Письмо А. В. Кобулова от 7 января 1954 г. Н. А. Булганину
Копия
Совершенно секретно
Экз. № 1
Маршалу Советского Союза
Н. А. Булганину
от арестованного быв[шего] генерал-лейтенанта
Амаяка Вахарьевича Кобулова
Скоро 7 месяцев, как я арестован по делу Берия по обвинению в подготовке свержения и захвата власти и реставрации капитализма. Мне предъявлена статья 58-16, т. е. наиболее тяжкая статья советского уголовного законодательства, предусматривающая расстрел, а семье высылку в отдаленные районы СССР на 10 лет.
Вся моя «вина» заключается в том, что я знал Берия, знал как одного из руководящих партийных и советских работников, ив 1938 году, по его вызову, я приехал в Москву из Грузии и работал последовательно на Украине замнаркома внутренних дел; в Берлине — советником посольства; в Узбекистане — наркомом внутдел и с 1945 года в Москве, МВД СССР. Никаких личных общений с Берия я не имел. Отношения были сугубо официальные. До момента ареста ни о каких преступных деяниях Берия я не знал. Это и подтверждено следствием: за почти 7 месяцев моего нахождения в тюрьме ни одного факта моей преступной связи с Берия не предъявлено и не могут предъявить, так как в природе их нет.
Но беда в том, что следствие ведется необъективно, тенденциозно, и хотят во что бы то ни стало превратить меня в преступника.
Приведу факты: 1) Мне инкриминируется поездка в марте 1953 года в Прагу в качестве члена советской правительственной делегации для участия в похоронах К. Готвальда только лишь потому, что моя кандидатура была рекомендована Берия.
Действительно, 14 марта 1953 года я был вызван Берия, и в присутствии С. Н. Круглова и других работников МВД предложено выехать в Прагу и по окончании похорон проверить работу аппарата советника МВД СССР при МГБ Чехословацкой Республики. Беседа длилась около 5 минут. Не буду останавливаться на пребывании советской делегации в Праге, так как Вам это хорошо известно. Но хочу одно подчеркнуть, что, находясь в Праге, все мои силы, мои знания и энергия были направлены к тому, чтобы совместно с чешскими друзьями и нашими работниками принять все меры по обеспечению порядка похоронной процессии. Вы убедились, что нам это удалось, и я лично в это дело внес свою скромную лепту. Значительная работа была проведена по обеспечению охраны прибывших делегаций стран народной демократии и в первую очередь Советского Союза. В этом вопросе я также был небезучастен.
После отбытия советской делегации я остался в Праге еще на одну неделю. Проверив работу аппарата советника МВД СССР при МГБ Чехословацкой Республики, вернулся в Москву. В записке, которую я составил, отразил недостатки в работе аппарата советника, а именно: советник плохо помогает молодым чекистам-чехам как в агентурной, так и следственной работе; оперативный удар направлен, главным образом, против рабочих, а действительные преступники — распространители листовок, террористы против сельских активистов, лица имеющие прямые враждебные связи с закордоном, остаются безнаказанными; по делу Сланского арестовано 153 человека. 13 чел[овек] прошли по гласному процессу, а остальные 140 чел[овек] сидят 1-2 года (это было на 1/IV.53 г.), и нет перспектив на окончание следствия ввиду отсутствия материалов о их преступной деятельности, и еще ряд других ненормальностей.
Но Берия меня не заслушал, и мою записку я передал в аппарат (2 Гл[авное] управление, генералу Савченко С. Р.).
Вот моя «преступная» деятельность по поездке в Прагу.
2) При ведении следствия начинается какая-то «игра в шпионаж». Следователь Каверин настоятельно требовал от меня показания о моей вместе с Берия связи с английской разведкой. За время моей работы в чекистских органах я громил английскую разведку, но контакта и связи с ней никогда не поддерживал.
Что послужило основанием следователю Каверину требовать признать мне связь с английской разведывательной службой?
