2. «Политическая недобросовестность»
2. «Политическая недобросовестность»
Мне могут сказать, что я ломлюсь в открытую дверь, когда усиленно пытаюсь доказывать политическую честность Верховного правителя. Но для Колчака черта эта была особым свойством. Он непреклонен, не шел на уступки там, где политическая совесть их не допускала. Поэтому всегда и во всем мы можем верить рыцарю долга и слова. Он не измышляет мотивов для объяснения или оправдания своей деятельности. Его политическая совесть, пожалуй, иногда была слишком неуступчивой. Отсюда тактические ошибки Верховного правителя. Эта искренность в политике ясно вскрывается в вопросах национального самоопределения, которые ставились перед сознанием Верховного правителя в связи не только с пожеланиями, но и прямыми требованиями союзников и на которые надо было давать немедленные и безоговорочные ответы.
Политическая совесть Верховного правителя подвергалась величайшему испытанию.
Независимость Польши и Финляндии, отношение к другим государственным образованиям на территории бывшей русской империи — все это требовало ответа, все это не ждало выявления воли русского народа в отдаленном Учредительном Собрании. На соответствующие пункты в ноте Клемансо Правительство ответило достаточно определенно. Жизнь ставила уже конкретные вопросы, и особенно по отношению к Финляндии в связи с наступлением Юденича на Петроград и возможной помощи с ее стороны. В такой комбинации вопрос о признании финляндской независимости выходил из области теоретической и становился вопросом практической политики. Многим казалось, что декларативное провозглашение независимости Финляндии может гарантировать ее помощь в экспедиции на Петроград. Позиция Правительства адм. Колчака в данном вопросе вызвала две диаметрально противоположные оценки. По мнению Н. Нелидова, комментатора материалов «Колчак и Финляндия», напечатанных в № 33 «Красного Архива», «политическая недобросовестность» всех заявлений Колчака и его министра Сазонова «слишком била в глаза» [с. 88] — и ссылка на Нац. Собрание «была уверткой». По поводу выступления Сукина в Совете министров 17 августа относительно Финляндии Будберг сказал: «Какой идиотизм» [XV, с. 273].
Для того чтобы правильно оценить эту позицию, необходимо сделать одну оговорку. Надо отделить теоретические взгляды от практической политики. Едва ли можно даже предположить, что адм. Колчак был федералистом по своим взглядам — он, конечно, не разделял взглядов на устроение России в соответствии с принципами, которыми руководились авторы закона, или, точнее, декларации 5 января на единственном заседании Учредительного Собрания. Но припомним заявление соц.-демокр. фракции на Уфимском Государственном Совещании, и станет ясно, что вопрос о федеративном строении России не может быть органически связан с системой демократических концепций. Федеративный принцип не был принят и в левых кругах партии народной свободы — припомним аналогичное заявление Кроля на том же Уфимском Совещании. В 1918—1919 гг. партия в целом была против федерации. В приветствии «Национального Центра», привезенном с Юга Н. К. Волковым (из группы Милюкова), определенно заявлялось: «Построение Государства Всероссийского на началах федеративного устроения является несоответствующим и опасным для целостности и единства России» [«Прав. Вест.», 1 авг., № 199]. То, что привезли кадетские делегаты с Юга, вполне соответствовало решениям и взглядам партийных конференций. Даже у принципиальных федералистов не так уже упрощенно разрешался вопрос о положении областей, «временно» отпавших от России. При обсуждении вопроса о воссоединении отторгнутых, отпавших и разрозненных областей России на началах федеративной связи (п. 2 программы внешней политики) на Уфимском Госуд. Совещании произошел такой диалог: «Каэлас (эстонский делегат) интересуется вопросом о возможности насильственного воссоединения с Россией областей. Такое «воссоединение» было бы крайне нежелательно... Помимо Брестского договора, есть и другие договоры, заключенные большевиками, в частности договоры Берлинские (27 августа), касающиеся эстонцев. О них необходимо упомянуть.
