1. Элементы движения

1. Элементы движения

Среди «внутренних центробежных сил» на первое место надо поставить восстания, подрывавшие и разлагавшие тыл.

Город оставался «сравнительно спокоен». Колосов объясняет это явление малочисленностью пролетариата в Сибири (300—400 тыс. на 9—10 млн населения). В сущности, только в омских декабрьских событиях мы встречаем активное участие куломзинских жел.-дор. рабочих; в очень редких случаях источники отмечают «инициативу» рабочих, — напр. в попытке восстания на ст. Иманская, близ Красноярска, 27 декабря [Партиз. движение. С. 39]. Все более или менее значительные городские вспышки связаны с выступлением мобилизованных солдатских частей под влиянием пропаганды большевицких или иных агитаторов. Такой характер носило второе восстание в Омске 1 февраля, не поддержанное ни армией, ни рабочими и начавшееся с того, что солдаты одной части перерезали своих офицеров¹. Аналогичное встречаем мы в попытках поднять восстание в Новониколаевске (февраль), в Томске и Туринске (март), в апрельском восстании в Тюмени и в июльском в Красноярске, в Енисейске, Бодайбо и др.²

Все эти восстания, инспирированные и организованные в значительной степени коммунистами, согласно приведенной выше резолюции второй партийной конференции, больше всего затрагивали военных (сообщение «Зари» 5 ноября о расправе с офицерами во время мариинского бунта). И не приходится удивляться ожесточению именно военных кругов. Поэтому так легко казаки «зверели» и рубили «товарищей без пощады» (из письма 19 июня).

Томское восстание, «задуманное» еще в феврале, «приводится в исполнение» в марте. «Большая часть товарищей, по словам участника Смирнова, была вполне уверена в успехе дела». Уже распределяли комиссарские портфели. О начале восстания Смирнов рассказывает:

«Вечером 1 марта в офицерском клубе было собрание... В клубе был положен динамит в печку. Взрыв должен был, по замыслу, убить чуть ли не сотню присутствующих. В то же время на клуб должен был сделать нападение подведенный сюда отряд. А затем в других частях города выступят рабочие и солдаты и, пользуясь дезорганизацией власти, закончат дело. Расчет не оправдался. Прежде всего, взрыв оказался очень слабым. Убитых было семь или десять человек. Оставшиеся офицеры быстро оправились от замешательства, схватили оружие и выбежали на улицу. В этот момент к клубу подошел небольшой отряд коммунистов во главе с Ильмером. Произошла перестрелка, часть товарищей была убита. Однако оставшиеся все же решили выступать. Но 4 марта их военный штаб был захвачен целиком, и, после военно-полевого суда, было расстреляно 20 человек»³ [Борьба за Урал. С. 199].

Столь же неудачна была и февральская попытка поднять восстание в казармах новониколаевского полка. Солдаты оказались «пассивными». Как отмечает доклад ген. Бабушкина, большевики базировались на немцах-военнопленных, среди которых имелись коммунистические комитеты. Военнопленные должны были принять «деятельное участие» в случае переворота, и из них надеялись «создать наиболее боеспособные войска».

Характерно, что в Тюмени, где восстание начали мобилизованные при небольшом участии рабочих, распропагандированных коммунистической ячейкой, прежде всего восставшие направились в лагерь военнопленных. Но там никто не присоединился к восстанию. Молва о сотнях жертв в этом «сепаратном» восстании совершенно ложна. Управляющий губернией прис. пов. Копачелли в своем докладе исчисляет их в размере 34. Со стороны чехов и добровольцев из интеллигентов потеря выразилась в одном тяжело раненном. (Материалы о тюменском бунте напечатаны в кн. 8 «Прол. Рев.».)

Из сказанного видно, что городские вспышки большого значения не имели.

