1. Анненков, Калмыков и Семенов

1. Анненков, Калмыков и Семенов

В борьбе с повстанческими мятежами мы видели «атаманские» отряды в действии. Мы слышали жалобы на эксцессы и отмечали те бытовые условия, которые этим эксцессам сами по себе содействовали. Критическая история «атаманщины» также должна еще быть написана. Слишком сгущены краски той картины, которую рисуют мемуаристы. Конечно, совершенно фантастичны, напр., утверждения о кострах, на которых семеновцы якобы сжигали детей. А между тем об этих фактах эсеры доводили до сведения ген. Жанена [«Д. Нар.», № 396]. Не следует упускать из вида, что большевики, в свою очередь, ловко пользовались «атаманщиной», с одной стороны, для своеобразной агитации среди населения, а с другой — для осуществления некоторых более практических целей: напр., делали «эксы» отрядами, одетыми в погоны. Большевицкие источники вскрывают довольно отчетливо эту работу. «Атаманщина» в Сибири стала собирательным именем. Им окрещивалось всякое насилие, всякий произвол того или другого агента военной власти [Андрушкевич. С. 137]. Быть может, этим и определялась точно как бы психология момента, но очень неточно передается характер атаманских добровольческих отрядов.

Наиболее враждебен атаманским отрядам бар. Будберг — для него это «саркома», разъедающая организм. Старому военному психологически чужда гражданская война с ее принципом добровольчества. Он в корне разойдется с кап. Колесниковым, в своей записке пропагандирующим широкую вербовку добровольцев, которых надо «влить в полки». Эти люди «поднимут дух и зажгут своей верой массу¹. Но и сам Будберг, всегда искренний в своих непосредственных впечатлениях, должен внести поправку:

«Совершенно неожиданным оказался доклад ген. Щербакова, ездившего в Семиречье с поручением адмирала разобраться с нареканиями на сидящего там атам. Анненкова. Щербаков (сам семиреченский казак) вынес такое заключение, что все нарекания на Анненкова измышлены штабом южного отряда и что этот атаман представляет собой редкое исключение среди остальных сибирских разновидностей этого звания: в его отряде установлена железная дисциплина, части хорошо обучены и несут тяжелую боевую службу, причем сам атаман является образцом храбрости, исполнения долга и солдатской простоты жизни.

Отношения его к жителям таковы, что даже и всеми обираемые киргизы заявили, что в районе анненковского отряда им за все платится и что никаких жалоб к анненковским войскам у них нет.

Надо думать, что этот доклад достаточно близок к истине, так как Щербаков — человек наблюдательный, с собственным твердым взглядом и умением разбираться в вещах и людях; прежнее представление об Анненкове как о сугубом разбойнике он объясняет враждебным отношением к этому отряду штаба ген. Бржезовского и теми двумя полками, которые под названием анненковских черных гусар и голубых улан наводили ужас в тылу своими грабежами и насилиями над мирным населением. По словам Щ., эти полки не были в подчинении А., и последний много раз просил, чтобы их прислали ему в отряд, и он быстро приведет их в порядок» [XIV, с. 318].

Анненковцы довольно своеобразное явление. Близок к истине Гинс, назвав эти отряды самозародившейся «Запорожской Сечью» [II, с. 378]. Советский историк так описывает быт партизан: «Части Анненкова были отлично вымуштрованы, друг к другу обращались на «ты»: ты, брат, атаман; в армии... не было... никакой отчетности и канцелярий, жили на "честное слово"» [«Сиб. Огни», 1923, № 1, с. 80]. «Запорожская Сечь» — буйная вольница. Можно не сомневаться, что даже при внутренней дисциплине анненковцы проявляли на своей территории немало самовластия, особенно при антагонизме, существовавшем между крестьянским и казачьим населением.

С анненковцами на фронте власти часто приходилось бороться. Напр., Будберг записывает в момент пребывания на фронте 3-й армии (ст. Петропавловская): «Безобразничают и насильничают анненковские гусары и уланы... Только что по приговору суда расстреляно 16 человек из этого отряда и вновь предано полевому суду 2 офицера, но это не производит никакого впечатления, до того все распустились» [XV, с. 267].

