Глава XXVIII. Уроки интервенции

 

Чехи о самих себе. — I. Чехи помогают. — Самосохранение или борьба за славянство? — Чехи-герои. — Первое вмешательство в политику. — Чехи ускоряют появление Директории. — II. Чехи отдыхают. — Остывшая воинственность. — Генерал Гайда. — Чехи в тылу. — Последний луч надежды. — III. Чехи уезжают. — Ноябрьский меморандум. — Эвакуация или бегство? — Чехи во время восстания в Иркутске. — Выдача адмирала Колчака. — Последние чешские эшелоны. — Итоги чешской интервенции

Чехословацкое войско покинуло Сибирь, где оно в течение двух лет делало и свою, и русскую «историю». Эта история полна захватывающего интереса и поучительности. Чехословацкие силы, организованные, дисциплинированные и культурные, за все два года занимали в Сибири исключительное положение. Все время русское население напряженно следило за тем, что делают чехи, все время оно надеялось, что чехи, которые положили начало освобождению Сибири, помогут и закончить его. К чехам относились сначала не как к иностранцам, а как к «братьям»-славянам.

Но конец оказался совершенно неожиданным. После двух лет гражданской войны, началом которой страна обязана чешскому выступлению в конце мая 1918 г., Сибирь вернулась даже не к тому же, а к гораздо худшему положению, а чехи заявили себя типичными иностранцами, и их политические представители вели сношения с правительством международными «нотами».

Было бы, конечно, несправедливым переносить на чехов ответственность за все печальные последствия гражданской войны, за военные неудачи, за ошибка политики. Но роль чехов во всех сибирских событиях была настолько важной по значению, что они сами, уходя, сочли нужным как бы оправдаться перед русским общественным мнением, опубликовать свое «обращение к Сибири».

Чехи о самих себе

Мы поддерживали демократию и помогали бороться с реакцией — вот основной мотив чешского обращения. Поддерживали Сибирскую Областную Думу в борьбе против Сибирского Правительства. Поддерживали Комитет членов Учредительного Собрания и добились создания уфимской Директории.

Оставили фронт, когда победила омская реакция. Оставили железную дорогу, когда стало невмочь переносить те ужасы, которыми сопровождались карательные экспедиции правительственных войск, усмирявших крестьянские восстания.

Заявили всему миру о моральной невозможности оставаться в стране, где действует такое правительство, как в Омске, правительство насилия и крови.

Захватили в свои руки транспорт, так как русские не могли с ним справиться.

Приняли под свою охрану золото и выдали его народной власти в Иркутске.

Охраняли адмирала Колчака и предали его народному суду, не только как реакционера, но и как врага чехов, так как адмирал приказал Семенову не останавливаться перед взрывом тоннелей для того, чтобы задержать чешское отступление на восток.

Все это написано в чешском обращении к Сибири, обращении, составленном молодыми, еще мало искусными чешскими политиками, не умевшими скрыть невыгодной для них правды и с головой выдавшими всю чешскую винуперед Россией.

 

I. ЧЕХИ ПОМОГАЮТ

Самосохранение иди борьба за славянство?

В конце мая чешские эшелоны раскинулись на пространстве великих русских путей от Пензы до Владивостока. По немецкому настоянию большевики потребовали их разоружения. Требование это не лишено было основания. Чехи были военнопленными, по большей части — перебежчиками. Русское правительство одело и снарядило их, и русские власти, какими бы они ни были, вправе были оставить это вооружение себе.

Но чехо-словацкое войско должно было обеспечить себе безопасность следования, и, кроме того, оно действовало по указаниям союзников и покровителей, на помощь которым должно было отправиться.

«Немцы не могут победить», — так говорили чехи перед своим выступлением в Сибири. «У союзников все рассчитано. Помощь Америки обеспечивает победу. Русские погубили себя преждевременным миром, а мы обеспечиваем будущую свою независимость верностью союзникам».

Однако положение чехов оказалось очень затруднительным. Пробиться к Тихому океану, совершив поход в шесть тысяч верст, при постоянном сопротивлении хотя бы и слабых красных сил, и при разбросанности собственных на огромном пространстве — этого чехи не могли бы сделать, если бы не заключили союза с русскими военными организациями, созданными во всех сибирских городах разными политическими партиями и группами.

Выступление чехов не было направлено ни в сторону демократии, ни в сторону реакции; оно было предпринято в силу инстинкта самосохранения и совершенно совместно и при ближайшем участии офицерских организаций.

Не будь последних, ни один чешский эшелон не мог бы сдвинуться с места, потому что его место вновь занималось бы красными, и каждая станция встречала бы чехов огнем. Чехам пришлось бы собираться в большие группы, выжидать подхода наиболее отставших частей, рисковать, что в это время сплотятся и красные силы, и совершать длительный и тяжелый поход.

Чешское выступление не заключало в себе ничего героического. Оно было вынуждено.

