в общей сложности.

Голос. Был ты больше, но не в этом дело.

Криворучко. На сегодняшний день какое положение в корпусе?

Для меня теперь понятно, почему я получил 12 76-мм пушек и почему я не получал этих пушек до мая месяца. Для меня на сегодняшний день картина стала ясной. Неоднократно я ставил этот вопрос, однако дело не улучшалось. В 3-м механизированном полку 15 боевых машин стоят без моторов. Моторы мы сдали по распоряжению округа на завод для ремонта. Почти год прошел — 8 месяцев прошло, а моторы не возвращаются. Я послал из механизированного полка командира узнать, где моторы. С завода привезли мне справку, что моторы отремонтированы и отданы в другую часть. Я поставил вопрос перед командующим.

В 5-м полку на сегодняшний день...[13] 37-мм пушек, но нет ни одного снаряда. Я ставил вопрос, почему у меня нет снарядов, с чем я буду выступать, чем я буду обучать. Я получил полковую пушку и на сегодняшний день я не имею ни одного зарядного ящика.

Мобилизационный план. Была ваша директива — проверить НЗ и проверить наши первые эшелоны. Я этим делом занялся, проработал, по крайней мере, около восьми дней, изучил все подробно. Получается, что в артиллерийских полках из-за того, что не упорядочено это дело, они должны остаться во втором эшелоне; из-за того, что нет номеров, 36 артиллеристов должны были остаться во втором эшелоне.

По 14-й дивизии из-за того, что нет зарядных ящиков, мы должны были оставлять снаряды на тех повозках, которые брали от населения. Я взял на себя ответственность и после разработанного плана созвал командиров дивизии с начальниками штабов и приказал в три дня изменить это дело, с пулеметных тачанок снять упряжь, хомуты. Кроме того, лошадей подобрать из сабельных эскадронов. После этого я поехал в округ и доложил командующему. Командующий говорит: «Это ты зря сделал. Нужно запросить по этому поводу Москву, разрешит или не разрешит Москва за счет сабельных эскадронов пополнить артиллерийские полки». Я сказал, что я это уже сделал, поэтому разрешите мое решение оставить в силе. Я буду в Москве, зайду к наркому и доложу ему. А Якир говорит после того, как записал все это в блокнот: «Ты не ходи туда, куда тебе не следует. Я с наркомом буду говорить сам и освещу положение дел». Я отвечаю, что два года не был у наркома и мне хочется доложить ему о ходе нашей учебы и о состоянии корпуса. Он говорит: «Посмотрим что будет, я тоже буду на Военном совете».

Вот с каких пор у меня появилось недоверие к Якиру. Когда Косиор выступил и сказал, что Тухачевский и Рудзутак арестованы, но это должно остаться среди присутствующих в зале, я и говорю Риттелю и Шатову: «Не будет без того, чтобы Уборевич и Якир не пошли за Тухачевским. Это были всегда большие друзья, и на всех военных совещаниях только эта тройка и отличалась». Шатов мне говорит: «Ты пока молчи об этом, по ходу дела это будет видно».

Ворошилов. А Семен Михайлович знал, что у вас нет упряжи артиллерийской? Почему нужно было ожидать Военного совета?

Буденный. Он по мобплану взял, по вторым эшелонам. Я-то об этом знал.

Криворучко. Нам в корпусе очень трудно было выявить и снять какого-нибудь явного троцкиста-вредителя. В особенности эта группировка происходит на сегодняшний день в 3-й кавалерийской дивизии. В 3-ю кавалерийскую дивизию из Толмачевки[14] затесалось два комиссара — явные троцкисты. Пока мы добились их ареста и утверждения об исключении их из партии, нам пришлось очень долго говорить, нам пришлось очень много доказывать, и даже тогда, когда я просил разрешить выехать в Москву мне или Риттелю, я сказал, что я пойду к наркому, потому что я с Гамарником меньше всего был знаком и мало соприкасался. Арестовали этих двух комиссаров — явных троцкистов.

На сегодняшний день в корпусе имеется исключенных, по крайней мере, за 1936—1937 гг. до 45—48 чел. Из них один полковник, два майора, 18 чел. капитанов. Может быть, действительно мы здесь и перегнули палку, мы это еще посмотрим и разберемся. Из них только 3 чел. исключены за хулиганство и за пьянку, остальные исключены как чуждый элемент. Я не знаю, т. Сталин, как с ними дальше мы будем работать. Вот есть прекрасный один командир штаба 3-го артиллерийского полка. Был коммунистом. Хороший специалист, грамотный, людей учит. Но он скрыл, что он сын ростовского исправника. Он не отцовскую фамилию носил, а девичью фамилию своей матери. Один брат его расстрелян нами в Ростове как белогвардеец, другой брат где-то без вести пропал. Можно его держать в армии или нельзя держать? Я все время ставил вопрос о том, что его нужно демобилизовать.