Иное дело восстания, которые принято называть крестьянскими, хотя специфические черты крестьянского движения в них почти отсутствовали, и поэтому называть их крестьянскими надо с большими оговорками. То было движение партизанское, чрезвычайно разнородное по своему составу, — движение, принявшее в сибирских условиях огромные размеры и действительно представлявшее местами большую угрозу в тылу армии. Достаточно указать на то, что бывали, напр., моменты, когда железная дорога от Барнаула до Семипалатинска на протяжении 100—150 верст находилась 2—3 недели в руках партизанских отрядов, чем расстраивалось все движение грузов в этой части Сибири [Колосов. XX, с. 225]. «Тайшетская пробка» (между Тайшетом и Канском) на два месяца остановила все ночное движение [Будберг. ХГѴ, с. 275]; поезда ходили с большими перебоями, а воинские эшелоны «почти с регулярной правильностью» терпели крушения [Колосов. С. 237]. Амурская жел. дор., занятая повстанцами, не функционировала две недели⁴.

Породил восстание, конечно, «разбойничий колчаковский режим» — рубит сплеча с.-р. Раков в своем декабрьском письме 1919 г. партийным товарищам⁵, не замечая того, что сам называет «тайшетские события» «характерным эпизодом большевицких восстаний в Енисейской губ.». Трафарет легко прививается и находит себе место на страницах первой истории гражданской войны. Ссылаясь на известную уже нам записку Калашникова, Милюков, между прочим, пишет: «С точки зрения начальства, все восстания объяснялись воздействием большевицких агентов. Но большинство восстаний не имело ничего общего с большевизмом»⁶. Автор донельзя упростил в общем интересную и ценную по фактам записку, представленную адм. Колчаку из среды демократического окружения Гайды. Обратимся лучше непосредственно к первоисточнику. «Обычно, — говорит записка, — все волнения и восстания объясняются влиянием большевицких агитаторов, группирующих вокруг себя бывших красноармейцев. Бесспорно, большевицкие и сочувствующие им элементы появляются на сцену каждый раз, как только возникают волнения, стремясь придать им направление борьбы за «власть советов». Но, во-первых, требует объяснения, каким образом эти агитаторы могли приобрести влияние среди сельского населения, так недавно горячо приветствовавшего свержение их власти. Во-вторых, в ряде случаев можно указать на мотивы восстания, не имеющие ничего общего с большевизмом». Совпадение неудач на фронте с внутренними волнениями и общественным недовольством свидетельствует, по мнению записки, о наличности общих причин, вызывающих эти явления. Их искать следует «в методах управления страны»⁷.

В действительности, как это видно отчасти из некоторых фактов, приводимых и в записке, причины, вызывавшие крестьянское и повстанческое движение, были гораздо сложнее и многообразнее. В сущности, пока один только Колосов пытался в своей статье, напечатанной в «Былом» [XX кн.], подвести некоторые итоги и дать общую картину крестьянского движения в Сибири в период власти адм. Колчака. В его распоряжении была даже специальная карта, составленная осенью 1919 г., что дало автору возможность начертить топографию восстаний.

«Я буду, — писал он, — обрисовывать это движение не как ученый, а как летописец-современник, не как историк, а как политик, принимавший непосредственное участие в общем ходе событий и в их решении» [с. 24].

Но Колосов, будучи достаточно тенденциозным политическим писателем, все-таки исследователь. При крайне враждебном отношении к Правительству Колчака он не мог не скрыть всей сложности описываемого явления; не мог откинуть отрицательные стороны движения. Наблюдения и выводы его знаменательны: главенствующее течение в повстанческом движении он назвал «сибирской махновщиной».