Совместная борьба чехов и русского офицерства кровью спаяла их братский союз. Их взаимные обязательства стали священными. Обе стороны понесли много тяжелых утрат, и тени зверски замученных большевиками чехов и русских требовали завершения совместно начатой борьбы.

Чехи-герои

Когда путь во Владивосток был очищен, чехо-словацкие эшелоны повернули на запад.

В этот момент чехи проявили истинный героизм. Пробиться через всю Сибирь к открытому простору Тихого океана и затем «возвращаться обратно за тысячи верст, чтобы закончить славно начатое дело, — это был подвиг». Так характеризовал я поход чехов в славянской газете «Наш Путь» (Омск, 15 сентября).

Конечно, возвращение на запад было продиктовано не одними только идеальными побуждениями: желанием спасти Россию, сознанием ответственности перед Сибирью, которая вовлечена была чешским выступлением в преждевременную, еще недостаточно тогда назревшую борьбу с большевиками. У чехо-словацкой армии было указание Парижа вернуться на запад. Они должны были считаться с указаниями союзных держав, от которых зависело предоставление транспорта для переезда на родину. Союзники же еще не оставляли мысли о восстановлении русско-германского фронта.

Но, каковы бы ни были деловые расчеты и внешние обстоятельства, чехи, возвращавшиеся с Дальнего Востока на Урал, представляли образец доблести и дисциплины и, казалось, достойны были того восхищения, которое выпало на их долю.

Поэтому Сибирское, а впоследствии Российское, Правительство относилось с исключительным вниманием и предупредительностью к чехам, постоянно подчеркивая признание их заслуг.

В особой грамоте Временное Сибирское Правительство 30 июня 1918 г., в первый же день по принятии власти, «отмечает крупные заслуги чехов и словаков в истории не только Сибири, но и всего славянства, и выражает твердую уверенность, что и предстоящие совместные действия чехо-словацких и русских войск будут сопровождаться таким же выдающимся успехом».

Этим словам не суждено было оправдаться. Сибирское Правительство допустило ошибку в оценке значения чехо-словацких действий, которые, в их конечном результате, не дали ничего не только славянству, но и Сибири. Ошибка была и в уверенности относительно будущих «совместных действий» — они длились недолго.

Сибирские власти допустили ошибку и в другом отношении. Они питали излишнюю уверенность в политическом нейтралитете чехов. «Сибирское Правительство предоставит им выбрать отправку во Францию или продолжение борьбы с Германией в рядах русской армии. Никакого вмешательства во внутреннюю жизнь страны допущено не будет, да они к этому и не стремятся». Так говорилось в извещении, подписанном видными членами сибирского отдела партии социалистов-революционеров Марковым, Михайловым, Линдбергом и Сидоровым, которые в то время правили в Омске от имени Сибирского Правительства.

Эти лица были, однако, одними из виновников того, что чехи не только вмешались во внутреннюю жизнь страны, но и сыграли в ней роковую роль.

Первое вмешательство в политику

В середине августа Сибирское Правительство собрало в Томске Областную Думу. Ее состав был чрезвычайно убог и односторонен. Но ее политические притязания были непомерны. Областная Дума, избранная по самому несовершенному из мыслимых избирательных законов, претендовала ни больше ни меньше как на присвоение ей верховной государственной власти, с тем чтобы Сибирское Правительство обратилось в исполнительный орган Думы.

Усматривая в некоторых шагах Сибирского Правительства, главным образом в земельных его законах, реакционность, эсеровское большинство Думы решило начать поход против правительства, поставив своей задачей изменение его состава. В то же время Дума стала проявлять явную недоброжелательность к генералу Гришину-Алмазову, неосновательно заподозренному в посягательстве на диктатуру.

Дума нашла себе союзников в лице чехов. Само собой разумеется, что солдатская масса чехов и словаков меньше всего интересовалась политикой и, в частности, Сибирской Думой или Гришиным-Алмазовым. Нельзя смешивать чешских политиканов с чешским войском. Доктор Глосс или Рихтер, которые в этот период приобрели известность своей близостью к председателю Думы Якушеву и проявили явное пристрастие к эсерам, нисколько не выражали мнений и настроений чешского войска, но они являлись заправилами и определяли направление деятельности войск.

Безумный шаг Якушева и его приспешников, втянувших чехов в русскую политическую жизнь, причинил непоправимые бедствия молодой государственности. Вместо свободного соревнования политических сил создалась острая борьба, вместо закономерной эволюции и последовательного строительства — скачки и неожиданности.

Опираясь на чехов, сидя в вагоне Рихтера, Якушев дирижировал в Омске заранее подготовленными политическими комбинациями. Воспользовавшись отсутствием Вологодского и Серебренникова, он выдвинул новую фигуру безупречного Новоселова, подставив последнего под удары ожесточившихся правых, натравил чехов на Михайлова и Грацианова, которых чехи пытались арестовать, и в результате привел к кровавой сентябрьской драме, жестокому и бессмысленному убийству Новоселова.

