О Вере и церкви глазами иностранца

…Все же они не оставляли без внимания тайные предупреждения, полученные ими от религиозных кругов. Духовник императрицы, отец Феофан, к которому император с императрицей чувствовали глубокую привязанность, сумел затронуть их души. Разве их вера в оккультизм не завела их за запретную черту? Разве то разочарование, которое они только что испытали, не было предупреждением Бога?..

Они почувствовали необходимость совершить какой-нибудь торжественный акт христианского рвения и смирения.

Уже в течение длительного времени Священный синод без особенного старания, не торопясь, рассматривал вопрос о канонизации малоизвестного монаха, блаженного Серафима, который умер в ореоле святости в Саровском монастыре, близ Тамбова, еще в двадцатых годах прошлого столетия. Никто не проявлял интереса к этому делу, которое мучительно тянулось, завязнув в бесконечном наведении справок, так что его рассмотрение подвергалось постоянным отсрочкам на неопределенные сроки. К тому же сторонники канонизации столкнулись с серьезным препятствием: труп подвижника прошел все обычные стадии омертвения и гниения; - а православная церковь считает, что нетленность человеческого трупа является непременным признаком святости.

Как бы то ни было, но царь и царица со всей страстью вмешались в процесс канонизации блаженного. В качестве верховного опекуна церкви Николай II потребовал, чтобы ему представили подробный отчет о расследовании дела и приказал, чтобы оно было завершено как можно скорее. Впредь это дело стало навязчивой идеей монархов: они провели продолжительные беседы с митрополитами Санкт-Петербурга, Киева и Москвы, с обер-прокурором Синода, с тамбовским епископом и с игуменом Саровского монастыря. Но что более всего их обрадовало, так это то, что их любимый Филипп, совмещавший свои знания в магии с простодушной и глубокой набожностью, полностью поддержал их ревностные старания. Этого было достаточно для того, чтобы нарушить спячку Священного синода, который немедленно обнаружил в жизни отшельника Серафима неожиданную кладезь добродетелей, заслуг и чудес. Словно по мановению волшебной палочки все трудности были преодолены, задержкам в рассмотрении дела была положен конец, а все возражения были отвергнуты.

24 января 1903 года московский митрополит представил императору доклад, рекомендовавший: 1) включение Блаженного Серафима в список святых; 2) показ его смертных останков в качестве мощей; 3) подготовка специальной службы в его честь. Внизу доклада царь начертал: «Почитал с чувством неописуемой радости и с глубочайшим волнением». Указ о канонизации получил императорское одобрение и был выпущен в свет 11 февраля.

Осталось только отпраздновать епископские литургии, которые окончательно повышали блаженного до ранга святого. Император решил, что литургии должны быть проведены с необычайной помпой. Он будет лично присутствовать с императрицей и со всей императорской семьей.

Подготовка к празднествам заняла несколько месяцев. Церемонии начались 30 июля. В течение целой недели Саровский монастырь стал местом притяжения всего высшего духовенства империи, тысячи священников, монахов и монахинь, громадного числа официальных лиц и офицеров, не говоря уже о разнообразной и во все глаза глазеющей толпы из ста тысяч паломников и странников. Их величества прибыли вечером и были встречены звуками церковных гимнов и перезвоном церковных колоколов. Служба продолжалась всю ночь.

Следующий день, 31 июля, начался заутренней службой и причастием, их величества подошли к священному столу. Днем была проведена еще одна погребальная служба в честь вечного успокоения души, которую предстояло славить. Вечером останки Серафима пронесли по церквям и в монастыре: император помогал нести гроб. Примерно в полночь драгоценные мощи были в первый раз выставлены на обозрение для того, чтобы им поклонились верующие. Затем до самого утра без перерыва следовали одни за другими молитвы, литании и псалмы.

1 августа Его светлость Антоний, митрополит Санкт-Петербурга и глава Священного синода, торжественно провел епископальную службу для канонизации, она продолжалась почти четыре часа. Ближе к вечеру мощи Серафима были вновь пронесены в торжественной процессии по городу и в монастыре. Следующий день был посвящен проповедям, восхвалениям святого Серафима, провозглашениям аллилуйи и целому ряду менее значительных служб. 3 августа, как бы завершая все эти бесконечные религиозные обряды, церковь, только что построенная, была освящена именем нового святого.