«Обычно⁸, — пишет Колосов, — крестьянское движение определялось в Сибири как движение болыиевицкое, и в известном смысле оно было таковым. Большевицкие нелегальные организации скоро учли, особенно после неудачных опытов чисто городских восстаний, всю важность деревенского бунта и направили туда значительные силы. Позиция их была тем выгоднее, что легче было противопоставить, по закону антитезы, власти Колчака идею власти советов. Так большевики и поступали. Коммунистов тогда в Сибири еще не знали (даже термин этот не пользовался распространением), большевиков же помнили еще по 1917—1918 гг., и психологически деревня чувствовала к ним определенное тяготение» [с. 239]

«Крестьянское движение в Сибири, — продолжает автор, — не только при Колчаке, а и раньше, за предыдущий период революции (оно и тогда существовало), начиная с 1917 г., представляло собою очень сложное общественное явление, далеко не однородное по составу своих участников и далеко не равноценное в разных своих частях. По своему составу оно не всегда было демократическим, напротив, в нем известное участие, иногда даже руководящее, играли обеспеченные слои деревни, зажиточные и богатые крестьяне. Так случилось, напр., на Алтае, в Семипалатинской губ. и др. местах. Не всегда оно руководилось и революционными целями в общепризнанном смысле этого слова. Больше того, случалось, что крестьянские движения начинались столкновениями с властями на почве, далекой от всякой революции, или принимали характер не столько революционный, сколько анархистски-бунтарский, даже просто погромный. Нередко крестьянство вообще отказывалось признавать какие бы то ни было, хотя бы самые законные и неизбежные виды обязательного отбывания общественных повинностей. Свобода в таких случаях понималась или очень примитивно в смысле освобождения от всякой государственной власти, или в смысле права «свободно» заниматься всем, кто бы чем ни пожелал, вплоть до свободной выкурки «самогонки», добывание которой столь распространено в сибирской деревне... Некоторый примитивный анархизм вообще свойственен крестьянскому мировоззрению, и он неизбежно должен был проявиться в крестьянском движении...; крестьянство являлось часто настроенным против всякого рода мобилизаций, систематически уклоняясь от них не только потому, что оно не желало признавать мобилизации для какой-либо данной цели, а потому, что оно было вообще против поставки рекрутов в солдаты; оно отказывалось платить налоги, хотя бы эти налоги шли на расходы по удовлетворению его же нужд, как это бывало не раз при сборе земских повинностей и т. д. ...» [с. 241-243].

Чрезмерно подчеркивая «примитивный анархизм крестьянского мышления», Колосов отмечает, что в этом недоверии к государству «не последнюю роль играли с давних пор элементы вообще антисоциальные; не забудем все-таки, что Сибирь — страна ссылки — я говорю не про политическую ссылку, а уголовную, — и в ней осело не мало элементов просто ушкуйнических», и что «в результате такого переплетения взаимно скрещивающихся начал крестьянское движение то тут, то там должно было вырождаться в такие формы, которые ни с какой стороны не могли быть приемлемы ни для какого государственного течения» [с. 241-243].

Одновременно с сибирской махновщиной, «умалять значение которой, по мнению Колосова, было бы большой политической ошибкой, особенно при общей малокультурное™ сибирского населения», существовали и другие типы движения. «Наилучшее выражение их, по словам автора, мы находим в постановлениях повстанческого съезда в с. Черный-Ануй, на Алтае, происходившего в начале сентября 1919 г.». Политическое настроение этих «середняцких трудовых землепашеских слоев» Колосов определяет стремлением к демократической государственности. Их политическая программа носила «отпечаток земских традиций» — понимай, с.-р. настроений. Было и определенное «советское течение», нашедшее специальный район «для своего развития и для своего идейного соревнования». Этот район — Минусинский край [с. 246].

