4. План кампании

4. План кампании

«Незадачливые диктаторы держатся лишь силою иностранных штыков», — говорил Керенский в лондонском докладе Комитету английской рабочей партии 2 января 1920 г.⁶⁴ Власть адмирала Колчака держалась только русскими силами. Исключительно русские войска были на антибольшевицком фронте. Успех, которым отмечены первые месяцы, показывает, что омский переворот сам по себе не отразился на фронте. 23 декабря войсками ген. Пепеляева была взята Пермь при крайне тяжелых условиях продвижения по глубокому снегу, при больших морозах. «Суворовский поход», — сказал Андогский. Двигаясь вперед, 1-я армия к апрелю очищает от большевиков правый берег Камы. 2-я армия 14 марта возвращает Уфу и быстро продвигается на Волгу. В феврале Верховный правитель предпринимает большую поездку по фронту и посещает передовые позиции от Троицка до Перми.

Это были для него дни триумфа. «Повсюду, где проезжал Верховный правитель, — рассказывает Гинс, — ему подносили хлеб-соль и адреса, засыпанные подписями. Подносили рабочие, крестьяне, купцы, духовенство. Все выражали восторг по поводу избавления от страшного ига и в самых искренних и теплых выражениях благодарили за спасение» [с. 125]. Доброжелательное отношение встречал Колчак у пермских и златоустинских рабочих. («Они не изменили Правительству до конца», — замечает Гинс.) В установлении этого факта нет преувеличений со стороны официальных и официозных хвалителей власти. Так, секретная сводка контрразведки главного штаба за март, отмечая враждебное или настороженное отношение рабочих в ряде мест в Сибири, особо указывает, что в Златоусте «рабочие в большинстве стоят на стороне Учр. Собр. и настроены в духе правых эсеров, но к существующей власти относятся довольно доброжелательно, особенно после посещения Златоуста Верховным правителем» [«Пар. Дн.». С. 165]⁶⁵. Позже, 26 мая, 46 уполномоченных общества потребителей рабочих и служащих Пермской ж. д. самостоятельно выражали «чувство глубокой благодарности освободителям» [« С. Р.», № 110].

Наступление армии производило впечатление не только в Сибири. Оно отразилось во всей России. Большие надежды возбудило оно на Юге. Для единства действия и увеличения авторитета российской власти А. И. Деникин 30 мая подчинил себя Верховному правителю, причем с своей стороны адмирал назначил его своим преемником⁶⁶. В Москве считали дело коммунистов тоже проигранным⁶⁷.

... В июне начались неудачи. В чем причины? Незнакомство «с существом сухопутной войны» адмирала, окружавшего себя или бездарными полководцами или молодыми неопытными людьми? Непродуманность плана наступления безграмотных и честолюбивых «вундеркиндов» Ставки, неудержимо двигавших армии от Урала к Волге и допустивших «хищническое расходование бедных средств снабжения?» Обнаружившаяся к лету 1919 г. реакционная сущность Правительства и в связи с этим развал тыла? Эти суждения Будберга охотно принимает Милюков в своих оценках на страницах истории гражданской войны.

Контрразведка сибирская дает иное освещение, которое покажется необычайно убедительным некоторым большевицким историкам⁶⁸. Будберг записывает 2 июля:

«Секретные донесения с фронта сообщают нечто, что с первого взгляда может показаться совершенно невероятным, а именно что одной из причин переворота военного счастья в пользу красных была девальвация керенок, так как одним из импульсов наступления была возможность добывать при успехах керенки пудами по весу и сотнями тысяч по ценности; с их девальвацией исчезла возможность получить реальное дополнение к невесомому успеху, а вместе с тем исчез и наступательный порыв.

Мне думается, что это басня, рожденная острым неудовольствием против этой идиотской реформы, кем-то выдуманная и быстро подхваченная, всюду расползшаяся и сделавшаяся как бы несомненной; все, что выдумывается в пику и в ущемление сидящего сзади тыла этого стозевного, лающего и доставляющего столько неприятностей чудовища, воспринимается и усвояется очень быстро и охотно» [XIV, с. 307].