Так ли в действительности религиозен русский народ, как это повсеместно утверждается? Это вопрос, которым я часто задавался в уме, и мои ответы на него были весьма

неопределенными. Вчера я читал несколько показательных в этом отношении страниц Мережковского в его «Религии и Революции», и передо мной вновь предстал этот вопрос.

Мережковский рассказывает, что около 1902 года группа русских, очень верующих и с очень мятущейся душой, организовала в Санкт-Петербурге ряд собраний, на которых под председательством епископа Сергея, ректора Теологической академии, священники сидели рядом с мирянами.

«Впервые, - пишет Мережковский, - русская церковь оказалась лицом к лицу с мирянами, с мирской культурой и обществом не для того, чтобы вынудить мнимое объединение, но чтобы попытаться достигнуть искреннего и свободного сближения. Впервые обсуждаемые вопросы ставились так остро и так мучительно - в поисках совести - со времени аскетического отделения христианства от остального мира... казалось, что раздвинулись стены комнаты и открылись безграничные горизонты. Это скромное собрание, казалось, стало преддверием к Вселенскому собору. Выступавшие с речами больше походили на тех, кто творил молитвы и провозглашал пророчества. Возникла такая атмосфера энтузиазма, что все казалось возможным, даже чудо... Следует отдать должное главам русского духовенства. Они поспешили навстречу нам с открытым сердцем, со священным смирением, с желанием понять нас, помочь нам, спасти жертву ошибки... Но демаркационная линия между двумя лагерями оказалась более глубокой, чем мы думали вначале. Между нами и ими мы обнаружили глубокую пропасть, через которую, как оказалось, было невозможно перебросить мост... Мы принялись рыть туннели навстречу друг другу, но не смогли встретиться, так как мы их рыли на разных уровнях. Для того, чтобы откликнулась церковь, потребовалось бы нечто большее, чем простая реформа: революция; нечто большее, чем новое толкование: новое откровение; не продолжение Второго завета, но начало Третьего; не возвращение к Христу первого пришествия, но стремление к Христу второго пришествия. Результатом всего было безнадежное непонимание друг друга. Для нас религия была объектом преклонения; для этих священников она была рутинным занятием. Святые слова Священного Писания, в которых мы слышали голоса громовых раскатов, для них были всего лишь фразами катехизиса, выученными наизусть. Мы думали о лике Христа как о солнце, сияющем во всем своем великолепии: они же удовлетворились темным пятном на венчике старой иконы»⁷.

В этом и заключается великая религиозная драма русского сознания. Народ более искренен, во всяком случае, настроен более по-христиански, чем его церковь. В простой вере масс есть больше духовности, мистицизма и приверженности Евангелию, чем в православной теологии и обрядах. Официальная церковь ежедневно теряет свою власть над людскими сердцами, позволяя себе становиться орудием самодержавия, административных органов и полицейских сил.

Пятнадцать лет назад драматический и знаменитый разрыв Толстого с каноническим православием выявил всю серьезность духовного кризиса, которым поражена Россия. Когда Священный синод распространял по стране воззвание об отлучении Толстого от церкви, то в Ясную Поляну полились рекой самые разнообразные проявления симпатии и поддержки. Даже священники подняли голос против ужасного приговора; студенты духовных академий и семинарий забастовали, и возмущение было столь великим, что митрополит Санкт-Петербурга посчитал необходимым направить открытое письмо графине Толстой, в котором он характеризовал вердикт Синода, как «акт любви и милосердия» по отношению к ее мужу-отступнику.

Русские люди - глубоко евангелические. Символ Веры практически суммирует их религию. Что более всего привлекает их в христианском богооткровении, так это тайна любви, которая, проистекая от Бога, спасла мир. Непременными положениями их Символа Веры являются слова галилейской проповеди: «Возлюби ближнего... Возлюби врага своего... Твори добро тому, кто ненавидит тебя... Молись за тех, кто злобно пользовался тобой... прошу не жертвы, но любви...»

Отсюда безграничная жалость мужика к бедному, к несчастному, к угнетенному, к робкому и ко всем, кого обделила судьба. Именно это придает произведениям Достоевского такое звучание народной правды; они словно воодушевлены словом Христа: «Придите ко мне те, кто угнетен! Подаяние, благотворительность и гостеприимство занимают огромное место в жизни людей, занимающих скромное положение в обществе. Я путешествовал по всему миру, но нигде не встречал более отзывчивого народа.

Кроме того, мужик сам питается тем состраданием, которое он щедро расточает другим. Его лицо полно трогательного усердия и мольбы, когда он, истово осеняя себя крестом, шепчет вечный припев православной литургии: «Господи, помкпуй! Господи, помилуй!»