Сталин. Может быть, он сам-то неплохой человек?

Криворучко. Хороший человек.

Сталин. Честный?

Криворучко. Вот насчет честности какая у него думка, я вам на сегодняшний день не скажу. {Смех.) Но работать он работает, и полк только его учебой и живет. Начальник полка, как артиллерист, слабый, коммунист с 1917 г. Вот за него я могу ручаться, что он человек честный, что он наш.

Сталин. С ним он работает? Можно оставить, но следить.

Криворучко. Слушаюсь. Другой есть, Орлов — капитан. Бывший начальник школы.

Голос. Он все свои вопросы поставил.

Сталин. За два года раз человек в Москву приехал.

Криворучко. Этот Орлов все время про себя говорил, что он — донской казак, казачью фамилию носит. А когда прочистили с песочком, оказалось, что он сам курский и никакой не Орлов, и никакой не казак, а сын крупного кулака Курской губернии, был у Деникина в плену, в партию никогда не вступал. Он попал в плен с политруком; политрука расстреляли, а он воспользовался его партийным билетом и его фамилией. Его деникинцы выдвинули старшим унтер-офицером. Он был почти на протяжении 8 месяцев у Деникина. После этого перебежал добровольно к нам от Деникина, когда остались рожки да ножки от этого Деникина. На сегодняшний день он тоже не снят и является зам. начальника штаба.

Голос. Это сволочь.

Сталин. Снять его надо.

Криворучко. Я ставил вопрос, чтобы его действительно выгнали и сняли. Чуждый человек и такой замкнутый, как работник ничего не стоит.

Сталин. Что он сын кулака, это не беда — у кулаков тоже иногда бывают хорошие сыновья; но что он 8 мес[яцев] служил и скрывал — это плохо.

Криворучко. На сегодняшний день есть командир 3-й дивизии, дивизию знает неплохо, Мишук. Он был петлюровец, даже во время партизанщины воевал и со мной, но в 1919 г. перешел от Петлюры вместе с этим Байлом, который на сегодняшний день начальник штаба у меня.

Голос. Николай Николаевич, скажи, а кто к ордену представил Мишука?

Криворучко. Представил Якир к ордену, а не Криворучко. Как раз я доказывал, что насчет Мишука большие трения будут и недовольства, если его будут представлять к ордену. Я как раз представлял Ведрашка. Вот этот самый командир дивизии, его отец раскулачен, большой кулак был около Харькова где-то; браты раскулачены, даже были приговорены к высылке. Но поскольку он командир, он поехал туда, там с местными властями договорился и забрал к себе двух братов и батьку. Батька умер уже в Гайсине, почти сейчас же, как только приехал; один брат повесился у него на квартире, другой — на сегодняшний день сторожем стрельбищного поля. Жена повесившегося брата с детьми живет около него. Как на сегодняшний день можно положиться на этого командира, если он видит плачущих детей и взял под крылышко эту сволоту? Если ты хочешь порвать с ними, так должен сказать: высылают — черт с вами, я порвал с вами. А в 3-й дивизии больше всего каверз и группировочек, и мы имеем двух красноармейцев, которых судили за кулацкие настроения. Но он с 1919 г. находится в Красной армии, был неплохой командир, пока не раскулачился его отец и не повесился брат. Сейчас, т. Сталин и т. народный комиссар, у него вешаются руки. В дивизии нет того порядка, и дивизию надо не спускать с глаз и направлять, чтобы она не разложилась.

Сталин. Другого поставьте командира.

Криворучко. У меня начальником штаба прислали Шейдемана. Вы, товарищ народный комиссар, его знаете. Чтобы я на протяжении пяти лет совместной работы с ним заметил, что он какой-нибудь вредитель, — я этого сказать не могу, но на сегодняшний день это не наш человек и скрытый, фельдмановская ставка. Я в академии учился, а он замещал меня. Когда я приезжаю из академии, Шейдеман через Фельдмана навербовал в штаб корпуса пять человек ответственных работников, все бывшие господа офицеры такие, на которых папки в 20 листов переписки в НКВД находятся. Я приехал и раскрыл эту картину: начальник первой части такой-то, начальник части корпуса такой-то, начальник снабжения корпуса такой-то. Я сколько ни говорил с командующим, командующий мне все говорил: «Это тебе так думается». Теперь установка такая: хотя он старый офицер, но давно служит и нужно ему доверять. Я сказал, что я доверяю, но зачем такой букет. Я приезжаю к т. Буденному, мне т. Буденный помог расчистить. Мы одного выгнали, одного отдали под суд, один пошел работать преподавателем. Другие — на другую работу.

Буденный. Одним словом, разогнал.