М. Я. Гендельман отвечает Каэласу, что отпадение области могло бы произойти только по соглашению всероссийского и местного Учредительных Собраний. Такого же еще не было. Следовательно, отпадение разумеется условно: или временное, чтобы оградить себя от большевицкой власти, или прокламированное не народом, а самозванными группами. Все такие отпавшие области должны быть воссоединены. Конечно, и сам гр. Каэлас не может думать иначе, в противном случае он не принял бы участия в Государственном Совещании» [«Рус. Ист. Арх.». С. 150].
Довольно обычным было представление, что при восстановлении центра «окраины будут стремиться и тяготеть к нему по естественному и властному закону притяжения». Так формулирует вопрос екатеринодарское письмо правления «Нац. Центра» В. А. Маклакову 23 мая 1919 г. Оно «заклинает» Маклакова протестовать против голоса теории французской формулы восстановления России снизу вверх «путем соглашения и кооперирования окраин» [«Кр. Арх.». XXXVI, с. 28].
Политическое Совещание в Париже, куда входил и министр ин. дел Правительства Колчака Сазонов, пошло в своей мартовской декларации гораздо дальше, чем демократы из партии народной свободы. В основу позиции Политического Совещания, с которой в значительной степени солидаризировался Колчак, был положен принцип, что «никакой вопрос об отделении от России какой-либо ее части, а также об установлении форм будущих отношений России к отдельным народностям, принадлежавшим прежде к составу Российского Государства, не может быть разрешен окончательно без постановления о сем будущего всероссийского Учредительного Собрания»...
Принципиально Политическое Совещание в мартовской декларации объявило: «Россия, после революции окончательно порвавшая с централистскими тенденциями старого режима, всячески готова пойти навстречу справедливому желанию этих национальностей организовать их национальную жизнь. Новая Россия понимает свое переустройство только на основах свободного сожительства населяющих ее народов на принципах автономии и федерализма и в некоторых случаях — разумеется, с общего согласия России и национальностей — даже на основах полной независимости» [Чайковский. С. 119].
Вместе с тем у Политического Совещания, и в частности Чайковского, последовательного федералиста по своим взглядам, «большое беспокойство» вызвало «догматическое восприятие» тезиса Вильсона11. «Абстрактная форма самоопределения» в практическом применении могла принести непоправимый ущерб государственному единству России.
Может быть, теперь для нас станут яснее колебания и сомнения, которые возникали у Верховного правителя, когда ему приходилось давать ответы на вопросы, которые значительная часть русского общественного мнения относила только к компетенции Учредительного Собрания12.
По всем этим вопросам еще до ответа союзникам (1 июня) между Омском и Парижем шел длительный обмен мнениями. К сожалению, всей последовательности мы не знаем, т. к. архив Политического Совещания не доступен, а большевиками опубликованы лишь сравнительно случайные отрывки из колчаковского архива13. 24 февраля Сазонов телеграфирует Верховному правителю: «По моему мнению, никто в настоящее время не правомочен дать какие-либо заверения в смысле признания независимости Финляндии, т. к. право это принадлежит исключительно будущему русскому Народному Собранию. Хотя Финляндия не имеет права односторонним актом порвать свою связь с Россией, тем не менее полагаю, что при нынешних обстоятельствах нам следует пока считаться с создавшимся положением, противодействовать которому мы бессильны. Поэтому, ввиду крайней необходимости дать Юденичу возможность подготовить наступление на Петроград, нам нужно воздержаться теперь от споров с Финляндией»... Ответ Колчака гласил: «... Верховный правитель и Совет министров вполне согласились с вашим мнением. Признавая, что разрешение вопроса о независимости Финляндии принадлежит только Национальному Собранию, Правительство считает вместе с тем крайне желательным установление с Финляндией дружественных отношений, дабы тем предоставить Юденичу возможность создать военную силу...»