Наряду с состраданием к несчастным, религиозное чувство, которое более всего поражает меня в сознании русского народа, это признание греха. Здесь вновь мы можем видеть влияние галилейского учения. Русского человека словно неотступно преследует идея греха и покаяния. Вместе с мытарем из священной притчи он всегда повторяет: «О, Бог, смилуйся надо мной, бедным грешником!» Для него Христос - это Тот, кто сказал: «Сын Божий пришел, чтобы спасти души в опасности» и кто также сказал: «Я пришел, чтобы взывать не к праведным, а к падшим». Мужик никогда не устает слушать проповедь Святого Луки, которая является главным образом проповедью всепрощения. Что трогает его до глубины души, так это исключительное право на всепрощение и предпочтение, отдаваемое Христом тем, кто ненавидит свои грехи: «Больше радости в небесах одному грешнику, который раскаивается, чем девяносто девяти праведникам, которым не нужно раскаяние. Он никогда не устает слушать притчи о блудном сыне и о заблудших овцах, об излечении самаритянина, больного проказой, и об обещании царства Божьего вору, распятому на кресте».

Таким образом, вопреки общему мнению, русский человек очень далек от того, чтобы придать значение исключительно официальным обрядам. Конечно, религиозные обряды, службы, причастия, благословения, иконы, мощи, монашеские одежды, свечи, песнопения, осенение себя крестом и коленопреклонения играют значительную роль в его набожности; его живое воображение делает его весьма восприимчивым к внешнему проявлению великолепия. Но его духовная движущая сила - и наиболее убедительная - заключается в простой вере; в христианской религии в ее чистом виде без примеси метафизики; в доверии к Божьей справедливости и в страхе перед строгостью; в постоянных думах о Спасителе; кроме того, в неторопливом размышлении о страдании и смерти, о сверхъестественном мире за пределами нашего познания и о тайне, нас окружающей.

Во многих отношениях именно этот евангельский идеализм объясняет наличие многочисленных религиозных сект в России. Несомненно, что развитию духовной силы этих сект способствовало падение уровня доверия к официальной церкви из-за ее покорности перед лицом самодержавия. Но распространение раскола в религиозной жизни России соответствует самым насущным потребностям русской души.

И действительно, несть числа религиозным общинам, которые порвали с православной церковью или отошли от нее. В первый ряд встает самая древняя из них, также как и самая многочисленная и наиболее строгая в своей организационной сущности, а именно - «Раскол», в чем-то немного напоминающая наш янсенизм. Затем следуют «Духоборы», которые признают лишь один источник веры - собственную духовную интуицию - и отказываются от призыва на воинскую службу на том основании, что не могут проливать кровь; «Белопоповцы», отреченные священники, которые сбежали от сатанинского порабощения официальной церкви; «Молокане», «пьющие молоко», которые стремятся следовать принципам галилейской жизни в ее чистом виде; «Странники», которые по своей доброй воле странствуют в степях и холодных лесах Сибири в надежде вырваться из царства Антихриста; «Штундисты», проповедующие аграрный коммунизм, «чтобы положить конец царствованию фараонов»; «Хлысты», которые в своем эротическом исступлении доводят себя до того, что готовы чувствовать, как в них якобы возрождается Христос, и чьим наиболее ярким представителем в настоящее время является Распутин; ;Скопцы», практикующие кастрацию, чтобы избежать соблазн плоти; «Бялорицы», которые облачаются в белое «подобно небесным ангелам» и шествуют из одной деревни в другую, чтобы исповедовать целомудрие; «Поморцы», отвергающие крещение, которому они подвергались в младенчестве, поскольку «Антихрист правит церковью», и обновляющие крестинное таинство собственными руками; «Никудышники», злейшие враги общественного порядка, которые ищут на земле «далеко, очень далеко» истинное Христово царство, где нет места греху; «Душители», которые из чувства человеческой жалости и из-за сострадания к прошлым мученикам голгофы душат умирающих, чтобы избавить их от мучительных последних часов жизни. И так много еще других сект!

Происхождение всех этих религиозных сект основано на одном и том же принципе. Все они отталкиваются от идеи символа веры, основанной на чистоте сердца и на человеческом братстве; необходимости прямого общения между душой и их Богом; невозможности веры в то, что духовенство является обязательным посредником между Творцом и Его паствой; личного вдохновения, которое отказывается принять цепи церкви; наконец, и более всего, от идеи анархии, присущей русскому характеру. Внутренняя деятельность всех этих общин включает в себя все формы, все эксцессы, все разнообразие проявления религиозных эмоций: самую высокую духовность и низменный материализм, экзальтацию души и уродование плоти, фанатизм и веру в чудеса, озарение и пророчество, экстазию и истерию, аскетизм и похоть.