Криворучко. Когда я разогнал это гнездо, Шейдеман стал показывать себя чуждым человеком. Я поставил вопрос, чтобы Шейдемана заменить. Я чувствовал, что он работает только под моим нажимом, а сам он холодно относится к работе. Я поставил вопрос, чтобы Шейдемана сменить — пилил, пилил, два раза приезжал к Буденному. Начали подбирать кандидатуру. Приезжаю в прошлом году в Москву на Военный совет, — Фельдман предложил Байло.

Голос. Мы с тобой выставили, потом ты отказался.

Буденный. Потом Криворучко пришел ко мне и сказал, чтобы ни под каким видом его не назначать.

Криворучко. Якир сказал: «Пойди к Гаю и возьми бумажку. Если Гай не протестует, то пусть назначают». Я пошел к Гаю, с которым я учился в 1924 г. Я говорю: «Дай какой-либо материал, который за Байло числится». Он говорит: «Я тебе представлю гору дел». И по телефону звонит: «Ничего не числится, только он был у Петлюры». И проводит мне его как начальника штаба. Приехал, некоторое время заработал, все честь честью и начинает мне предлагать: «В Ленинграде имеется такой-то преподаватель, давай его возьмем на начальника связи корпуса. В Новочеркасске имеется такой-то, давай возьмем его начальником первого корпуса». Тогда я иду к Шатову: «Запроси относительно таких-то, что они [из себя] представляют, какие о них дадут материалы». Мы через пару недель получаем, что они действительно на сегодняшний день находятся в разработке, самая настоящая вредительская сволочь. У меня к этому Байло никакого доверия. И я говорю: «[Товарищ] народный комиссар, нужно Байло заменить, дальше он не может быть начальником».

Товарищи, здесь Петровский выступил и заявил. Я с этим целиком не согласен, что у нас на сегодняшний день существуют примаковцы, котовцы, буденновцы. Я заявляю открыто, по-настоящему, по-простому, по-большевистски, по-честному. И обвиняют в том, что чуть ли не весь округ, в особенности командиры, так же, как Якир занимается очковтирательством и не занимается делом, не готовят армию. Товарищи, я заявляю: я корпус готовлю не для Якира и не для того, чтобы Якиру создавать авторитет.

Насчет очковтирательства. Пусть скажут те, кто со мной работал на протяжении долгих лет. У меня был Тюленев, инспектировал стрелковое дело, проверял. Неужели он настолько неграмотный человек, что не мог разобрать, очковтирательство ли это? У меня были и другие комиссии, не вредительские комиссии, а на сегодняшний день они здесь сидят, тоже проверяли и очковтирательства не видели. Я заявляю, что если у меня на сегодняшний день есть ненависть и недоверие к примаковцам, то не ко всем, а к отдельным людям. На сегодняшний день я не могу полностью положиться на ту головку, которая тесно была связана с Примаковым и на протяжении долгого времени имела с ним связь. Вот хотя бы тот же Никулин, тот же самый троцкист, они отсылали Примакову тайную делегацию, пусть здесь расскажут, что это за делегация и зачем она ездила в Москву. Я отношусь с пренебрежением и не с полным доверием к Григорьеву, Демичеву, но не ко всем примаковцам.

Я заявляю вам, тов. Сталин, и вам, народный комиссар, что по первому вашему приказу, если это нужно будет, то я не для Якира славу буду создавать и не для кого бы то ни было, а заверяю вас, что я на сегодняшний день могу взять на себя любую задачу и выполнить ее с корпусом так же, как мы выполняли эти задачи в Гражданскую войну. В корпусе у меня найдутся люди, которые работали не для якировского авторитета. Якир был, Якира сегодня нет — он для нас умер. Якир — это сукин сын, и, если нужно, несмотря на то, что я с ним проработал 16 лет, я сам возьму его за горло и придушу как жабу.

Тов. народный комиссар, пускай приезжает любая комиссия и проверит состояние корпуса. Я сам объезжал в 30-м полку, проверял сам до одного человека, и мы там имеем 81% по стрелковому делу, 97% в пулеметном деле. Якир предложил мне на основании вашего приказа телеграммой обратить внимание на стрелковое дело с тем, чтобы перевернуть всю учебу и поставить стрелковое дело на должную высоту за счет других дисциплин. Я прочитал телеграмму, вызвал Риттеля, начальника политотдела корпуса и сказал ему: «Мы не можем этого делать, потому что это было бы однобочно. Нам надо найти отстающих людей, подтянуть их, но не за счет других дисциплин». Я так и сделал — приехал в округ и стал ему докладывать. Якир говорит: «Правильно или неправильно, надо подумать, почему бы не сделать так, чтобы повысить стрелковое дело за счет других дисциплин». И тут у меня с ним произошло расхождение. Я заявляю, что в корпусе никакого очковтирательства нет и корпус в любой момент готов к войне.