Был — добавим от себя — и фронт «монархический». Была невероятная путаница понятий и представлений. Ген. Сахаров не измышляет факта, когда рассказывает, что один из повстанческих вождей, шт.-кап. Щетинкин, в большевицком районе действовал царским именем. Доставленная контрразведкой в штаб армии прокламация гласила: «Пора кончить с разрушителями России, с Колчаком и Деникиным, продолжающими дело предателя Керенского. Надо всем встать на защиту поруганной Святой Руси и русского народа. Во Владивосток приехал уже Великий Князь Николай Николаевич, который и взял на себя всю власть над русским народом. Я получил от него приказ, присланный с генералом, чтобы поднять народ против Колчака... Ленин и Троцкий в Москве подчинились Великому князю Николаю Николаевичу и назначены его министрами... Призываю всех православных людей к оружию за царя и советскую власть» [с. 158— 159]⁹... Конечно, это была демагогия, но подпольная демагогия пуска удается только тогда, когда имеется для воздействия подходящая среда. Среду эту составляла не только «серебряная гвардия» — люди порядка, консерваторы деревни, которых Колосов встречал в Красноярском у. и которые желали восстановления твердой власти, «не особенно останавливаясь на том, откуда она исходит» [с. 235]. Чрезвычайно показательно, что на Алтае, в той его части, где возникало повстанчество, появился даже лжецаревич Алексей, и в деревнях его встречали с колокольным звоном и быстро переходили на его сторону все местные «большевики». Самозванцем оказался кошачагский почтово-телеграфный служащий Пуцято. «Он арестован контрразведкой, — записывает Пепеляев 16 октября, — и находится в Бийске. К месту, где арестован, собираются толпы любопытных. Управляющий губернией телеграфирует, что в него уже верят». Не только деревня, но целый город переполошился, когда в Бийске была принята телеграмма на имя Верховного правителя: «Не желая погибнуть от руки большевиков, прошу дать вооруженную охрану. Цесаревич Алексей». Парень 18—19 лет, одетый в матросский костюм, произвел в XX в. такую сенсацию, что затмил славу Хлестакова. По словам «Свободного Края», за «цесаревичем» был из города отправлен воинский отряд, приготовлено два лучших номера в гостинице, и устроен в честь высокого гостя обед...

Крестьянский «монархизм» имел специфические черты. Н. А. Андрушкевич в своих интересных воспоминаниях о деятельности в качестве правительственного комиссара Уманского у. и уполномоченного по охране государственного порядка в Уссурийском крае рассказывает, что население встретило воззвание приморской земской управы против Колчака весьма своеобразно: «Понято из него было только одно, что некий Колчак, бандит, завладел в Омске властью» [с. 125]. Колчаковцы — это «те же хунхузы, только русские» [с. 135]. С другой стороны, «большевики за царя, за порядок; большевики господ уничтожают, тех, что куражатся над простым народом»¹⁰.

* * *

Причины повстанческого движения действительно разнообразны. Картина, как увидим ниже, получается чрезвычайно пестрая, и чрезвычайным упрощением вопроса является попытка доказать, что крестьянское или повстанческое движение возникало преимущественно на почве эксцессов военной власти. Эксцессы при усмирениях часто подливали масло в огонь. Это бесспорно. «Излишняя жестокость, проявленная казаками при подавлении мятежа, — писал, напр., 11 декабря 1918 г. ген. Шильников, начальствовавший над карательным отрядом в Минусинском у., — случаи незакономерных действий, которые, несмотря на целый ряд моих приказов и словесных распоряжений офицерам, все-таки были допущены и озлобление еще увеличили» [Партиз. движение. С. 31.]. Но ведь можно поставить дилемму по-другому, как разрешили ее большевики в грандиозном антоновском восстании 1920— 1921 гг. Они действительно огнем и мечом беспощадно («образцово-беспощадно», по выражению Ленина) подавили это движение и тем спасли свое положение¹¹.

В Сибири были иные условия: лесная «пустыня», таежные урочища, неприступные скалы — все это содействовало успеху партизанской борьбы. Правительство, «поразительное по своей политической близорукости, совершенно не отдавало себе отчета, насколько серьезно крестьянское движение и какую грозную опасность оно представляло» [Колосов. С. 239]. «Ставка на восстания в тылу обращает мало внимания», — гласит запись Будберга 15 мая. «Значение восстания достаточно не оценено», — сообщает шт.-кап. Суровцев о положении в Енисейской губ. в апреле. Неудачи являются «следствием ведения операций малыми силами» [Партиз. движение. С. 148]. При таких условиях «эксцессы» власти неизбежно должны были только озлоблять население.