Вера русского народа, будучи примерно такой, какой я только что описал, оказывается перед весьма неприятной дилеммой. Как же получается, что мужик с такой евангели-стской духовностью позволяет себе быть виновным в совершении таких ужасных злодеяний, когда он находится в гневе? Убийства, истязания, поджог и воровство, которыми были отмечены беспорядки 1905 года, демонстрируют нам, что он способен на свершение таких же ужасных поступков, какие во времена Пугачева или Ивана Грозного или в любой другой период своей истории.

Мне кажется, что причина этого двоякая. Во-первых, абсолютное большинство русских остаются примитивными людьми, едва перешагнувшими ступень природного инстинкта. Они по-прежнему рабы собственных импульсов. Христианство только частично овладело их душами: оно ни в коем случае не тронуло их рассудка и в меньшей степени апеллирует к их сознанию, чем к их воображению и чувствам. Но также следует признать, что когда гнев мужика спадает, он сразу же вновь обретает христианскую кротость и смирение. Он рыдает над своими жертвами и заказывает обедни для отдохновения их душ. Он прилюдно признается в своих преступлениях, бьет себя в грудь и усаживается в дерюге на пепелище. Он кается и превосходит самого себя в искусстве произвести впечатление на окружающих.

Во-вторых, дело заключается в том, что Евангелие содержит множество заповедей, которые могут привести к пагубным последствиям, соответствующим нашей концепции современного государства. Притча о богатом, горящем в аду только потому, что он богат, в то время как Лазарь приник к груди Авраама, представляет собой опасный предмет для размышления простого ума русского пролетариата и крестьянства. Таким же образом, когда жизнь очень трудна и они ощущают всю жестокость своего социального положения, то они с удовольствием вспоминают, что именно Христос говорил: «Первый должен стать последним, последний - первым». Им также известны ужасные слова: «Я пришел, чтобы возжечь огонь на земле. Тем лучше, если она запылает!» Наконец, тенденция к коммунизму, которая заложена в глубине души каждого мужика, находит немало аргументов в свою пользу в галилейской программе. Толстой красноречиво итерпретирует Евангелие в «русском смысле», и он, не задумываясь, заявляет, что личная собственность несовместима с доктриной христианской религии, что каждый человек имеет право на плоды земные, также как и право на солнечные лучи, и что земля должна полностью принадлежать тем, кто обрабатывает ее.

Сегодня утром я вернулся в мальтийский монастырь, чтобы присутствовать на великой церемонии - Прежде-освященной литургии.

…Выпив чая вместе с госпожой П., я затем сопроводил ее в Исаакиевский собор, потом в Казанский собор и, наконец, в Преображенский собор.

Во всех этих трех соборах пение хоров отличается чрезвычайной красотой. Я не знаю никакой другой страны, кроме России, где церковное пение достигает таких высот таинства и величественности только за счет вокальной полифонии. Хор примерно из ста певцов располагается около иконостаса. В самом заднем ряду стоят басы, затем баритоны. В двух передних рядах хора стоят мальчики, контральто и сопрано. Их наивное и серьезное выражение лица всегда напоминает мне восхитительный барельеф Донателло. Безукоризненное исполнение свидетельствует не только о замечательной технической подготовке, но более всего о естественной музыкальной одаренности высшего порядка. Каким бы ни было хитроумным переплетение голосов, изысканным их модулирование и сложным их созвучие, хористы безошибочно выдерживали такт и мелодию без какой-либо помощи аккомпанемента. Я мог стоять часами, слушая эти религиозные гимны, старые песнопения, псалмы, речитативы.