Ворошилов. Объявим перерыв или же будем сидеть без перерыва, т.к. остался один час?

Голоса. Надо покурить.

Ворошилов. Тогда объявляется перерыв на 5 минут.

Ворошилов. Слово имеет т. Гайлит.

Гайлит. Товарищ народный комиссар, я хочу остановиться на двух основных вопросах. Первый вопрос — о строительстве наших вооруженных сил и второй вопрос — о моих личных отношениях с отдельными лицами, оказавшимися врагами.

Сначала по первому вопросу. Сейчас, после доклада народного комиссара, после прочитанных документов, становятся ясными целый ряд вопросов, которые, в частности, для меня были неясными в свое время. Я здесь, товарищ народный комиссар, если вы позволите, хочу остановиться на строительстве Минского укрепленного района. В апреле 1932 г. я был брошен на строительство Минского укрепленного района. Передо мной была поставлена задача к осени 1932 г. сдать Минский укрепленный район, имеющий по фронту 120 километров. Не было ничего, даже принятия района по карте, не говоря уже о подготовке, о рекогносцировке и т.д. В таких условиях мне пришлось приступить к работе. Я получил оперативное решение командующего войсками — сейчас мы знаем, что это вредитель Уборевич. Когда этот оперативный план я должен был на месте увязать с местностью, то оказалось, что укрепленный район проводится по местности, явно невыгодной для обороны. Я внес целый ряд изменений, изменил рубеж и в конце мая, когда приехала комиссия во главе с т. Егоровым, с начальником инженеров Петиным, с начальником Оперативного управления Обысовым[15] в присутствии Уборевича я докладывал данные рекогносцировки.

Мне пришлось иметь отдельные стычки с Уборевичем, в частности в районе Заславля, где я включил так называемую пулеметную горку. Первоначально, по проекту Уборевича, эта горка оставалась вне укрепленного района, а это значило, что наша позиция оказывалась внизу и не только простреливалась, но наш тыл просматривался больше, чем на десяток километров. Я включил этот район, который, в свою очередь, потянул целый ряд изменений и дал улучшение нашей позиции. Когда я повел комиссию на эту пулеметную горку, Уборевич заявил мне: «Почему вы сюда вывели передний край, почему вы включили эту высоту?» А я еще по дороге докладывал ему, что я не могу оставить эту горку вне укрепленного района. Я сказал: «Пойдемте на место, вы посмотрите и, если я не прав, — наказывайте меня». Когда комиссия осмотрела эту высоту, все согласились, что ее нельзя ни в коем случае оставлять вне укрепленного района. Я тогда обратился к Уборевичу и спросил: «Как, товарищ командующий, правильно я решил или нет?» — «Ну, — говорит, — правильно».

Дальше, с большим боем мне удалось включить в укрепленный район соседний гористый лесной массив, точно так же командующий над местностью. Будучи оставленным в руках противника, т.е. перед укрепленным районом, он дал бы целый ряд практических выгод для наступающего, который моментально получил бы все удобства для прорыва укрепленного района. Дальше я имел намерение...[16] здесь комиссия прекратила работу, заявив, что дальше будет дополнительно принят передний край. В дальнейшем я просил еще выслать для приемки выгодного переднего края комиссию, внес изменения. Точно так же нужно было, по-моему, провести несколько ближе к границе передний край для того, чтобы дать удобные условия обстрела местности для того, чтобы оставить в тылу укрепленный лесной массив, который выгоден для организации наших артиллерийских позиций и т.д. На это Уборевич не пошел, приказал проводить укрепленный район по восточной опушке лесного массива. Дескать, вы расчищайте, получите здесь обстрел в условиях лесной местности.

Дальше укрепленный район был закончен севернее Плешниц, приблизительно в 8—7 километров или несколько меньше, осталось до Березины еще километров 25—30 прорыва. Я считаю, что этого нельзя было оставлять. Когда были закончены основные работы на принятом участке, я поехал для рекогносцировки. Произвел эту рекогносцировку и поставил вопрос, что нужно обязательно для того, чтобы прикрыть это направление на Борисов, кажется...

Егоров. Земельское направление.

Гайлит. ...произвел эту рекогносцировку с тем, чтобы не дать возможности обойти правый фланг в случае наступления. Я не знаю, решен ли этот вопрос сейчас. Если этот вопрос не решен, то в таком положении оставлять его нельзя. Когда я получил новое назначение — это было в начале января 1933 г., после 9 месяцев моей работы, — я сдал укрепленный район по тому плану, который был сделан на 84 или на 83%. Я оставил новому коменданту записку, в которой совершенно открыто поставил вопросы о том, какие местности укрепленного района являются слабыми, что нужно еще доработать, где и какие нужно внести исправления. Другую записку по этому же поводу я оставил начальнику Штаба РККА. Я не знаю судьбу этих предложений, но, во всяком случае, там я ставил вопрос, что в таком состоянии, в каком я сдал укрепленный район, он не может считаться полностью боеспособным в том отношении, что он, во-первых, не имеет глубины, во-вторых, что этот укрепленный район, занимая по фронту 120 километров, в ряде мест представляет [собой] тонкую нитку.