Будбергу представляется, что лучше было бросить «все эти усмирения и ограничиться охраной жел. дороги»: «быть может, без усмирения все усмирилось бы само собой, особенно когда подошло бы время полевых работ» [XIV, с. 268]. Очевидно, Будберг не был одинок в таких суждениях. По словам Колосова, «некоторые весьма интеллигентные люди, с мнением которых я считался, так как они внимательно наблюдали местную жизнь, полагали даже, что к весне 1919 г. крестьянское движение само сойдет на нет, смоется... стихийным тяготением трудового населения к земле» [с. 261].

Колосов тогда уже не был согласен с таким оптимистическим выводом и тем не менее сам замечает: «Если бы жизнь в сибирской деревне вошла в нормальное русло, то, очевидно, все конфликты и все партийные группировки, наметившиеся в ней, постепенно бы сами собой потонули в общем стремлении крестьян «к красоте ржаного поля», как выразился некогда Глеб Успенский» [с. 266]. Но как деревня могла бы войти в нормальное русло? Дело, в изображении Колосова, стояло прозаически: «товар — вот средство политического завоевания деревни». Надо было принять «экстренные меры» к снабжению деревни, но этого товара в достаточном количестве при наилучших условиях Правительство дать не могло. «Деревня, — доносил управляющий Иркутской губ. Вологодскому и Пепеляеву, — возмущена налогами и отсутствием товаров. При самодержавии у них был товар, а при большевиках не собирали налогов. Эти воспоминания их настраивают против нынешней власти» [Субботовский. С. 303]. Подобные суждения, вышедшие из лагеря социалистов (управляющий Иркутской губ. — эсер.)¹², во всяком случае, не свидетельствуют о том, что крестьянство сибирской деревни было глубоко захвачено идейным содержанием, которое ему предлагали антагонисты власти. И дело было не в том, что «население подозревает, что Правительство не хочет собирать Учредительное Собрание» [Милюков применительно к калашниковской записке. С. 136]. Им мало интересовались в деревне.

* * *

Земельный вопрос — основа крестьянского бытия — в сибирской деревне не играл той роли, которая ему выпала в крестьянском движении Европейской России. Он имел значение во внутренних отношениях самой деревни... Конечно, ошибочно представлять себе сибирскую деревню единой в своих социальных интересах. Наблюдавшееся расслоение существенно влияло на характер движения, а подчас и на его возникновение в той или иной местности. Наблюдения Будберга (вернее, передача им в дневнике слов Пепеляева) совершенно правильны: главная основа восстаний — новоселы, «поселения столыпинских аграрников¹³, не приспособленных к сибирской жизни и охочих на то, чтобы поживиться за счет богатых старожилов» [XIV, с. 255]. Как раз в тех уездах Енисейской губ., где повстанческое движение приняло широкие размеры и приобрело «советский» характер, переселенческие хозяйства значительно преобладали над старожильческими¹⁴. Степно-Баджейская волость, сделавшаяся одним из центров движения, была волостью молодой — 17 переселенческих селений и 7 старожильских [«Св. Кр.», № 150], Тасеевская — 14 старожильских селений и 54 переселенческих.

Недавно переселившиеся подверглись во время войны наибольшему разорению. Наказы крестьянским депутатам в августе еще 1917 г. отмечают, что переселенцы Енисейской и Иркутской губ. и частью Томской имеют большое количество хозяйств без посевов и рабочего скота¹⁵. Жители Тайшетской волости в конце 1919 г. жалуются, что два года существуют без посевов [Партиз. движение. С. 278].