В 1942 году под Ташкентом формировалась армия польского генерала Андерса. В тот период я был наркомом внутренних дел Узбекистана. Прокурором польской армии Андерса был, оказывается, некий грузин Кипиани, которого я от роду не видел и не знал. Кто-то видел этого Кипиани в бюро пропусков НКВД Узбекистана и предполагает, что, возможно, Кипиани хотел пройти к наркому Кобулову, т. е. ко мне.
Только на основании приведенного несерьезного факта следователь Каверин требует от меня показания о моей шпионской связи с Интеллидженс сервис.
3) От меня требовали показания о моей службе в 1918 году в Тбилиси в дашнакской контрразведке. Несерьезность этого вопроса заключается в том, что: 1) в 1918 году в Тбилиси господствовали грузинские меньшевики, и между правительством Ноя Жордания и дашнаками была неимоверная грызня, вплоть до военных столкновений, и о наличии дашнакской контрразведки в Грузии вообще и Тбилиси особенности речи быть не могло, и 2) в 1918 году мне было только 12 лет, я родился в 1906 году. Ведущему следствие при ведении допроса, по-моему, эти моменты надо было знать. Но когда во время допроса я возмутился столь непродуманными вопросами, следователь Каверин почувствовал, что попал впросак, предусмотрительно записывает в протокол, где я был в 1918 году, хотя мое нахождение 12-летнего мальчика видно из личного дела и неоднократных допросов,
4) Общеизвестно, что за границу командируются лучшие из советских людей по специальному отбору.
Горжусь тем, что в 1939 году после заключения советско-германского договора я был принят в Кремле И. В. Сталиным. Во время приема присутствовали В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов, А. И. Микоян. Там же находился Берия.
После получения отцовского наставления я немедля выехал в Берлин, где работал в качестве советника посольства, руководя одновременно разведывательной работой.
Моя загранработа этого периода рассматривается следствием как весьма подозрительная деятельность, и все положительные факты моей работы за границей следователем Кавериным выхолащиваются, и записи протоколов допросов ведутся так, чтобы очернить меня. Не буду задерживать Вашего внимания, но приведу только один факт: меня обвиняют в том, что я отказал жене Эрнеста Тельмана в оказании помощи. Действительно, в декабре 1939 года к нам в посольство явилась женщина, назвавшая себя женой Тельмана, и просила оказать ей денежную помощь. Понятно, что мне надо было убедиться в правдоподобности ее заявления. Я запросил МВД СССР. Скоро я был вызван в Москву и был принят И. В. Сталиным, которому доложил подробно о всех обстоятельствах. Получив соответствующие указания, я по возвращении в Германию поехал в Гамбург (она проживала в Гамбурге), связался с ней и вручил указанную мне сумму в германских марках. А в протоколе все эти моменты обходятся.
И, наоборот, не имея никаких данных о моей вражеской работе за границей (и не могут иметь, потому что их нет), следствие занимается каким-то непонятным исследованием. Например, следствие интересуется:
А) говорил ли я заместителю Риббентропа Вайдзекеру о том, что владею грузинским, армянским и тюркским языками. Да, был такой грех — говорил. Но только не Вайдзекеру, а заведующему] Восточно-европейским отделом МИДа Германии Шлипу. С Шлипом встретился на одном из приемов дипломатического корпуса, и, как обычно в таких случаях, говорят обо всем и ни о чем, между прочим, был затронут и вопрос о знании языков;
Б) жил ли я в Берлине на частной квартире? Да, жил, ибо состав посольства и торгпредства с членами их семей составляли свыше одной тысячи человек, и мы, естественно, не имея своего жилищного фонда, прибегали к арендованию помещения у немцев как для жилья, так и для других нужд (детский сад и др.). Какую связь имеют эти вопросы к предъявленному мне чудовищному обвинению — свержение и захват власти, ломаю себе голову и не пойму.
Нужно признать, что я тоже не без греха. Было бы наивно с моей стороны утверждать, что за 26 лет работы в органах советской разведки не было у меня ошибок и промахов. В частности, будучи в Берлине в 1940 году, я неудачно завербовал одного иностранного журналиста, который оказался одновременно агентом гестапо. Но его связь с нами ни в какой мере не принесла вреда государственной безопасности СССР.
Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что о двурушничестве этого агента стало известно в 1945 году, и никто этим материалам до моего ареста, т. е. VI. 1953 года, значения не придавал.
Вторая моя ошибка, которую переживаю по сей день, следующая: в 1940 году, т. е. 14 лет тому назад, в Берлине во время делового разговора между мною и заместителем] торгпреда Будяковым возник спор. Он меня оскорбил в самой циничной форме, выругал меня по матери, я не выдержал и дал ему пощечину. Я тогда же признал эту глупость, был крепко выруган Берия, наказан по партийной линии. Вспоминая об этом, и сейчас краснеют у меня белки глаз. Но, к сожалению, этот факт опять-таки привязывают к заговорщицкой деятельности Берия и моей.
Можно продолжать описание фактов тенденциозного, необъективного ведения следствия, но я не смею утруждать Вас.
Николай Александрович! Я имел счастье быть у Вас три раза: 1) в 1939 году, когда Вы возглавляли Госбанк, при мне Вам звонил И. В. Сталин и попросил выдать мне 1/2 миллиона злотых да проведения одной нелегальной операции в Варшаве. На следующий день, получив у Вас эту сумму, я выехал в Варшаву и с честью выполнил данное мне задание; 2) В 1945 году Вы вместе с А. Я. Вышинским принимали меня в МИДе для направления в качестве советника в Германию к маршалу Жукову (кстати, этот факт в протоколах допроса следователем искажен до неузнаваемости), и 3) Поездка в Прагу в 1953 году в качестве члена правительственной делегации, о чем я доложил выше.
Говорят — чужая душа потемки, но прошу верить мне, что я не враг, не преступник. Мне 47 лет, из них 26 лет, т. е. самые лучшие годы своей жизни, я отдал служению нашему государству, нашей партии, которая меня вырастила и вывела на широкую дорогу. Я не был карьеристом, не забегал вперед, но старался и не отставать и всегда шел в ногу с советским народом. В быту был скромен. Об этом свидетельствуют материалы по моему личному делу.
Но до слез обидно, когда, не совершив никакого преступления, сидишь в одиночной камере, и угроза казни и разорение семьи висит над тобой как дамоклов меч. Вот уже 7 месяцев я ежеминутно чувствую приближение смерти. Почему я подвергаюсь таким моральным испытаниям? Я прошу, умоляю следователя сказать мне, в чем заключается моя конкретная преступная деятельность, в чем моя заговорщицкая связь с Берия, какие мои деяния были направлены на свержение и захват власти.
На все эти вопросы на протяжении всего следствия, кроме саркастической улыбки следователя, ничего не встречаю.
Наконец, 3/III.53 года следователь Каверин заявил, что я при всех случаях буду судим, а основанием для моего предания суду послужит обвинительное заключение по делу Берия.
Неужели будет допущена подобная несправедливость? При подобной практике можно арестовать и судить любого сотрудника МВД, имевшего отношение к Берия и выдвинутого им на руководящую работу. Ведь почти весь руководящий состав аппарата МВД в центре и периферии, работающий в настоящее время, был выдвинут после 1933 года, и было бы клеветой сказать, что они имели отношение к преступной деятельности Берия. Следовательно, надо исходить не из внешних, формальных признаков, а из конкретной враждебной работы против партии и государства, ибо речь идет о жизни или смерти.
Я не прошу снисхождения. Я молю только о справедливости, поэтому и обращаюсь к Вам. Если бы я чувствовал за собой какой-либо преступный грех, не посмел бы написать Вам настоящее письмо.
Прошу Вас поручить объективно разобраться в моем деле.
Прошу Вас поручить поговорить со мной для обоснования моего заявления целым рядом других фактов о тенденциозности и необъективности следствия.
Живу надеждой, что моя скромная просьба будет удовлетворена.
Был бы бесконечно счастлив, получив извещение о Вашем реагировании на мое заявление.
Арестованный
А. Кобулов
7 января 1954 г.
Бутырская тюрьма.
Верно:
[п.п.] Баранников