С аналогичными явлениями приходилось бороться и в бригаде Красильникова. И все же ген. Иностранцев признает эту бригаду одной из лучших с точки зрения ее боевой ценности². В ней было и своеобразное идейное служение, и непоколебимая твердость: конница Анненкова и отряд Красильникова составляли часть того ядра «каппелевцев», которые, не слагая оружия, с боями двигались на восток после военного разгрома. При всей своей распущенности эти атаманские отряды не проявляли стремления захватить власть³, чем отличались дальневосточные атаманы.

* * *

Самый дальний атаман — атаман уссурийских казаков Калмыков продолжал и в 1919 г. делать «фантастические истории» (выражение Колчака на допросе). По-видимому, это был умный демагог⁴; и только путем демагогии бывший подпор, сибирского саперного батальона проник в заместители войскового атамана. У прославленного за освобождение Хабаровска в 1918 г. (встрече его населением могли бы, по выражению автора в «Революции на Д. В.» [с. 81], позавидовать герои древнего Рима), поддержанного французами и японцами⁵ атамана закружилась голова. Уже первый приказ Калмыкова о неподчинении Колчаку — какая-то фантасмагория: тут и «свобода народа», и утверждение, что только земство, избранное народом, является законным правительством, и угроза расстрела всякому социалисту [Андрушкевич. С. 121]. В воззваниях Калмыкова причудливо сочеталось Учредительное Собрание с угрозой вешать «совет собачьих депутатов». Гражданских властей — «колчаковцев» — хабаровский сатрап просто не признавал. «Хозяйничал» атаман, держа всех под страхом своего отряда⁶, в который зачислял добровольцами решительно всех. Было у него много зеленой молодежи и красноармейцев⁷. «Маленький тщедушный» атаман был жесток. Легенды ходили о расправе его с большевиками в Хабаровске⁸. Расправлялся так же круто и со своими, напр., он расстрелял всю военно-судебную комиссию за «грабежи и вымогательство» [Андрушкевич. С. 131].

«Калмыкова мы считали уголовным преступником», — говорит Гинс [II, с. 399]. И, однако, у этого «хабаровского разбойника» был свой патриотизм, который делал его иногда и героем: он «спас права Российского Государства от незаконных притязаний Китая» [Гинс. II, с. 399]. Китайцы не простили Калмыкову — он был ими впоследствии расстрелян.

Своеобразен был и образ жизни атамана: он жил, как монах, в тесной келье, всю обстановку которой составляла простая железная кровать и аналой с Библией⁹.

О старшем забайкальском брате Калмыкова приходилось говорить уже не раз. У этого замыслы шире, хотя данных, кроме энергии и импульсивности, никаких нет.

Семенов — один из рожденных революцией. Недаром еще летом 1917 г. подъесаул Семенов избирается командующим 3-м верхнеудинским казачьим полком. Сын казачьего урядника, полубурят по воспитанию, малокультурный, он — подходящий вождь по местным условиям. На монгольской конференции в феврале 1919 г. ему подносится звание какого-то «светлейшего князя»¹⁰; он по душе той казачьей вольнице из молодежи, которая его окружает, создавая колоритный быт. Едва ли этим простым душам могло претить то, что приводило в негодование Будберга. Он говорит, что будто бы на вагоне Семенова была надпись: «Без доклада не входить, а то выпорю». Такое «казацко-разбойничье» остроумие, может быть, и соответствовало читинскому быту. Чего стоит, напр., приказ Семенова 23 июля, предписывающий сажать в женский монастырь сроком до 3-х месяцев жен, сражающихся на фронте, которые ведут разгульную жизнь [«Забайк. Новь»].

Сведениями о всякого рода насилиях семеновцев полны сводки правительственного информационного отдела [Субботовский. С. 180]. Также пестрели ими и газетные сообщения. Все это делалось под видом борьбы с большевизмом, но «понятие» о том, кто большевик, было слишком неопределенно. Любопытное наблюдение делает Андрушкевич: пороли учительниц, начальников станций, телеграфистов, и что удивительно — «это проделывали те же самые учителя и телеграфисты, предпочитавшие семеновские чины есаулов и полковников скромному чину прапорщика» [с. 131]. Но дело заключалось не в этих эксцессах — Семенов систематически подрывал верховную власть. Он задерживал товары, предназначенные служить для предмета обмундировки армии (телеграмма Тельберга 27 марта), перехватывал телеграммы, адресованные в Омск с доверительными сведениями [жалоба полк. Татаринова из Пекина. — Партиз. движение. С. 108] и т. д. Вряд ли командированный на Восток Иванов-Ринов серьезно предполагал, что правительственный конфликт с Семеновым может быть ликвидирован с переводом последнего на фронт в звании командующего войсками, выделенными из Приамурского военного округа [письмо Иванова-Ринова у Субботовского. С. 179]. Читинский владыка или «соловей-разбойник», по выражению Будберга, конечно, никуда ехать не собирался. Честолюбие его шло дальше.