3 марта Сазонов телеграфирует дополнительно, что, «по имеющимся здесь данным», выступление Финляндии, «может быть, могло бы быть достигнуто заявлением, что мы не возражаем против предоставления Финляндии самостоятельности при условии обеспечения стратегических интересов России и защиты Петербурга. Мы смогли бы даже дополнить это обещанием в свое время поддержать таковое разрешение вопроса перед будущим русским Народным Собранием. Чайковский со своей стороны согласен на таковое заявление». На подлинном Верховный правитель ставит резолюцию: «Я не считаю кого-либо правомочным высказываться по вопросу о признании финляндской независимости до всероссийского Национального или Народного Собрания, а потому не могу уполномочить вас сделать какие-либо заявления по этому предмету от моего имени» [«Кр. Арх.». XXXIII, с. 96].
С такой позицией совершенно не согласен Набоков. Он пишет Сукину 11 марта:
«Нам следует иметь в виду, что державы Согласия, Мирная конференция, Лига Наций — все эти решающие инстанции, несомненно, станут на точку зрения независимости и что непринятие нами инициативы поколеблет наше положение. Посему мне представлялось бы правильным избрать другой путь, а именно вступить ныне от имени объединенных правительств в переговоры с Маннергеймом на основе независимости, развития и ограждения наших военно-морских и экономических интересов и результаты этих предварительных переговоров сообщить как свободное соглашение между Россией и Финляндией на санкцию Мирной конференции...»14
Но Омск твердо стоял на своей позиции, хотя Набоков еще не раз пытается переубедить. Он пишет Вологодскому 11 августа: «Мы должны сознаться, что независимость Польши и Финляндии в национальных границах — совершившийся факт и что ссылки на решение этих вопросов Учредительным Собранием никого не убеждают».
Но дело все-таки шло не о теории. В течение всего 1919 г. идут переговоры о военной экспедиции для захвата Петрограда15. Есть опасение, что Финляндия может выступить самостоятельно. Через Набокова Юденич телеграфирует 26 марта: «По агитации, идущей в Выборгском районе, можно предположить, что финляндцы готовятся к походу на Петроград и решаются на этот шаг даже помимо держав Согласия». В заключение Юденич полагает настоятельно необходимым указать финляндскому правительству, что «всякое движение на Петроград одних финнов без соглашения с нами недопустимо и будет истолковано как акт, враждебный России» [там же. С. 101].
В повышенных тонах изображает все эти опасения письмо адм. Пилкина морскому министру у Колчака адм. Смирнову от 24 мая:
«Действительно, если финляндцы пойдут на Петроград в числе других союзных армий (отрядов), под контролем или под флагом Юденича, мы можем быть более или менее спокойны за то, что русские интересы не будут уже очень грубо подушены.
Но если финны пойдут одни или хотя бы с нами, но в пропорции 30 тысяч против трех-четырех, которые здесь в Финляндии, то при их политическом стремлении всячески ослабить Россию, они уничтожат все наше офицерство, правых и виноватых, интеллигенцию, молодежь, гимназистов, кадетов — всех, кого могут, как они это сделали, когда взяли у красных Выборг. Они уничтожат наши государственные учреждения, ограбят заводы, взорвут и уведут флот. Идти с ними освобождать Петроград, не имея достаточно силы, чтобы заставить их с нами считаться, — да этого никогда не простит нам Россия, будущая Россия» [там же. С. 110-111].
По поводу телеграммы Юденича Сукин отвечает:
«Несмотря на всю сознаваемую нами, по соображениям гуманности, желательность скорейшего освобождения Петрограда от большевиков, мы считаем, что столица может быть занята только под флагом союзных войск при участии русских сил» [там же. С. 102].
Если опасения адм. Пилкина слишком преувеличены, то основательны опасения иного характера. Посланник из Стокгольма Гулькевич телеграфирует 26 апреля по поводу финляндской экспедиции на русскую Карелию:
«Движение ведется в расчете на поддержку или симуляцию встречных восстаний населения. Предпринято под флагом борьбы белых с красными. Кроет в себе чисто националистический план — присоединение, по мере удачи, широкой области... Правительство держится выжидательной позиции... Готовится к закреплению за Финляндией раз захваченных земель»...