Поддержка демократии чехами сослужила печальную службу и для самой демократии, и для всего дела освобождения России от большевизма.

Чехи ускоряют появление Директории

Восстание в Сибири прошло под флагом автономии. Областная Дума была носительницей идеи самоуправления Сибири.

Казалось, и господствующая партия Думы, и ее друзья-чехи должны были с особой осторожностью отнестись к возникшей в Самарском Комитете членов Учредительного Собрания идее создания российского правительства. Но, с одной стороны, Комитет учредиловцев, «Комуч», как его кратко называли, и с другой — Сибирская Дума, родственные по партийному составу, вели однородную политику. Через голову Сибирского Правительства у них шли деятельные сношения заговорщиков.

Целью этого эсеровского комплота (франц. complot — союз против кого-либо. — Ред.) было создание правительства, которое признало, бы Учредительное Собрание первого созыва. Это и составило главный предмет раздоров на Уфимском Совещании. Немногочисленное, но влиятельное меньшинство настаивало, чтобы Директория была свободна от какой-либо опеки со стороны Учредительного Собрания, чтобы ей предоставлена была возможность действовать совершенно независимо. Это же меньшинство стремилось к тому, чтобы личный состав Директории обеспечивал ее авторитет и внутреннюю прочность. Но чехи и тут взяли на себя неблагодарную роль.

Из донесений представителей Сибирского Правительства в Уфе видно, что на совещание было произведено сильное давление со стороны представителей чехо-войск. Последние заявили, что если Директория не будет избрана, точешские войска немедленно очистят фронт.

В то время на Волге начался ряд крупных неудач. Угроза чехов произвела такое сильное впечатление, что, по словам одного из участников совещания, генерала Иванова-Ринова, пришлось идти на все уступки. К этому присоединились еще известия о тех пошатнувших престиж Сибирского Правительства омских инцидентах, которые разыгрывались в это время при благосклонном участии чехов и которые, как уже сказано, явились последствием сговора томских и самарских эсеров. Это были события, связанные с арестом министров Крутовского и Шатилова и убийством Новоселова.

Чехи способствовали созданию нежизнеспособной Директории, которая, как все искусственно выращенное, не могла просуществовать и двух месяцев и не оставила после себя ничего. Эта самая Директория, будь она создана с меньшей поспешностью и с большей обдуманностью и независимостью, могла бы предупредить тяжелую катастрофу 1919 года. Но, являясь невыношенным политическим плодом, она погибла так же быстро, как и возникла.

Откуда могла явиться у чехов такая самонадеянная уверенность, что они понимают русские политические интересы и русские политические отношения лучше самих русских? Откуда проистекала та смелость настояний и угроз, которыми они воздействовали на участников Совещания, вынуждая искусственные и нежелательные компромиссы?

Достаточно было увидеть чешских политических представителей в Сибири, чтобы эта загадка легко разрешилась. Все это были люди, меньше всего пригодные для занятий политикой. Неожиданная роль дипломатов, выпавшая на долю, в лучшем случае, медиков и журналистов, а по большей части людей, еще более далеких от политики, вскружила им головы, а заигрывание и лесть со стороны эсеров побудили их пуститься в политическую игру, окончившуюся политической драмой.

Характерным примером бесцеремонности этих чешских политиков может служить визит ко мне того самого Рихтера, который был ангелом-хранителем Якушева во время интриг последнего в Омске. Дело было в ноябре, когда Директория никак не могла столковаться с Сибирским Правительством относительно состава Совета министров. Рихтер взял карандаш и приготовился составлять вместе со мной список лиц, на которых можно согласиться. Свидетелем этой колоритной сцены был бывший министр юстиции Старынкевич.

За спиною чешских политиканов стояла их простая и бесхитростная солдатская масса. Когда до нее дошла весть, что Германия капитулирует, никакие силы не могли уже заставить эту массу продолжать войну. Лозунг: «Домой!» — стал самым популярным среди чехов, и Директория осталась без той опоры, на которую она рассчитывала.

 

II. ЧЕХИ ОТДЫХАЮТ

Остывшая воинственность

В чешском обращении к Сибири объясняется, что чешское войско оставило фронт, когда увидело, что в тылу укрепляется реакция. Наивные чешские политики! Зачем скрывать всем известную правду? Чехи начали оставлять фронт в октябре, вслед за созданием Директории. В ноябре, в момент политического торжества Директории, их оставалось на фронте немного. 6 ноября Авксентьев устроил банкет по случаю организации Всероссийского Правительства, и генерал Болдырев заявил на этом банкете, что на фронте «уже нет ни одного чеха». Это было почти точно, так как в это время участие чехов в военных действиях было ничтожно.

Таким образом, «реакционный», с точки зрения чехов, переворот 18 ноября, когда Директорию сменил адмирал Колчак, происходил уже после решения об очищении чехами фронта, очищении, произведенном не в силу демократичности или реакционности Омска, а вследствие нежелания чехов воевать и деморализации их первой дивизии. Геройства хватило ненадолго. К этому времени относится самоубийство полковника Швеца, не перенесшего позора разложения чешских частей. Сознание общеславянских задач, приверженность к культуре, которую сокрушал большевизм, — могло ли быть это понято рядовым чешским солдатом? Шкурный вопрос после Великой войны долго будет решающим фактором политической жизни.