Нельзя все-таки чрезмерно опошлять русский народ. Борьба на фронте в большинстве случаев шла не за страх, а за совесть. В этом отношении характерны солдатские письма. «Иногда слышим, — пишет «стрелок» из Челябинска в июле, — что война идет за власть, за погоны офицеров, за деньги буржуазии... За погоны и за деньги голову подставлять едва ли кто согласится». «Подумайте сами, за что... воюют рабочие златоустинские, ижевские, рабочие пермские»... Фронт заражает своим настроением. На нем исчезает мрачное настроение, которое проскальзывает в письмах солдат, пришедших из тыла. Тот «душок», который отмечал нам пепеляевский офицер в «Пришимье» (Курган) у сибиряков, на собственном опыте не познавших большевиков, исчезает после бесед с крестьянами фронтовых деревень. Поэтому так крепки зауральцы. Они отстаивают свой край. «Освобождение страны», — справедливо замечает ген. Сахаров [с. 74], — для них прежде всего освобождение собственных очагов, своих близких, своей земли». Лозунг, понятный для масс. Поэтому так легко обрастает пепеляевская армия добровольческими партизанскими крестьянскими отрядами — кап. Кириллов насчитывает их под Пермью до 40 тыс. человек [«Вольн. Сиб.». ГѴ, с. 64]. При добровольческой мобилизации в Красноуфимском и Златоустинском уездах в июне чуть ли не все мужчины, способные носить оружие, идут в ополчение [«Отеч. Вед.», № 137]. Здесь жертвенность неразрывно связана с эгоизмом⁶⁹.

Начальник большевицкой «железной дивизии» Гай должен признать, что «почти все мужское население» в районе Уральска и Оренбурга (казаки и инородцы) мобилизовалось или уходило при приближении красных [Первый удар по Колчаку. С. 26].

«Басня» контрразведки о роли «керенок» должна быть отвергнута. К таким объяснениям и не прибегают более серьезные советские военные историки, к числу которых, несомненно, относится Какурин. Он видит главную причину поворота военного счастья не в людях, а в том общем плане военных действий, который был принят: «Мы считаем, что на всех операциях колчаковских армий роковым образом тяготела ошибка их первоначального развертывания, когда второстепенное пермское операционное направление было посчитано за главное» [II, с. 238]. «Поперли на Пермь и погубили всю операцию», — записывает еще в Харбине 15 февраля Будберг [XIII, с. 286].

Кто повинен в такой стратегической «ошибке»? Милюков, без критики отнесшийся к воспоминаниям Гайды, легко и безоговорочно нашел единственного виновника — это Ставка Колчака и начальник штаба Лебедев. По воспоминаниям Гайды, Милюков рассказывает о совещании в Челябинске в январе 1919 г. «командиров армий с генералами Ставки в присутствии Колчака с его начальником штаба ген. Лебедевым для обсуждения общего плана военных операций»⁷⁰ [с. 128—129]. «План Ставки» заключался в наступлении на севере по линии Пермь—Вятка—Вологда⁷¹.

«Я был, — говорит Гайда, — решительно против этого, указывая на то, что поход к Вологде растянет нас по длинной северной линии и подвергнет опасности наш тыл, так как большевики, сконцентрировав свои силы в любом месте, смогут отрезать всю мою армию от пути на Урал и Сибирь. Я пытался, вместе с ген. Дутовым, провести план наступления левым крылом фронта, т. е. Южной армией, чтобы соединиться с армией Деникина, который тогда был от нас в небольшом расстоянии, около 90 километров (?)⁷². Таким образом было бы достигнуто объединение фронтов. Ген. Лебедев горячо выступал против моего предложения. Он говорил, что если мы соединимся с ген. Деникиным, то возникнут споры о первенстве, которые поведут к гибельным последствиям. (Тогда ген. Деникин еще не заявил о своем подчинении Колчаку.) Поэтому мы должны идти на Москву. Того же мнения были и все другие, кроме меня и Дутова. Адм. Колчак вмешался только в конце спора: кто первым придет на Москву, тот будет господином положения. Это были его подлинные слова. Меня поразили эти рассуждения — а еще более то, что Колчак мог пойти на честолюбивые планы своего начальника... штаба. Это было новое проявление его слабости. Я начал бояться вредного влияния ген. Лебедева. Но все же должен был подчиниться решению большинства и приложить все силы, чтобы приготовить свою армию к его выполнению».