Сталин. Где это?

Гайлит. Это Минский укрепленный район. Я был начальником строительства и комендантом этого укрепленного района в 1932 г., действовал под руководством Уборевича. Я докладываю, что при определении переднего фронта этого укрепленного района я поднимал ряд вопросов о том, что нужно усилить этот укрепленный район, что нужно изменить передний край. Мне Уборевич не дал этого сделать. Кое-что мне удалось провести в смысле укрепления. После нового назначения меня помощником командующего Сибирским военным округом я оставил записку, где поставил перед новым комендантом, который не прибыл до моего отъезда, оставил ему записку о том, какие имеются слабые места данного района. И вторую такую же записку я вручил начальнику Штаба РККА с указанием, что укрепленный район в таком положении, в каком я его оставил, является исключительно важным для нашего Союза, Минск[ий укрепленный район], что он не имеет глубины, т. Сталин, он весь в ниточку. Между тем имеется ряд опорных пунктов, которые, будучи соответствующим образом укреплены, имеют большую силу сопротивления.

Сталин. Естественное укрепление.

Гайлит. Так точно. Вокруг высот, которые просматривают весь фронт приблизительно на расстоянии 80 километров. Отдельные высоты буквально перекликаются между собой и с них можно обозревать местность. На склонах может быть организована соответствующая групповая оборона. Я не знаю, т. Сталин, каково после меня решение этого вопроса. Я тактическое решение принимал, какое мне предписывал командующий войсками, когда я ему доверял. Но, если это решение не изменено к настоящему времени, то этот укрепленный район нуждается в очень серьезном укреплении. Я могу ручаться за каждую огневую точку, которую я персонально выбирал, сам лазил, что называется, на брюхе, каждую точку изучал сам, выбирал местность. Когда в 1932 г. приезжал маршал т. Ворошилов, я ряд точек показал и даже в процессе строительства нельзя было видеть, насколько она была выгодна с одной стороны, чтобы дать обстрел соответствующий и чтобы можно было маскировать ее.

Сталин. А теперь вы где работаете?

Гайлит. Помощником командующего Сибирским военным округом. После своего отъезда я оставил записку в Минске своему преемнику, что я считаю, что на такие-то, такие-то вопросы необходимо обратить особое внимание при дальнейшем укреплении, что я считаю необходимым правый фланг упереть в Березину. Я производил рекогносцировку и оставил все рекогносцировки там на месте по укреплению правого фланга.

Голос. О связи с Путна скажите.

Гайлит. Я дойду и до этого. Я считаю, что нас собрали для того, чтобы доложить обо всем.

Сталин. Это тоже интересный вопрос об укрепленных районах.

Ворошилов. Вы должны отличаться четкостью и краткостью изложения своих мыслей, а не растягиваться.

Гайлит. Я считаю, что вопрос об укрепленных районах является вопросом исключительной важности.

Сталин. Правильно.

Гайлит. Я должен здесь доложить, что, прежде чем приступить к рекогносцировке в Минском районе, я попросил разрешения побывать в Полоцком укрепленном районе. Я докладывал, что, если там не будут внесены изменения, там точки находятся в безобразном положении, не имеют достаточного обстрела. Они посажены сплошь в лощинах.

Дыбенко. Сам же сажал.

Гайлит. Извиняюсь, т. Дыбенко, я на этих укрепленных районах не работал. В Минске я этих ошибок не допускал, в Минском укрепленном районе этих ошибок нет.

Теперь, я имел возможность ознакомиться с одним укрепленным районом — Благовещенским. Там аналогичный характер — сплошная нитка. Я никогда не преклонялся перед иностранной тактикой, но нам давали материал. Напротив Благовещенского укрепленного района строят японцы укрепленный район, но он построен на узлах, организации круговая. Там три основных района, которые занимают фронт в 40 километров. У нас же как только нитку прорвут, у нас тыла нет. У нас построено дело главным образом на фронтальной обороне. Я считаю это неправильным. Кто ввел организацию таких укрепленных районов? Являются ли характерными эти укрепленные районы, которые я знаю в Минске и Полоцке и один укрепленный район под Благовещенском?

Голос. Забор, а не укрепленный район.

Ворошилов. Где забор?

Голос. Это система укрепленных районов представляет собою забор в сравнении с той укрепленной системой, которая имеется во Франции[17]. Здесь принципиальная разница между нашими укрепленными районами и во Франции.