Никакой реальной пользы от соглашательства с чешскими политиками никто не извлек, вредные же последствия их неудачного вмешательства в русскую жизнь ощущались все более и более.

Чехо-войско, рвавшееся к мирной жизни, бежавшее от фронта, мечтавшее только о возвращении домой, с дороги откровенного и честного поведения было выведено на путь политического лицемерия. Чешские солдаты были удовлетворены своим положением и желали лишь одного — скорее уехать домой, а чешские политики изображали оскорбленное чувство и тем лишь обостряли враждебное к чехам отношение со стороны русских военных сфер, где оставление чехами фронта и без того внушило горькое разочарование и ощущение измены, подобное тому, какое господствовало в Париже после оставления русскими германского фронта.

Когда члены Омского Правительства выражали генералу Стефанеку, как министру Чехо-Словацкой республики, чувство признательности за помощь, оказанную чехами в начале борьбы, он с искренним смущением отказывался принимать какие-либо знаки благодарности. «Я привык, — говорил он, — судить о заслугах только по окончании дела. Пока же ничего не сделано, и никто не знает, каков будет конец». Генерал Стефанек оказался прав в своем предчувствии.

Генерал Гайда

Не все чехи одинаково охотно покидали фронт. Честолюбивые молодые офицеры охотно остались бы в рядах русских войск. Однако чешский Национальный Комитет противился этому. Гайда был склонен продолжать борьбу.

Когда к покойному чешскому министру Стефанеку, в январе проезжавшему через Омск, обратились с просьбой разрешить Гайде перейти на русскую службу, он сказал адмиралу Колчаку: «Берите его, но я вас предупреждаю, что вы в нем ошибетесь». Эту фразу передавали и в иной форме: «Гайда будет либо вашим фельдмаршалом, либо изменником».

Я был неравнодушен к Гайде еще с первого знакомства с ним во Владивостоке. Энергия этого человека изумительна. Еще более изумительно его политическое чутье. Он умел найти подходящий тон с общественными кругами и пользовался поэтому широкой популярностью.

Заслуги Гайды велики, но его последние политические шаги прибавили еще больше раздражения к и без того недоброжелательному отношению русского населения к чехам.

Гайда страдал необузданным честолюбием. Он упорно добивался, чтобы его сделали начальником всех военных сил. В своих действиях он часто руководствовался не законом, а исключительно усмотрением, игнорируя распоряжения министров. Он забывал, что иностранец не может распоряжаться в России, не создав себе смертельных врагов.

Самочинное хозяйничанье Гайды и безграничность его карьерных стремлений как будто олицетворяют иностранную интервенцию в России. Может быть, в этом хозяйничанье и честолюбии было много бескорыстного стремления принести пользу, но этому не верили. В каждом действии, в каждом шаге усматривалось хищничество иностранца.

Я помню, в Екатеринбурге, когда мне понадобился автомобиль, Гайда приказал за неимением русских машин прислать в мое распоряжение чешскую. Мне подали совершенно новенький автомобиль. «Вот видите, — сказал мне сопровождавший меня русский офицер. — Русскими считаются все старые, полубракованные машины, а всё новое припрятывается, «под видом чешского», и находится под чешским замком».

Гайда был сторонником развития военных операций в сторону Вятки-Вологды, и это давало основание для предположения, что он нисколько не интересовался русскими успехами, а стремился лишь к тому, чтобы открыть чехам путь к Белому морю и явиться в.Чехию национальным героем, возвратившим стране 50 000 ее сынов. Согласно утверждению лиц, понимавших таким образом поведение Гайды, все чешские интендантские склады ломились от разнообразной военной добычи, предназначавшейся к отправке в Чехию вместо русского фронта.

Никто не может проникнуть в тайну чужой души. Но когда при отступлении от Перми и Екатеринбурга выяснилось, что там находились огромные запасы тех предметов снабжения, которых недоставало фронту, слава Гайды поколебалась, а злорадство начало торжествовать.

Иностранцу никогда не будут верить — об этом говорит вся история Гайды.

По дороге во Владивосток он останавливался в центрах оппозиции и, будучи еще русским генералом, вел переговоры о свержении правительства. Во Владивостоке он встал во главе подлинной черни, проявив авантюризм самого низкого свойства. Уехал Гайда как развенчанный герой. Адмирал Колчак с негодованием говорил о том, что Гайда не забыл захватить русские деньги, которые были ему даны как генералу русской службы.

Повторяю, история Гайды — это история иностранной интервенции, олицетворенной в одном человеке: хорошее начало, добрые побуждения, затем самоуверенность, вмешательство в чужие дела, предъявление требований, игнорирование хозяев, наконец, открытое выступление против власти и окончательный разрыв. В итоге — убеждение мало разбирающихся в политике, но поддающихся впечатлениям широких кругов русского населения, что все делалось не для помощи России, а исключительно из-за своекорыстных интересов союзников.