«Пролетарская часть» крестьянства легко воспринимала «революционную пропаганду с первых же дней революции»¹⁶. По линии экономических интересов проходило здесь политическое разделение. Это отчетливо проявлялось в столкновениях, имевших место в 1917 г. уже на первом губернском крестьянском съезде в Красноярске, о котором рассказывает Колосов:

«Районы подтаежные, оторванные от центра, наиболее глухие, наименее грамотные... стояли за одну ориентацию в политических вопросах, а районы земледельческие, хлебопашеские — за другую. При этом оказывалось, что первые районы переселенские, вторые — старожильские. Переселенцы, по характеристике Колосова, — это «парии» сибирской жизни. Они привыкали ко всякого рода ссудам, которые развращали их и рабочее население перерождали в нищих, попрошаек-профессионалов. В итоге получалась своего рода «бродячая Русь», хищнически обращавшаяся с землей, лесом, природными богатствами. Этот бесхозяйственный элемент... в сибирской переработке, конечно, должен был отнестись очень сочувственно к таким политическим лозунгам, как, напр., захват земли, упорно пропагандировавшийся канскими делегатами на том же губернском крестьянском съезде в Красноярске. Но ведь в Сибири, в частности в Енисейской губ., частных земельных собственников совсем почти нет.

По Енисейской губ., напр., только 0,9% всех земель состоит в руках частных собственников, остальная земля либо крестьянская, либо государственная. Тем не менее мысль о захвате земель подкупала крестьян, несмотря на всю свою парадоксальность в сибирских условиях (в Канске весной 1917 г. было вынесено постановление о конфискации государственных земель!), т. е. она подкупала крестьян-переселенцев. Можно ведь было захватывать землю у старожилов и казаков, которые являлись тоже старожилами и лучше, чем кто-либо другой, были наделены землей» [с. 236].

И довольно обычное явление, что новоселы грабят старожильские поселения. «В настоящее время, — доносит полк. Зевакин 9 марта в Иркутске, — в Тальской волости собралось около 500 вооруженных новоселов, которые формируют из своего состава полки, грабят старожильские селения» [Партиз. движение. С. 99].

Большевики искусно пользовались настроением в деревне, применяя метод двойной бухгалтерии. Современный источник отмечает нам неприязнь, с которой был встречен, напр., большевицкий партизанский отряд Каландарашвили, действовавший от имени верхоленского революционного комитета. Однако конфискация у зажиточных жигальцев привлекла симпатии части крестьянства, с которой победители делились «добычей» [«Дело Нар.», № 390, 13 янв.].

На почве внутренних отношений в деревне наблюдались характерные явления. Довольно яркую иллюстрацию дает Колосов, излагая историю отношений между двумя волостями Канского у. — Тасеевской и Рождественской:

«Эти две волости — Монтекки и Капулетти Канского у.; они разной политической ориентации: Тасеево — советской, Рождественское — трудно определить какой, скажем, «земской», хотя это будет не точно. Столкновения между ними случались постоянно и доходили иногда до кровавых стычек, особенно обострявшихся при приходе карательных отрядов. К моменту полевых работ столкновения между ними так обострялись, что для сенокоса и уборки хлебов приходилось выходить на работу с оружием в руках... Крестьяне скоро сами поняли, что нужно либо... воевать друг с другом, либо работать... Путая войну с работой, они рисковали остаться на зиму без запасов... обе волости заключили перемирие на период полевых работ и свято его соблюдали» [с. 265].

Сибирский кооператор Окулич обвинял впоследствии [«Возрождение», № 282] правительство [еще Сибирское] за то, что оно не сумело сорганизовать старожильское крестьянство, как не сумели раньше на него опереться областники. Но не так просто было это сделать в бурю гражданской войны. Население, мало склонное к жертвенности, предпочитало пассивность и выжидание. «Не знаем, где враг и где друзья, не принимаем участия в партийной борьбе, признаем ту партию, при которой не будет насилия», — говорит одна из крестьянских резолюций Черемховского у. [«Сибирь», № 38]. «Не будь атаманщины, сибирская деревня занималась бы своим делом», — спешит сделать заключение Будберг [XIII, с. 297]. В кривом зеркале жизни все отражается по-другому: против Семенова как раз восстает богатое крестьянство, а бедное — за атамана... Это до некоторой степени понятно в условиях «атаманщины» — от поборов страдали преимущественно зажиточные слои населения.