Сталин. Система заборов не годится.

Гайлит. Тов. Сталин, я хочу воспользоваться здесь присутствием т. народного комиссара и вашим присутствием и сказать, что такая система ненадежная, когда мы имеем возможность только обороняться с фронта; а когда враг прорывает наш фронт, нам нет возможности продолжать оборону. Посмотрите систему укрепленных районов. Это не укрепленные районы в полном смысле слова, это укрепленные полосы. Сейчас я это дело понимаю. Когда я был новым человеком, я принимал как должное все в отношении укрепленных районов.

Я здесь не буду останавливаться на отношениях Уборевича ко мне лично, но я считал бы целесообразным кое-что сказать. Я был там чужим человеком. Надо мной Уборевич издевался. Я в ряде случаев материал выдирал собственными руками, дело доходило до Москвы включительно. Уборевич мне ни в чем не помогал. Я вынужден был писать в критические моменты и в НКВД, и в Комиссию Совконтроля, и в адрес народного комиссара для того, чтобы вырвать материал. Я строил укрепленный район, т. Сталин, без предварительной подготовки. В 1932 г., в апреле месяце, я выехал, а в сентябре месяце мне был дан приказ.

Сталин. А в старое время о фортификационных работах не читали?

Гайлит. Я выехал из Москвы в 1924 г. Я просил ознакомиться. Я на новое место приехал, судите [сами]: правильно ли я поступал или неправильно? За тактическое решение я готов отвечать, здесь я ничего не допустил неверного. Теперь для меня ясно, почему Уборевич проводил эту линию.

Сталин. Может быть, он сам тоже не понимал?

Гайлит. Сомневаюсь.

Ворошилов. У нас система по сравнению с французской совершенно различная: у них одна точка представляет собою настоящее укрепление, там небольшой двор и все совершенно открыто.

Гайлит. Там имеются и большие, и малые точки, но там имеется глубина, которая создает упругость. Рота атакует, колеблется фронт, — а разве при атаках у нас не будет такого положения, когда противник колеблется? Мы не можем смотреть так, что всюду мы будем идти вперед, где-то мы будем сдавать — и это неизбежно, — и наш огонь, где я могу давать обстрел 220 градусов, я все-таки около 100 градусов буду иметь таким, которое остается мертвым пространством. А если я могу создавать взаимодействия, то в какой-то точке я не буду иметь никакого обстрела и этим самым я могу дать возможность противнику взять очень многое, стоит ему только проникнуть назад и никто уже тогда из такой точки не может никого поражать. Это исключительно важно. И я считаю, что мой долг довести мои сомнения, мои эти подозрения до сведения Политбюро.

Второй вопрос — это в отношении необоронительного строительства. Этот вопрос, товарищ народный комиссар, является не менее принципиальным и не менее важным.

Сталин. Что такое необоронительное строительство?

Гайлит. Это строительство казарм, ангар[ов], аэродромов и т.д. Строим мы, т. Сталин, пожарно; строим мы, т. народный комиссар, пожарно. Мы никогда не знаем окончательно, что же мы в конце концов построим в наступающем году. Во-первых, мы узнаем обычно о плане строительства в мае или в лучшем случае апреле м[еся]це. Порядочный строитель знает об этом во всяком случае раньше. Нужно подвезти загодя материалы, подготовить сырье и т.д. Мы всего этого, как видите, лишены. Во-первых, мы получаем план с опозданием; во-вторых, здесь максимальная централизация. Обычно планы строительства меняются несколько раз.

Сталин. Кем?

Гайлит. Строительным управлением и Генеральным штабом. Например, строительный план 1937 г. — я, командующий Уральским округом всего несколько времени[18], я могу выступать как командующий войсками Сибирского округа, но это характерно для всех округов — я получил план 1937 г. на 26 млн руб. Сумма эта в общем масштабе строительства, конечно, маленькая, но для Сибирского округа она большая. Получил план и рассчитываю, что мне надо воспользоваться зимним временем и забросить материалы по тем объектам, которые намечаются к стройке. Через 2 м[еся]ца я [у]знаю, что план мне урезан...

Сталин. Кем?

Гайлит. Во-первых, мне урезал на 2 млн Левичев; затем мне сообщает Хрулев о том, что еще на 2 млн мой план срезан. Из 26 млн — 4 млн срезаны. Посудите сами, как можно организовать строительство при такой кадрили. Естественно, это удорожает, помимо всего, строительство, а мы боремся за удешевление себестоимости. Я считаю, что в строительном отделе и на сегодня сидят вредители, которые мешают строить. В Генеральном штабе в отношении планирования средств, я чувствую, что тут, несомненно, вредительство, иначе ничем нельзя другим объяснить, когда дается сначала задание развернуть строительные работы в таком-то масштабе, а потом снимаются средства, то, естественно, это выгодно только врагам. Это путает места и не дает возможности работать.