Юденич дополняет 8 мая:
«Финские белогвардейцы заняли Олонецк и 26 апреля Лодейное Поле, их отряды подходят к Петрозаводску. В воззвании главного штаба олонецкой белой гвардии, помещенном в № 110 гельсингфорской газеты, сказано, что у карельского народа одна общая цель с финскими добровольцами — освободить карельскую землю от русских... Отношение финнов к нам враждебно; они, пользуясь нашей временной слабостью, решают свою национальную задачу — создание великой Финляндии. Необходимо помешать им в этом и вместе с тем использовать достигнутое при их содействии очищение края от большевиков» [там же. С. 106]16.
Правительство в Омске сильно обеспокоено этим сообщением. Но французское Правительство через гр. Мартеля успокаивает его, «ссылаясь на формальные и исчерпывающие гарантии, данные Финляндией». Вместе с тем оно указывает на нежелательность какого-либо протеста, который лишь осложнил бы «благоприятную... политическую обстановку» (телегр. Сукина Сазонову 20 мая)... Эти успокоительные заверения Верховный Правитель считает «вполне удовлетворительными». «С Финляндией, — телеграфирует он Юденичу 24 мая, — необходимо установить самые дружественные отношения. Вопрос о видах Финляндии на русские территории должен быть отложен до момента, когда Русское Государство вернет себе голос в международных делах».
В заседаниях Политического Совещания реалистично ставил вопрос Савинков: «Петроградская операция может быть этим летом только русско-эсто-финляндской и никакой иной. Значит, либо надо сговариваться с финнами и эстонцами, либо отказаться от нее. С финнами и эстонцами, по-видимому, возможно сговориться только на платформе признания факта их независимости с тем, чтобы окончательное решение вопроса о взаимоотношениях с ними было повергнуто на усмотрение будущего Всероссийского и их правительств на началах равноправия договаривающихся сторон» [с. 105— 106].
Тем не менее Колчак пытается непосредственно обратиться к Маннергейму (23 июня):
«От имени русского правительства я хочу вам заявить, что сейчас не время сомнениям или колебаниям, связанным с какими-либо политическими вопросами. Не допуская мысли о возможности в будущем каких-либо неразрешимых затруднений между освобожденной Россией и финляндской нацией, я прошу вас, генерал, принять это мое обращение как знак неизменной памяти русской армии о вашем славном прошлом в ее рядах и искреннего уважения России к национальной свободе финляндского народа» [с. 128].
Ответ Маннергейма был достаточно определенен:
«Финляндскому народу и его правительству далеко не чужда мысль об участии регулярных финляндских войск в освобождении Петрограда. Не стану от вас скрывать, господин адмирал, что, по мнению моего правительства, финляндский сейм не одобрит предприятия, приносящего нам хотя и пользу, но требующего тяжелых жертв, если мы не получим гарантии, что новая Россия, в пользу которой мы стали бы действовать, согласится на некоторые условия, исполнение которых мы не только считаем необходимым для нашего участия, но также необходимой гарантией для нашего национального государственного бытия» [там же. С. 137].
Не верил в выступление Финляндии адм. Пилкин:
«Так как в интересах Германии — продолжение неурядиц в России, то Германия всячески старается помешать всяким антибольшевицким организациям. Попытка Юденича создать «Петроградский фронт» вызывает поэтому со стороны Германии энергичную кампанию против Юденича и всех русских в Финляндии. Сама Финляндия опасалась и опасается России, и хотя большевики ее беспокоят, но она тоже против Юденича и русских...
Надежды на то, что Финляндия позволит Юденичу сформировать и вооружить и начать наступление русскими добровольческими дружинами на (территории) Финляндии, по-моему, никакой нет. Казалось бы, что нет поэтому и дальнейшего смысла нашему здесь пребыванию». Но вот что говорит Юденич:
«Слишком соблазнительна идея Петроградского фронта, чтобы отказаться от нее. Пока хоть есть один шанс, я не уеду» [там же. С. 110].
Сомневается и Сазонов: Маннергейму помешают прежде всего «внутренние политические затруднения». В это время Верховный правитель был поставлен перед фактом соглашения Юденича с Финляндией. Он отказался его санкционировать: и условия соглашения казались ему неприемлемыми, и не верил он в «активную помощь» Финляндии (телеграмма 20 июля).