Антагонизм в деревне осложнялся еще и тем, что к старожильскому элементу относилось и казачество¹⁷. Только в этой обстановке становятся понятными острые столкновения между казаками и крестьянами. Не только в Семиречье, но и в других местах гражданская война принимала как бы форму борьбы казачества с крестьянством [«Сиб. Огни», 1923, № 1, с. 88; Гинс. II, с. 378]. Казачество легко было двинуть на усмирение крестьянских бунтов, но власть оказывалась бессильной перед разнуздавшимися во время усмирений инстинктами. Автор очерка «Пятая армия и сибирские партизаны» [Элъцин Виктор. В сб. «Борьба за Урал и Сибирь». С. 275] рассказывает, как крестьяне при приближении советских войск, пользуясь мобилизацией казаков, близ Усть-Каменогорска (Семипалатинской обл.) «целиком сжигали станицы и убивали стариков и детей, которые были теперь единственным населением станиц». Другую картину рисовал Колосов в своем «ответе» чешскому полк. Прхалу — дело касалось уже усмирения крестьянского бунта казаками из соседних станиц в Ачинском у.: «Когда они приходили в какую-либо деревню для экзекуции, то сзади их отрядов ехали обозы из их же станицы и на эти обозы жены и отцы пришедших казаков нагружали крестьянское добро и увозили к себе домой, благо это не далеко. Забирали они все, от сельскохозяйственных машин до самоваров и полотенец... Офицеры, которые иногда пытались их остановить, не имели над ними никакой власти»¹⁸...

Взаимоотношения в деревне подчас осложнялись и национальным составом переселенцев. Заманский район (центр повстанчества) — недавнее население из русских, эстонцев и латышей. Трения происходят между отдельными группами крестьян, между селениями, между национальностями [«Сиб. Край», № 150]. Переселенцы-латыши являются наиболее беспокойным элементом — отмечает енисейский губернский комиссар Троицкий [Партиз. движение. С. 37]. Перед нами Тасеевская, Перовская, Вершино-Рыбинская волости Канского у. Здесь большевики пустили «глубокие корни» — оказывается, что окрестные (ст. Клюквенная) поселки населены преимущественно латышами, у которых большевики находят радушный прием [Партиз. движение. С. 36]. В составе «красных» до 60% латышей [там же. С. 112]. От большевицкого уже обозревателя и непосредственного участника событий мы знаем, что первое крупное славгородское восстание (ранней осенью 1918 г.) встречало особенное сочувствие среди местных немецких поселенцев, жаждавших «мести и расправы» [«Сиб. Огни», 1926, № 5-6, с. 160].

Надо подчеркнуть и еще одну специфически сибирскую черту, отмеченную уже Колосовым. Сибирь — страна ссылки не только политической, но и уголовной. Знаменательно, что именно в Красноярске — большевицкой цитадели (сибирский Кронштадт) — в 1917 г. были выпущены из тюрем уголовные. И бывший красноярский комиссар Гуревич свидетельствует, что «убийства и грабежи посыпались как из рога изобилия» [«В. Сиб.». III, с. 33]. Шайки беглых каторжан действуют часто под видом или от имени большевицких организаций, напр. бежавшие каторжане с Сахалина¹⁹. Лица с уголовным прошлым руководят действиями приверженцев советской власти. Среди этого элемента легко вербовались большевицкие отряды, отличавшиеся «бесшабашной, разгульной жизнью» [Партиз. движение. С. 72]²⁰.