Тов. Сталин, представьте себе карту: Улан-Удэ — это Верхнеудинск; и представьте себе Томск. Нам предлагается из Верхнеудинска завозить лесные материалы в Томск. Посылались в Управления несколько телеграмм, т. Хрулева я проверял, ведь это же нелепица.

В Томск, откуда вывозятся лесные материалы, завозить из Забайкалья лес. Как можно так планировать! Я считаю, что так планировать может только враг.

Тов. народный комиссар, кроме того, мы вынуждены иногда останавливать стройку просто из-за гвоздей — нет гвоздей. Сейчас мы строим наспех из сырого леса, лес этот высыхает, и детали коробятся. Из-за шурупов мы имеем сплошь и рядом перебои. Все батареи готовы, а какие-нибудь фитинги задерживают нас, и мы ничего не можем сделать. По существу, имеется вся коробка, а войти туда нельзя, причем все это снабжение централизованно и на местах мы этих мелочей не можем купить. Мы бомбардируем Москву, из Москвы получаем сообщения: материалы отгружены. Проходит месяц, другой, — а мы ничего не получаем. Некоторые материалы мы получаем в количестве больше, чем нужно, а нужных материалов мы не получаем. В результате мы не можем дать тех темпов, которые мы можем дать в нормальных условиях работы. Мы нервируем технический персонал, мы нервируем рабочих — рабочие видят, что здесь творится что-то неладное. Мы загружаем телеграммами Строительное управление. Мы сами отрываемся от боевой учебы, тратим черт знает сколько времени, а эффекта никакого нет. Здесь, безусловно, действует рука врага. Можно дальше говорить или нет? Мне указывают на время.

Сталин. Я думал, что вы хотите назвать людей.

Гайлит. Я считаю необходимым обратить внимание на то, что у нас нет должного отношения к неприкосновенному запасу винтовок. В прошлом году я установил, что наши винтовки имеют прицелы, не соответствующие нужным расстояниям. А ведь это вопрос сугубо важный, потому что это касается мобзапаса вооружения. Ввиду того, что я не могу охватить здесь всех вопросов, я перейду...

Сталин. Насчет Путна вас спрашивают. В чем тут дело?

Гайлит. Я должен доложить в отношении Путна следующее: когда на суде т. Вышинский заявил, что Путна является врагом, я только тогда узнал, что он враг. До тех пор я считал, что Путна является нашим преданным человеком. Я знал, что он подписывал платформу в свое время.

Голос с места. А вы знали о его работе в Приморье? Об этом вся армия знала.

Гайлит. О том, как он работал в Приморье, я не знаю. Я должен сказать, что Путна во время Гражданской войны был командиром полка. Я Путну много раз выручал, спасал из боя, и с тех пор у нас установились определенные товарищеские отношения, и это послужило основой для нашей дальнейшей дружбы. Я совершенно откровенно заявляю, что считал Путна своим близким товарищем, с ним переписывался, встречался, когда он приезжал и делился мнением. Я этого ни от кого не скрывал. Я говорил о своих встречах с Путна некоторым товарищам, в частности, Эйхе. Но о том, что он является врагом, я не знал. Я готов отвечать за что угодно, за свою дружбу с ним, но я не могу отвечать за то, чего я не знал. Как только я узнал об этом, я послал телеграмму наркому, в которой написал, что моя дружба оказалась дружбой с врагом народа. Я послал письмо т. Эйхе, где также указал, что дружил с врагом народа. Я поставил в известность партийную организацию штаба, написал сразу же и секретарю, и зам. начальника ПУОКРа, потому что начальник ПУОКРа находился в отпуску. Сейчас выяснилось, что и секретарь партийной организации, и зам. начальника ПУОКРа сами оказались врагами — троцкистами. Я этого не знал.

В марте месяце я на партийном собрании также доложил о своих связях с Путна — с врагом народа. Я поставил вопрос под углом зрения того, к чему приводит беспечность, притупление классовой бдительности, когда деляческая дружба подменяет партийные взаимоотношения. Больше я ничего не мог сделать. Я ставил в свое время в известность т. Эйхе — секретаря Западно-Сибирского обкома — об этой связи. У меня сохранились письма от Путна.

Голос. А что вы, чай пили или в шахматы играли?

Гайлит. Мы в шахматы не играли. Мы обменивались фотографиями. {Смех.) Это, конечно, смешным кажется, но это так.

Голос. Политические вопросы были?

Гайлит. Политических вопросов у нас, т. Сталин, не было.

Голос. Что же вы за человек, как можно на политические темы не говорить?

Гайлит. Я не обсуждал с Путна никаких политических вопросов. Единственно, когда он уезжал на Дальний Восток, я ему задал вопрос: «Как ваши старые троцкистские дела?» Он говорит: «Я стою целиком на позиции Центрального Комитета».