«Сообщение Гайды подтверждается свидетельством Будберга», — добавляет Милюков. Обратимся к подлиннику, который Милюков цитирует неточно. 11 мая Будберг записывает:

«Касаткин дал мне доклад Ставки, составленный согласно решению совещания высших чинов Ставки, на котором все высказались за преимущество северного направления. Оказалось, что в Ставке (как говорят, со слов Лебедева) не верят в силу и устойчивость армии Деникина и считают ее ненадежной; я лично никогда не поверю, чтобы южные формирования были хуже наших сибирских.

Затем в докладе указывается, что население южных губерний по нижнему течению Волги тоже малонадежно, так как там много рабочих и бродячей вольницы; жел. дороги Юга считаются также очень потрепанными и лишенными подвижного состава, что делает невозможным базирование на них при общем наступлении к Москве. Казанско-Вятский фронт ставочными стратегами оценивается по той же схеме несравненно более благоприятным; считают, что население здесь крестьянское, более спокойное и, как уверяют, чуть ли не монархическое. Оценка Ставки однобока и могла убедить только очень малограмотных людей...

Маленькие люди в Ставке говорят, что северное направление избрано под влиянием настойчивых советов ген. Нокса, мечтавшего о возможно скорой подаче английской помощи и снабжении через Котлас, где существовало прямое водное сообщение с Архангельском...

Мне ясно, что проект Нокса о северном наступлении не был проанализирован; за него схватилась Ставка, так как это давало наиболее близкий путь к заветным стенам Кремля; его поддержала Сибирская армия и ее импульсивные и честолюбивые начальники, ибо это давало им блистательные перспективы к отличиям и славе... Злые же языки Ставки шепотом, чтобы не услышала контрразведка, шипят, что главным козырем северного направления была возможность избежать соединения с Деникиным, ибо младенцы, засевшие на все верхи, очень боятся, что тогда они все полетят и будут заменены старыми опытными специалистами» [XIV, с. 240—242].

Отбросим сплетни, которым Будберг не верит. Что же он подтверждает? Прежде всего то, что именно Гайда поддерживал северное направление — ведь он был начальником Северной армии. Доклад Ставки, который видел Будберг, лишь формулирует решение совещания высших чинов Ставки (возможно, в Челябинске). Милюков знает рассказ Гинса о беседе его с Гайдой, в которой последний объяснил свой военный план: «Спустя десять дней он возьмет Вятку и разобьет Северную армию противника. С полной уверенностью в успехе он показал мне на карте, как он загонит красных в болота. Потом он стал жаловаться на неясность общего плана кампании. Ставка тянет на юг, на соединение с Деникиным, а он, Гайда, считает, что Москву надо брать с севера. Соединение с Архангельском сразу улучшит снабжение армии, англичане гарантируют большой подвоз всего необходимого» [II, с. 195]. По мнению Милюкова, показания Гайды и Будберга заслуживают предпочтения, как мнение сторон в начале операции. Обратим внимание, что Гайда рассказывает о совещании в январе; беседа Гинса была в апреле; запись Будберга относится к маю (в январе Будберг был еще в Харбине и, следовательно, никак стороной быть не мог)... Милюков допустил еще смелое обобщение, утверждая, что «русские источники» подтверждают правильность точки зрения (изложенной в мемуарах) Гайды. В действительности русские источники все без исключения противоречат изложению Гайды. Иначе не могло и быть, ибо, вопреки тексту воспоминаний,

Гайда был самым горячим и настойчивым проводником северного плана.