Не без внутренних колебаний принял Колчак такое решение. Среди его окружающих многие его шагу не сочувствовали. Многие верили в реальную возможность выступления Финляндии. Генерал Миллер из Архангельска телеграфировал, что Маннергейм «обещает немедленно двинуть 100 тыс. штыков на Петроград» [Субботовский. С. 249]17. Чайковскому в Париже кажется, что только негибкость Сазонова в переговорах с Финляндией помешала ее выступлению. Будберг в Омске 14 авг. разражается большой филиппикой: «Казалось, что для здравых политиков... не могло быть и минуты колебания в том, чтобы немедленно ответить полным согласием на предложение Маннергейма». Уже «теперь Россия была бы свободна от большевиков». Но в действительности Маннергейм и не думал конкретно предлагать движение «стотысячной» армии в случае признания Верховным правителем независимости Финляндии.
Был ли, однако, так не прав Верховный правитель, когда не верил в реальность выступления Маннергейма, когда боялся в случае самостоятельного выступления Финляндии отторжения новой части России18? Не знаю, могла ли иметь какое-нибудь государственное значение в будущем декларация временной власти, хотя бы формально и всероссийской? Очевидно, значение это не выходило бы за пределы морального обязательства данной временной власти. Могло ли иметь практическое воздействие на помощь Финляндии Российскому правительству декларативное признание ее независимости в момент, когда успехи Сибирской армии остановились? И тем не менее нежелание признать без санкции Учредительного Собрания независимость Финляндии, официально провозглашенную Францией, Англией и С. А. С. Штатами19, было, скорее, тактической ошибкой. Признание независимости Финляндии не могло повредить восстановлению России. Верховный правитель мог бы не бояться тени исторической ответственности. Но политика Меттерниха и Талейрана — политика «нечестная» — для Колчака была неприемлема, как сам он сказал ген. Иностранцеву, когда тот говорил ему о разумной дипломатии, руководствующейся государственным расчетом. Иностранцев указал, что «ответственность» пала бы на Юденича. Колчак «весь изменился в лице» — не в его правилах было сваливать ответственность. Неприемлема была такая политика и для Деникина (в этой щепетильной честности оба чрезвычайно походили друг на друга), который, по собственной инициативе поддержал позицию Верховного правителя: 20 августа Деникин телеграфировал в Омск, что он в связи с известием о предполагавшемся походе Маннергейма на Петроград поручил указать союзным представителям в Екатеринодаре, что «ввиду особых отношений, существующих между Россией и Финляндией, русский народ не может допустить вооруженного вмешательства финнов в свои внутренние дела. Территория России может и должна быть освобождена исключительно русскими же при содействии союзных держав»... Деникин заявил, что договор Юденича с Маннергеймом нарушает «высшие интересы Русского Государства», является, с его точки зрения, «недопустимым и не имеющим... юридической силы» [«Кр. Арх.». XXXIII, с. 144].
Политика Деникина была еще более отрешена от тогдашней международной конъюнктуры20. Колчак шел гораздо дальше, расходясь в этом отношении со своим официальным руководителем международной политикой, считавшим «активную роль» Финляндии вообще крайне опасной. Сукин, по поручению Колчака, уведомляет Сазонова 13 июня, что он не видит причины противодействовать движению финских войск на Петроград и считает «такую операцию крайне желательной, при непременном, конечно, условии участия русских войск и установления в занятых местностях русской администрации, подчиненной ген. Юденичу» [там же. С. 124].
Как ни стали бы мы трактовать правительственную тактику в этом вопросе, необходимо было бы отбросить все соображения об антидемократичности Омского правительства, которая будто бы толкала его на непримиримую позицию — как раз все наиболее правые настаивали «на привлечении Финляндии ценою немедленного признания ее независимости» (телеграмма Набокова 29 мая).
Финляндский вопрос — прекрасная иллюстрация к той искренности, которая отличала политику Верховного правителя и которая служила лучшей гарантией для выполнения тех моральных обязательств, которые он принимал на себя... Считая невозможным от своего имени декларировать независимость Финляндии, Верховный правитель твердо подчеркивает ненарушимость ее «фактической независимости».