Голос. Тов. Гайлит, вы расскажите о своей особой дружбе с Эйдеманом.

Ворошилов. Нельзя же человека два часа держать. Кончайте.

Сталин. Земляки, ну что же тут.

Гайлит. У меня особой дружбы с Эйдеманом нет. Если вам угодно, я могу рассказать.

Ворошилов. Часть писем от Путна он прислал.

Гайлит. В первый момент была мысль порвать эти письма. Я рассуждал: никто не присутствовал при моих встречах и при моих разговорах с Путна, но я предложил народному комиссару все то, что у меня сохранилось — письма, фотографии, его книга «К Висле и обратно» — все, что было, я представил народному комиссару. Я считал, что я не мог этого скрыть и я этого не скрыл.

Дальше вопрос об Эйдемане. Эйдеман был моим командующим, я был его помощником в Сибири. Ему доверяли. Я, откровенно говоря, точно также Путна доверял. Я видел, что он облачен соответствующим доверием.

Сталин. И мы доверяли, и Эйдеману доверяли.

Гайлит. Я так и писал т. Эйхе: я не прошу никакого особого к себе доверия. Я считаю, что такие вопросы на веру не берутся; очевидно, там разберут, будет интересоваться и ЦК, и НКВД, — они наши связи выяснят и установят, в чем заключалась моя связь с Путна. У Эйдемана я был несколько раз на квартире во время известных вечеров, но я, товарищ народный комиссар...

Блюхер. Два слова о тяжелой авиации на Дальнем Востоке пусть скажет, интересный вопрос.

Гайлит. Осенью прошлого года я получил телеграмму от Лапина из Москвы. Я дословно не помню, но эта телеграмма имеется в штабе СибВО. По распоряжению товарища народного комиссара нужно осмотреть ряд аэродромов Сибирского военного округа для решения определенных авиационных вопросов — и просит встретить меня.

Когда он приехал, он доложил, что он был в Москве. Докладывал народному комиссару, докладывал Сталину, что вопрос дислоцирования тяжелой авиации на Дальнем Востоке не соответствует оперативной готовности, что, дескать, в первый период войны на Дальнем Востоке в первую очередь понадобится штурмовая авиация, которая имеется в Сибирском военном округе. А т.к. штурмовая авиация в смысле переброски зависима от погоды и т.д., то она не успеет прибыть вовремя, и что он доложил и получил одобрение народного комиссара, что тяжелую авиацию нужно передислоцировать с Дальнего Востока в Сибирский военный округ, а штурмовую авиацию перебросить туда, что тяжелая авиация при любых условиях сумеет перелететь. Под этим углом он попросил ознакомиться с условиями военного авиационного городка.

Голос. Кто вам дал такую телеграмму?

Гайлит. Лапин за своей подписью. Эта телеграмма имеется у меня в штабе. Под этим углом зрения был осмотрен военный городок и написан Лапиным следующий доклад на имя народного комиссара, копия т. Блюхеру.

Блюхер. Не Лапин. Вот тут все и несчастье, что в этой сложной комбинации с делом переброски воздушных средств в нашей обстановке написал и Лапин, написал и Гайлит.

Гайлит. Доклад как раз писал Лапин.

Блюхер. У меня такое впечатление, что он попал в это дело как кур во щи[19].

Гайлит. Можно спросить Лапина, вероятно, он от этого не откажется. Я участвовал в этом деле с точки зрения возможности расположить тяжелую авиацию в этом городке. И считая, что там можно тяжелую авиацию расположить, под этим углом я подписал и не сделал своей оговорки.

Сталин. Лапин немножко подвел вас?

Гайлит. Не то что подвел. Я оказался в данном отношении недостаточно дальнозорким. Так что этот вопрос можно разобрать. Я прошу разрешения сказать только о связи с Путна, есть один вопрос, который я считаю необходимым доложить.

Ворошилов. Мы не ваше личное дело здесь разбираем. Смотрите, сколько времени прошло — 40 мин.

Гайлит. Я считаю, что здесь т. Кожановым допущена неискренность и поэтому я считал своим долгом здесь доложить. Когда я был в Барвихе, в Барвихе был и Кожанов. В Барвиху приехал Путна. Я не знаю, ко мне или к т. Кожанову. И когда я т. Кожанову задал вопрос, какие у него были отношения с Путна, — он заявил, что он с ним дрался. Когда там был Путна, я не замечал, чтобы Кожанов с ним дрался. Я видел, что Путна ему такой же друг.

Ворошилов. Объявляю перерыв. Тов. Сталин, у вас есть охота слушать?

Сталин. Вы нас оскорбляете.

Ворошилов. Перерыв до завтра в 12 часов.