План этот не был изменен ни Ставкой в январе, ни самим Гайдой. Он был принят к осуществлению еще Болдыревым. В общем введении к своему дневнику Болдырев, отмечая разрыв между фронтами Юга и Поволжья и «сепаратизм» добровольцев («страх опоздать с торжественным въездом в покоренную Москву») и противопоставляя этому горячее стремление Архангельска связаться с Директорией, возможность подойти к «богатым источникам боевого снабжения», говорит: «Эти обстоятельства в связи с большей возможностью усиления екатеринбургской группы сибиряками и подходящими с ген. Гайдой чехами... все это указывало на целесообразность пожертвовать более выгодным южным направлением в пользу северного» [с. 61]. 15 октября Болдырев записывает: «Послал телеграмму главнокомандующему союзными силами в Архангельск — англ. ген. Пулю, где сообщалось о принятом мною решении: искать связь с архангельской группой через Вятку, овладев предварительно районом Перми». На решение Болдырева, очевидно, повлияла и речь Эллиота (в Екатеринбурге, 3 октября), категорически заявившего, что войска в пути, скоро будут на фронте и что помощь «снаряжением» идет тоже от Котласа.

20 ноября в Екатеринбурге происходит военный совет. Гайда, Пепеляев, Голицын, Вержбицкий вырабатывают план наступления, которое и начинается 30 ноября при пассивном еще участии некоторых чехословацких частей. Успех наступления и взятие Перми окрылили надеждами. Все общественное внимание направляется на север. «Заря» пишет 4 января по поводу сдачи Уфы: «Ее можно было бы сохранить, но пришлось бы отказаться от операций на Пермь, отказаться от собственной инициативы и отдать ее противнику... Пермь приближает нас к заветной цели соединения с русско-союзной армией на севере [№ 3].

* * *

Мы могли бы, в сущности, оставить без рассмотрения омские «сплетни» о мотивах, которые якобы заставили Колчака продолжать осуществление плана, избранного Болдыревым. Низкие, честолюбивые, эгоистические мотивы, по-видимому, были чужды этому благородному энтузиасту. С напряженным вниманием следила Сибирь за продвижением Деникина, открывающим «дорогу на Москву» (из дневника Пепеляева).

Слишком честным и открытым характером обладал и «соперник» Колчака для того, чтобы его заподозрить в тех личных соображениях, которые склонен был приписать ему ген. Врангель: «Ухо Деникина улавливало уже трезвон московских колоколов, поэтому он не стал развивать операции вдоль Волги, которые должны были привести к соединению с Колчаком»⁷³. Ошибочен, может быть, был и здесь путь на запад. Иллюзией оказался значительный десант союзников, который ожидался в Одессе. Путь на запад втянул Добровольческую армию в сложный украинский вопрос, что вызывало большое беспокойство Колчака. Но я не рассматриваю сейчас стратегию ген. Деникина, которая определялась сложными взаимоотношениями бытовых, политических и военных... факторов. Можно сказать только одно, что стратегия эта не была вызвана какой-то проблематической конкуренцией с адм. Колчаком, которому так просто, без аффектации подчинился 30 мая Деникин. В переписке с Деникиным Колчак с самого начала поставил вопрос открыто:

«Необходимо полное согласование наших действий и соблюдение принципа Единства Верховной власти и неотделимого от нее Верховного Командования. Я считаю долгом сказать Вам откровенно мнение, что проведение этого принципа есть вопрос будущности нашей Родины. Решение этого вопроса зависит теперь от нас, но необходима связь с Вами и возможность практического установления Единства Власти. Я считаю, что этот вопрос должен быть решен в зависимости от политического значения Сибирской Правительственной Власти и той, которую Вы возглавляете, принимая в основание стратегическое положение армий, подчиненных мне и Вам, территорию и общее политическое ее состояние. Как только установится прочная связь между армиями моей и Вашей, необходима наша личная встреча для решения вопроса о Единой Власти и Командовании и о соединении правительственных органов в одно целое и, во всяком случае, о согласовании их деятельности. Я не сомневаюсь в том, что Вы вместе со мной решите эти вопросы независимо от личностей, руководствуясь одним благом Родины нашей и государственными соображениями о Ее выгодах и интересах» [V, с. 87].