Чехи в тылу

По соглашению с союзниками чехи после оставления ими фронта расположились вдоль линии железной дороги, от Новониколаевска до Иркутска. Это был самый опасный участок, наиболее подвергавшийся нападениям. Благодаря чешской охране движение по Томской дороге стало довольно правильным и безопасным. Случаи нападений продолжали, однако, иметь место. Не раз сжигались станции, уводились насильно линейные служащие, бывали и случаи спуска поездов под откос. Происходило это как потому, что чехи расположились, главным образом, в крупных центрах, так и потому, что невдалеке от дороги сохранились очаги большевизма, образовавшиеся еще во время первого похода чехов, когда большевики бежали в тайгу, захватив из городов оружие и ценности.

В этот период больше всего накапливалось озлобление против чехов.

Казалось, их следовало только благодарить. Но польза, которую приносили чехи, была мало понятна населению. Оно видело, что чехи заняли в больших городах лучшие помещения, в то время как русские солдаты получали худшие — и более тесные, и более грязные. Казармы чехов в Иркутске, где размещено было до 6 тыс. чехов, могли вместить в три раза большее количество людей, и так как нужда в помещениях испытывалась очень острая — и для казарм, и для беженцев, и под лазареты, — то барские квартиры иностранцев невольно резали глаза.

Занимая железнодорожную линию в центре Азиатской России, чехи держали в своих руках транспорт. Этим самым они приобрели огромное влияние на всю экономическую жизнь. Соблазн спекуляции был слишком велик, чтобы против него можно было устоять. Население видело, что чехи провозят разные товары и торгуют ими. Подсчитывалось число вагонов, которые предоставлялись чехам для интендантских грузов, и выяснялось, что добрая половина могла использоваться для частной торговли. Иностранная армия с собственным интендантством, это «государство в государстве», резала глаза простым людям.

Охрана железной дороги была бесплодна, поскольку оставались не разрушенными очаги большевизма в Енисейской губернии, где храбрые предводители повстанцев, Кравченко и Щетинкин, обладали и пушками, и золотом. Если бы чехи уничтожили эти разрушительные силы, они сделали бы дальнейшую охрану дороги ненужной и тем заслужили бы спокойный отдых и свободный отъезд. Однако никакой инициативы в этом направлении не проявлялось. Пришлось послать специальные русские части под командой генерала Розанова. Поход этого генерала ознаменовался такими зверствами, что он наплодил большевиков гораздо больше, чем уничтожил. В военном отношении эта экспедиция была удачна только с внешней стороны. Укрепленные большевиками пункты Тасеевское и Степно-Баджейское были заняты, но, как выяснилось осенью, живая сила большевиков не была уничтожена, а была лишь рассеяна. Уничтожению предавалось, главным образом, крестьянство, повинное лишь в том, что оно ровно ничего не понимало в происходивших событиях и не знало, кому верить.

В походе Розанова принимали участие и чехи. Но, по докладам, которые представляла ставка Совету министров, их военная помощь была очень слаба: они не выполняли ни одного ответственного задания, нарушая постоянно общий план действий. Благодаря невыполнению чехами их обещаний потерпел неудачу и план разбития Щетинкина в Минусинском уезде. В решительный момент чешский отряд повернул обратно. Щадя людей, чешские части держались пассивно, предпочитая идти по следам русских отрядов, но зато при расправах с населением чехи действовали не хуже разнузданных розановских частей.

То, что может быть прощено своим, не забудется иностранцам. Иркутский комитет партии социалистов-революционеров в одной из своих прокламаций засвидетельствовал, что чехи проявили непростительную жестокость к русскому населению и участвовали в преступных насилиях и грабежах. Об этом же писалось и в большевистских газетах, появившихся в Иркутске после переворота.

Чехо-словацкое войско стояло высоко в моральном отношении лишь до тех пор, пока оно находилось перед лицом опасности, и готово было сломить всякое сопротивление, чтобы пробиться на родину, но после того, как его политические представители увлеклись интригами, забыв о великих славянских задачах, и позволили уйти войску с фронта, оно предалось азарту обогащения и опустилось и в моральном, и в военном отношениях.

В Чехо-Словацкую республику прибыло, должно быть, немного хороших солдат. Но, надо отдать справедливость, чешские низы были много лучше чешских верхов. По отзывам всех беженцев, солдаты проявляли гораздо больше отзывчивости и гораздо меньше корыстолюбия, чем их начальники, относившиеся к русским с поразительной бессердечностью и назначавшие громадные ставки за провоз из Сибири в Забайкалье и Харбин.