Трудно сказать, насколько серьезно было у Семенова намерение выделить Дальний Восток в автономную область под протекторатом Японии — это вновь утверждает Будберг на основании сведений контрразведки [XIII, с. 282]. Об этом шел будто бы договор с Ивановым-Риновым, который, будучи оскорблен удалением из Омска, стал на Дальнем Востоке ориентироваться на атаманов. Но мысль о самостоятельности Семенов лелеял и, во всяком случае, противопоставлял себя адм. Колчаку. В момент разрыва семеновская газета «Русский Вестник» поносила Верховного правителя и кандидатом выставляла самого Семенова [Андрушкевич. С. 131]. В этом отношении чрезвычайно показательна беседа Семенова с Чжан-Цзо-Лином в Мукдене, в сентябре 1919 г. По рассказу Чжан-Цзо-Лина Спицыну и ген. Афанасьеву, поехавшим в Мукден, по поручению Хорвата, для установления с Китаем делового сотрудничества, Семенов на вопрос о признании Омского правительства ответил, что «официально он признает Омское правительство, но фактически не подчиняется Омску». Далее Семенов просил ген. Чжан-Цзо-Лина «придерживаться благожелательного к нему отношения и не мешать ему в борьбе с ген. Хорватом». По словам Чжан Цзо-Лина, Семенов «по внушению стоявших за его спиной японцев» мечтает о диктатуре на Д. Востоке и настойчиво стремится к этой цели. Атаман Семенов охвачен честолюбивыми замыслами и, безусловно, подготовляет переворот, ожидая лишь удобного момента, чтобы вступить в резкий конфликт с Омским правительством и объявить себя диктатором Д. Востока¹¹.

Орудует у Семенова и пресловутый «полковник» Завойко («мелкотравчатый революционный выкидыш», по характеристике Будберга), который еще в марте, по дороге в Омск, создавал политическую комбинацию с диктатурой Семенова на должность командующего войсками всего Д. Востока [Будберг. XIII, с. 298]. Попав в Омск в апреле, Завойко организует «второй переворот». Окулич в своем фельетоне о Вологодском [«Возр.», № 282] рассказывает: «Пишущему эти строки, совместно с представителем сибирского казачьего войска есаулом В., по поручению казачьей конференции, вследствие просьбы г. Завойко, пришлось выслушать определенное предложение в присутствии иностранного дипломатического представителя, в вагоне английского ген. консула, на ст. Омск. Мы уклонились от обсуждения этой темы, заявив, что казаки пойдут за адмиралом»¹².

Семенов, при всей своей некультурности, умел быть «политиком». При свидании с ним в Чите 4 декабря Болдырев записывает: «В нем много такта. В отношении меня, как высшего военного начальника в Сибири, он всегда был вполне лоялен. И сейчас исключительной корректностью он как бы подчеркивает свое неодобрение совершившемуся в Омске и свою резкую оппозицию Колчаку» [с. 121]. А 21 декабря в разговоре с начальником японской миссии Мацудой Болдырев признает поведение Колчака в отношении Семенова даже «бестактным» [с. 128]¹³...