На письмо это, полученное на Юге в апреле, Деникин ответил: «Даст Бог, встретимся в Саратове и решим вопрос о благе Родины». В апреле же Деникин через курьера получил письмо от Лебедева, помеченное 23 января. Лебедев писал: «Адм. Колчак исповедует те же идеи, что и в Добровольческой армии. Мы считаем, что в России есть в настоящее время два центра: Вы и адм. Колчак. Эти два центра при соединении и дадут общую для России единую власть. И я докладываю, что трений никаких не будет» [II, с. 90].

На этом можно остановиться. Версия, данная Гайдой в воспоминаниях, достойна тех обличительных памфлетов, которые распространял высланный из Омска за интриги Завойко [Деникин. V, с. 11 б]⁷⁴.

Северное направление, как центральное, было сохранено Ставкой, очевидно, вне каких-либо политиканствующих соображений. В записке одного из министров Омского правительства, цитируемой Деникиным⁷⁵, выставляются следующие соображения, которые заставили командование склониться к северному пути:

«1. Замечалось большее сочувствие национальному делу со стороны населения сев. губерний — Пермской, Казанской, Ярославской, нежели южных — Уфимской и Саратовской. 2. Были соображения о возможности быстро установить новый путь подвоза снабжения из-за границы: по речной системе через Котлас и Двину.

3. В этом же смысле высказывались иностранные военные авторитеты, в частности англичане... Нокс, имея, вероятно, инструкции из Лондона, настойчиво указывал на непосредственные и легче достижимые выгоды соединения с Архангельском и в то же время обнаруживал скептицизм в отношении возможности осуществить в короткий срок соединение с Деникиным. В английской политике в этот момент уже сквозило желание подготовить эвакуацию английских войск из Архангельска, для чего выход сибирских армий на север был весьма желателен.

4. Наконец — честолюбие Гайды» [V, с. 91].

При многих, допустим, положительных сторонах этого пути пространственность театра военных действий и климатические условия становились большим минусом. Полная пассивность «интервенции» из Архангельска придает черты реальности остроте Уорда. Рассказывая о посещении Кунгурского фронта в начале ноября, он пишет: «Мы обсуждали возможность наступления в направлении на Пермь... мы могли бы освободить войска ген. Пуля, которые забрались на свои зимние квартиры где-то около Архангельска» [с. 74]. Гайда не только не противился, но настойчиво поддерживал перед Ноксом правильность избранного пути. Он был окружен ореолом героя, которого сопровождала удача, — героя, которого склонны были поддерживать всесильные в смысле снабжения русской армии «интервенты».

У Гайды был прекрасный начальник штаба ген. Богословский (общий отзыв). Под обаянием личности Гайды в первое время находился и Колчак. Сахаров уверяет, что в одно из свиданий адмирал будто бы даже сказал: «Я верю в Гайду и в то, что он многое может сделать. Если меня не будет... то пусть Гайда заменит меня» [с. 80]. Нокс, прямо захлебываясь, доказывал необходимость принятого плана: «Гайда так уверен, он прямо по дням рассчитал всю операцию... В первой половине июня Гайда будет в Москве» [там же. С. 91].

Советский историк до некоторой степени имел право сказать о несамостоятельности Ставки в оперативных решениях [Какурин. II, с. 397] — союзники неизбежно оказывали сильное давление на сибирское командование. У Деникина приведен в высшей степени показательный отзыв английской военной миссии в донесении в Лондон 20—30 июня: «К величайшему несчастью, Гайда принужден был подать в отставку... миссия боится, что эта смена отвлечет внимание русской главной квартиры от севера на юг»... [Деникин. V, с. 91].