Последний луч надежды

Чешские представители встречали мало внимания к себе со стороны высших омских властей. После проявления со стороны чехов склонности вмешиваться в политическую жизнь русских, после того как чехи укрывали членов Учредительного Собрания Чернова, Вольского и др., перешедших при их содействии к большевикам, адмирал Колчак желал лишь одного: поскорее избавиться от «братьев», которые меньше всего выражали желание помогать России.

Однако политика, в которой выражаются только непосредственные чувства, редко бывает удачна. Чехи представляли собой слишком крупную силу, чтобы можно было не считаться с ней. Она могла либо спасти положение, либо погубить его.

Чехи рвались на родину, а союзники медлили с их вывозом. Если нельзя было рассчитывать на содействие чехов в интересах русского или, даже больше, славянского дела, потому что такие идеальные мотивы были уже не ко времени, то ради собственных интересов соединения с Деникиным и свободного проезда на запад со всем имуществом (боязнь потерять его в это время уже играла большую роль) чехи могли бы выступить на фронт. И к концу лета 1919 г. среди чехо-войск происходили по этому вопросу большие пререкания и волнения. Этот момент был упущен Омским Правительством.

Министерство иностранных дел взяло вопросы взаимоотношений с чехами внутри страны на себя, что было неправильно по существу, так как приучало чехов к мысли о том, что они иностранцы. Управлявший министерством Сукин не пользовался любовью чехов, и дело улучшения отношений с чехами не клеилось. Между тем адмирал недостаточно ясно ощущал опасность положения на фронте и не давал указаний о необходимости добиться активной помощи чехов. Иначе смотрел на это дело генерал Дитерихс.

В середине августа произошли перемены в составе Омского Правительства. Предполагавшийся уход Сукина не состоялся, но некоторые вопросы, и в том числе чешский, были изъяты из его ведения. Сношения с чехами были поручены Управлению делами правительства, во главе которого встал я. Мною было предложено привлечь для этих сношений А. С. Белоруссо-ва-Белецкого, редактора «Русских (потом «Отечественных») Ведомостей», всеми уважаемого деятеля, и В. И. Язвицкого, видного работника по славянскому вопросу. Белоруссов выехал в Иркутск навстречу чешской делегации, только что прибывшей в Сибирь, а Язвицкий организовал в Омске газету «Наш Путь», которую субсидировало Управление делами. У Вологодского в начале октября состоялся дружественный завтрак, на котором присутствовали Павлу и Тайный, а от военных — Дитерихс. Стали намечаться приемлемые для обеих сторон условия сотрудничества.

Чехи ставили вопросы практично. Они просили, чтобы их сбережения, внесенные в государственные сберегательные кассы сибирскими деньгами, выдавались романовскими, чтобы правительство приняло на свой счет все перевозки чехо-войск, чтобы жалованье (привлечение чехов в армию предполагалось произвести на началах добровольческих) выдавалось золотом, чтобы чешские части снабжались собственным интендантством, чтобы Деникин гарантировал свободный проезд чехов на родину после соединения с ним, чтобы чехам так же, как и карпаторуссам, разрешено было приобретать земли в Сибири.

Правительство согласилось на все условия и немедленно провело закон о предоставлении чехам права приобретать земли в Сибири.

Но было уже поздно.

Тот самый Богдан Павлу, который еще в конце октября говорил по прямому проводу из Иркутска об условиях совместного выступления, в ноябре подписал меморандум о невозможности сотрудничества с Российским Правительством. За полмесяца не случилось никаких событий внутри страны, гражданская власть приобрела больше значения, политический курс шел в сторону общественности. Казалось, никаких оснований для резкого выступления, но причины его ясны: во-первых, выяснилось, что фронт разлагается, во-вторых, из Парижа пришло известие, что союзники решили вывезти чехов.

 

III. ЧЕХИ УЕЗЖАЮТ

Ноябрьский меморандум

Когда правительство прибыло в Иркутск, его ожидал сюрприз: чешский меморандум. Его главное содержание — обвинительный акт по адресу реакционного Омского Правительства, допускавшего и чуть ли не покровительствовавшего зверским расправам с населением и расстрелам политических противников. Когда негодующие члены правительства указывали чешским дипломатам, что чехи сами принимали участие в этих возмутительных поступках, ответ был таков: «Это верно, но именно потому, что наше войско деморализуется при соприкосновении с вашим, мы и стремимся поскорее его увезти».

Выходило так, что чешские дипломаты, считая правительство все равно погибшим, решили все удары восставшего населения отвести всецело на него, присоединив свои голоса к хору нападавших.

Это было, конечно, выгоднее. Мораль же нынче не в моде.

Документ был глубоко несправедлив в отношении центральной власти, которую компрометировали не только ее местные агенты, но и союзники родственного происхождения, и которая все время стремилась искоренить беззакония. Но мало этого: даже формальная сторона представляла нечто неслыханное. Можно ли представить, чтобы в Англии, Франции, Америке иностранные представители, не сообщив правительству какой-либо протест, опубликовывали его в этой же стране как прокламацию? Бунт иностранцев против власти в обстановке и без того насыщенной грозой — это нечто такое, что могли сочинить только чешские политики, получившие крещение в обстановке интервенции и находившиеся под влиянием столь же неопытных и неглубокомысленных эсеров.