* * *

Прямая и непосредственная поддержка Семенова японцами, осторожная тактика французов и других иностранцев — только Нокс высказался решительно против Семенова — ставили, как мы видели, Верховного правителя в чрезвычайно трудное положение. По приезде в Омск Будбергу на первых порах разрешение дилеммы о Семенове и других атаманах кажется простым. Как будто бы только нерешительность адмирала ставит препоны. 30 апреля, при первом свидании с Колчаком, Будберг высказывает ему свое «credo»: «Атаманы и атаманщина — это самые опасные подводные камни на нашем пути восстановления государственности»... Адмирал ответил, что он «давно уже начал эту борьбу, но он бессилен что-либо сделать с Семеновым»... «Боюсь, — записывает Будберг, — что по этой части адмирала обманывают его докладчики, а особенно Ив.-Ринов и другие спасители Семенова». Будберг советует «самому адмиралу... принять командование над отрядом и идти на Читу; пусть японцы устраивают всесветный скандал и разоружают самого Верховного главнокомандующего»... «Радикальность предлагаемых мною мер смутила даже адмирала, и он перешел на отчаянное положение дела снабжения армии» [XIV, с. 226—227]. Радикализм Будберга, конечно, отзывается величайшей утопией. Через три месяца Будберг все так же еще решителен: «К горю нашему, у адмирала нет прочной решимости поставить все на карту и покончить прежде всего со всеми атаманами... Надо это сделать хотя бы ценой собственного провала, ибо иначе эта язва съест и адмирала, и нас, сожрет всю белую идею и сделает ее надолго постылой и ненавистной для всей Сибири»... [XIV, с. 308-309].

Принципиально прав, вероятно, Будберг. Но дело было во много раз сложнее, ибо решительные действия могли создать Правительству новые осложнения, прежде всего, с организованным казачеством. Для этого казачества забайкальский атаман не был одиозной фигурой. И «общественность» не склонна была, по-видимому, реагировать так резко, как этого хотелось Будбергу. Мы имеем характерный отзыв уполномоченного председателя Совета министров — Яшкова, вернувшегося с Д. Востока. Он, скорее, даже симпатизирует Семенову: «Мне часто казалось, что Семенов жаждет дружеского внимания, между тем Семенов изолирован, так как даже местные к.-д. держатся в стороне». В силу такой изолированности и слабости характера, чувство превалирует над разумом, в чем в «минуты искренности» сам Семенов сознается; он оказался «во власти ветров, дующих с востока» [«От. Вед.», 1919, № 3]. Такой полной изоляции в действительности не было: харбинский комитет к.-д. поддерживает Семенова — писал в свое время Будберг [XIII, с. 293]. Управляющим гражданской частью в Забайкалье был быв. член Гос. Думы к.-л. Таскин.

Отношение Болдырева к семеновскому конфликту — отношение, которое, очевидно, диктовалось, скорее, обостренным самолюбием и неприязнью к Колчаку, — также достаточно характерно.

Тактика, предложенная Будбергом, вероятно, сама по себе более подходила к натуре откровенного, честного Верховного правителя. Приходилось, однако, вопреки чувству идти на компромиссы. Уступками мелкому людскому честолюбию сохранялось хоть видимое «единство» власти «с таким трудом ныне восстановляемой России»: «центральной власти, по выражению пекинского посланника Кудашева, приходилось считаться с подчас нелепыми затеями местных атаманов». Во имя этого «единства» центральной власти приходилось даже приветствовать Калмыкова¹⁴.

Дальневосточные «наполеоны» чувствовали, однако, свою силу, и по мере того, как возрастают неудачи центральной власти, увеличивается их апломб. «Семеновское представительство в Омске, в лице полк. Сыробоярского, держит себя здесь очень важно, — записывает Будберг 4 июня, — на правах какого-то посланника»¹⁵. «Атаманы считают, что наша песенка спета», — вновь отмечает Будберг 19 сентября. И он сам понимает, что никакого политического значения не может иметь присланное штабом Приамурского военного округа заключение прокурора о деяниях Калмыкова. «Я давно добивался этого документа, чтобы дать адмиралу оружие для начала борьбы с атаманами; сейчас все это запоздало, ибо хозяевами положения являются казаки и их конференция, определенно поддерживающая дальневосточных атаманов» [XV, с. 307].

Каково же заключение? Итог подводит Андрушкевич: «Наличие атаманщины доказывало, что Правительство Верховного правителя не так сильно, как надо. Опыт атаманов показал далее, что можно дерзать на все. Именно после победы Семенова стали как-то болезненно заметными проявления атаманщины. На фронте обнаружились самовластие и непокорность Гайды, потом бунт Гайды во Владивостоке, непокорность и ослушание ген. Розанова во Владивостоке и т. д. Я лично считаю, что начало развала нашего дела в Сибири было положено ат. Семеновым» [с. 137—138]¹⁶.