Совет министров при всем своем миролюбии был возмущен «братским» поведением чехов. Адмирал Колчак был взбешен, и не без оснований.

По-видимому, на чехов воздействовали иностранцы. Заместителю председателя Совета министров Третьякову было вручено, а затем опубликовано объяснение к меморандуму, смягчавшее резкость первого документа. Майор Кошек, один из чешских дипломатов, объяснил мне, что меморандум был составлен «для спасения правительства», чтобы успокоить железнодорожных рабочих, предполагавших забастовать. Это объяснение не нуждается в комментариях. И без того ясно, кого спасали и кого губили.

Эвакуация или бегство?

В то время как в Иркутске происходило трогательное примирение Третьякова с Гирсою, ознаменовавшееся даже новым актом добродушной щедрости правительства — отпуском чехо-войску ввиду финансовых его затруднений 15 миллионов рублей, оставшихся, по-видимому, подарком вместо займа, на западе происходило нечто ужасное, за что покраснеют не только президент Масарик и вся честная Чехословакия, но будут краснеть и будущие чешские поколения.

По донесениям ставки, эвакуация чехо-войск, начиная от Новониколаевска, приняла характер поспешного бегства, не считавшегося ни с интересами армии, ни с интересами других славян — поляков, сербов, ни с движением беженцев и больных. Чехи захватывали паровозы, где бы они ни были, для кого бы ни предназначались.

Отношение к поезду Верховного Правителя казалось издевательством. Благородный Каппель недаром вызвал генерала Сырового на дуэль. Каково бы ни было отношение к адмиралу как к политическому деятелю, но как Верховный Главнокомандующий, как высший представитель власти он мог требовать от иностранцев, пользовавшихся гостеприимством страны, предупредительного к себе отношения.

Но, повторяю, мораль и джентльменство теперь не в моде. Человечество с головокружительной быстротой идет назад и, выбрасывая знамена демократической революции, отдает себя во власть безудержной моральной и культурной реакции.

Чешские политики, особенно последний из оставшихся в Иркутске, д-р Благош, главный участник выдачи Колчака, поражавший своей озлобленностью и притупленностью славянских чувств, или увлекались идеей десятка эсеровских вождей, не считаясь с гибелью тысяч людей, находившихся на фронте, или просто выслуживались перед большевиками, не считаясь со средствами.

Чешские солдаты, поощряемые направлением политической деятельности своих представителей, утрачивали честь и стыд.

Чехи во время восстания в Иркутске

Поведение чехов в Иркутске во время восстания достаточно известно. Организаторы восстания не скрывали своей уверенности в содействии благородных чехо-словаков. «Чехи на нашей стороне», — говорили они.

И это было верно.

«Чехо-словацкий Дневник», официозный орган чехов в Иркутске, систематично вредил авторитету правительства, распространяя невыгодные для него и неправильные сведения.

«Чехо-словацкий Дневник» лучше всего иллюстрирует бесцеремонность и некорректность поведения интервентов, которые силой обеспечивают себе безнаказанное вмешательство в жизнь страны.

Однако одними писаниями дело не ограничивалось.

У повстанцев неожиданно оказывалось больше оружия, чем могло быть. Семеновские части не могли продвигаться вследствие противодействия чехов. На пути к ст. Иркутск чешский броневик преградил дорогу Скипетрову. Можно с уверенностью сказать, что без содействия чехов повстанцы не могли бы одержать верх. Рабочие, сопротивлявшиеся се-меновцам, обнаружили многочисленность и боевой опыт, тайна которых теперь раскрывается свидетельскими показаниями. Вокзал, входивший

в нейтральную зону, был недоступен семеновцам, на удалении которых настояли чехи. Повстанцы же свободно там хозяйничали, ибо выговоренный чехами нейтралитет железнодорожной зоны был для революционеров благоприятен, для правительства неблагоприятен.

Описание семеновской неудачи в «Чехо-словацком Дневнике» носило характер торжества по случаю победы, причем давались преувеличенные сведения о числе убитых и перебежчиков со стороны семеновских войск.

После падения Иркутска продолжалось то же самое и на востоке. Неожиданным нападением чехи разоружили все семеновские отряды между Байкалом и Мысовой. То же проделали они затем в Верхнеудинске, где только вмешательство японцев предупредило преждевременное образование советской власти, которое окончательно погубило бы все те остатки армий, которые из сознательной ненависти к большевизму не желали остаться в его руках.

Все это чехи проделывали на территории чужого государства, пользуясь его имуществом, оружием, деньгами.

Выдача адмирала Колчака

Обстоятельства выдачи адмирала известны. Доверившись чехам, он отказался от своей охраны и приказал сопровождавшим его офицерам отдать оружие. Под иностранными флагами он был довезен до Иркутска, где было достаточно силы для противодействия попытке задержать адмирала. Но никакого противодействия и не нужно было, никаких покушений и не было. Вопрос о выдаче, по удостоверению всех иркутских газет, был заранее предрешен чехом Благошем, и когда адмирал прибыл в Иннокентьевскую, стало известно: «Дальше не повезут».

Значение флага как символа национальной чести для чешских политиков не представлялось особенно важным. Им было безразлично и то, что этим поступком порочилась честь не только чешского, но и прочих союзных флагов. Зато хорошие отношения чехов с властью иркутского революционного комитета окончательно упрочились. Проезд стал беспрепятственным.

Никто не называет этого поступка иначе, как предательством, и имена тех, кто участвовал в нем прямо или косвенно, будут покрыты позором.

Последние чешские эшелоны

За немногими исключениями отъезжавшая чешская масса представляла самую грустную картину. Захватив русские вагоны, чехи безжалостно выкидывали из них русских людей, выдавали красным тех самых офицеров, которые ими же были втянуты в гражданскую войну, отказывали в услугах тем самым лицам, которые заботились о поддержании добрых отношений с чехами. Но зато те, кто щедро платил или делился казенным

грузом, проезжали беспрепятственно. Исключения были, но позорное торгашество, алчность и непростительная жестокость преобладали.

Во всем этом виноваты чешские верхи.

Генерал Сыровой в оправдание того самочинства на железной дороге, которое воцарилось при эвакуации чехов, указывал, между прочим, на полную неспособность русских справиться с хаотическим состоянием движения и на небрежность в отношении служащих, выразившуюся в неуплате им жалованья за несколько месяцев. Эти обвинения повторяли затем все чешские официозные заявления. Никто, однако, не указал, что благодаря чешскому хозяйничанью на дороге артельщики не могли развозить денег, что прервалось сообщение с фронтом, были отняты все транспортные средства у русских военных частей и что конец железнодорожного хаоса в том его виде, какой приняло чешское отступление, был и концом всякой этики. Все было захвачено в руки одних чехов и подчинено только их интересам. Такое разрешение тяжелого вопроса делает мало чести благородству и организаторским способностям чехов, а распродажа привозимого в чешских эшелонах имущества в Харбине достаточно ярко рисует, каким интересам отдавалось предпочтение, когда отнимались паровозы от поездов с ранеными, больными, женщинами и детьми.

Итоги чешской интервенции

Заслуга чехов свелась к тому, что своим поведением и «блестящими» результатами своего похода они заставили весь русский люд, от мала до велика и от неграмотного до философа, проникнуться национальным чувством.

Сибирь не видела никакого вмешательства в ее жизнь со стороны англичан, незаметно и скромно державшихся в нескольких городах, ни со стороны французов, которые были представлены только незначительным числом офицеров, ни со стороны американцев и японцев, не проникавших за Байкал. Чехов же видело население огромной территории от Волги до Владивостока.

Все союзники при вводе своих войск в Россию в сентябре 1918г. декларировали, что они делают это исключительно ради чехов. Вся интервенция от начала до конца проходила под вывеской чехо-словацкой. С чехами интервенция пришла, с ними и кончилась.

Конечно, чехи не виновны в том, что враги большевизма положились на них и втянулись в гражданскую войну. Но, как бы то ни было, выступление было совместное, а отступление — только одной стороны. Вторая — все лучшее офицерство, все искренние противники большевиков, солдаты, еще с Волги и Камы поднявшиеся против коммунизма, остались предательски брошенными на произвол судьбы и даже сознательно выдавались для последнего удара: «Добей его».

Итоги чешской интервенции таковы.

Выступление против большевиков оказалось преждевременным и бессистемным.

Города занимались и отдавались беспорядочно, безжалостно. Масса интеллигентной молодежи, примыкавшей к чехам в Самаре, в Казани, бессмысленно гибла от того, что чехам нужно было идти на восток, где находились их главные силы.

Сибирский бело-зеленый флаг, пользовавшийся чешским покровительством, ими же растоптан. Сибирское Правительство, обнаружившее наибольшую жизненность и силу, погибло благодаря вмешательству чехов во внутреннюю жизнь Сибири.

Слабость Директории проистекала от излишней поспешности ее избрания под давлением тех же чехов.

Роковая затяжка гражданской войны произошла из-за оставления чехами фронта в период, когда силы красных легко могли быть сломлены.

Развал тыла в немалой степени обязан пассивности интервентов в отношении к внутренним большевикам.

Крушение омской власти ускорилось и приобрело характер политической катастрофы благодаря содействию чехов и безразличию прочих интервентов.

Катастрофа фронта стала непоправимой благодаря захвату транспорта чехами и покровительству восстаниям в тылу.

Россия разорена, но в ней просыпается национальное чувство, а с ним и злоба против тех, кто безнаказанно хозяйничал в стране. Немезида рано или поздно подымет свой меч.

Этого ли хотело Омское Правительство, стремившееся к скорейшему свержению большевизма для воцарения международного мира? Этого ли хотели чехи?