Многие из этих музыкальных пьес, которые я слушал сегодня, своими корнями уходят в примитивную восточную литургию, но некоторые - и не самые худшие из них - вполне современные, это произведения Бортянского (который скончался в 1825 году и известен, как «русский Палее -трина»), Глинки, Соколова, Бахметьева, Римского-Корса-кова, Чайковского, Архангельского и Гречанинова. Что особенно замечательно во всех этих произведениях, так это их глубокое религиозное чувство, призыв к самым таинственным уголкам души, прикосновение к самым заветным уголкам сердца. Они находят и с редким чувством развивают все лирические элементы, которые таит в себе христианская доктрина. Они последовательно передают порывы молитвы, вздохи отчаяния, призывы к милосердию, сигналы бедствия, возгласы страха, мучительный голос раскаяния, горячность сожаления, горе самоуничижения, вспышки надежды, излияние любви, восторг экстаза, великолепие славы и блаженства. Временами трагические эффекты принимают форму чрезвычайной и безграничной интенсивности за счет неожиданного вмешательства двух или трех басов, чьи исключительные регистры опускаются на октаву ниже нормальной. С другой стороны, кристально чистые голоса мальчиков возносятся так высоко и с такой сладостной чистотой, что кажутся нематериальными, сверхчеловеческими, ангельскими. Небесные голоса, которые художник брат Ан-желико слышал в глубине своей души, когда рисовал картину, изображавшую хор ангелов, не могли быть более неземными.

Во всех трех соборах собрались огромные толпы народа. Были представлены все его классы, но большинство состояло из неимущих людей, из бедных крестьян. Именно за последними было интереснее всего наблюдать. Прежде всего, как бы не были они бедны, каждый из них, без исключения, входя в собор, вынимал из кармана несколько копеек, чтобы купить свечку и поставить ее перед иконой. Затем они начинали молиться в русском стиле; а именно: они, не переставая, осеняли себя крестом, тяжело при этом вздыхая, постоянно преклоняли колени и падали ниц. Многие из их были худыми и выглядели истощенными в результате Великого поста. Обычно от их лиц исходила простая, полная послушанием и сосредоточенностью, вера. Во многих случаях на их лицах застыло выражение смутной и печальной мечтательности. То и дело то один, то другой из них смахивал слезу со впалой щеки тыльной стороной руки. Но наиболее впечатляющее зрелище толпа народа производила тем, как она самым внимательным образом внимала ходу церковной службы. Их головы покачивались, а тела двигались в унисон с тактом ритмов и с узорами мелодий. Казалось, что сама музыка течет у них в крови притягательными флюидами.

Я беседовал о делах внутренней политики с С., крупным землевладельцем, земским деятелем, человеком широкого и ясного ума, всегда интересовавшимся крестьянским вопросом. Разговор зашел о вопросах религии, и я откровенно выразил ему, какое удивление вызывает во мне наблюдаемая мною на основании стольких признаков полная дискредитация русского духовенства в народных массах. После минутного раздумья С. мне ответил:

- Это вина, непростительная вина Петра Великого.

- Каким же образом?

- Вы знаете, что Петр Великий упразднил престол московского патриарха и заменил его побочным учреждением - Святейшим синодом; его целью, которой он не скрывал, было поработить православную церковь. Он преуспел в этом даже слишком хорошо. При таком деспотическом решении церковь не только потеряла и независимость, и влияние, она теперь задыхается в тисках бюрократизма, день ото дня жизнь от нее отлетает. Народ все больше и больше смотрит на священников как на правительственных чиновников, на полицейских и с презрением от них отходит. Со своей стороны, духовенство становится замкнутой кастой, без чувства чести, без образования, без соприкосновения с великими течениями нашего века. В то же время высшие классы охватывает религиозное равнодушие, а иные души ищут удовлетворения своих аскетических или мистических чувств в сектантских заблуждениях. Скоро от официальной церкви останется только ее оболочка, ее обрядность, пышные церемонии, несравненные песнопения: она будет телом без души.

- Значит, - сказал я, - Петр Великий понимал назначение своих митрополитов так же, как определял Наполеон роль своих архиепископов, когда он заявил в тот день заседанию Государственного совета: «Архиепископ - это вместе с тем и префект полиции».

- Совершенно верно.

Чтобы лучше разъяснить суть разговора, который я тут только что привел, я сообщу некоторые подробности духовных и материальных условий, в которых находятся русские сельские священники.

Деревенский священник, или более фамильярно, батюшка, почти всегда является сыном священника и поэтому уже в силу своего рождения принадлежит к касте духовенства. Он обязан жениться перед посвящением в сан, поскольку безбрачие предназначено только для монахов. Как правило, он женится на дочери священника. Брак знаменует собой окончательный шаг, в результате которого священник всецело включен в свою касту, и это становится новым барьером между ним и крестьянством.

Исполнение своих приходских обязанностей занимает у него мало времени. Только по воскресеньям и по праздникам проводится торжественная служба в церкви. Чтение требника необязательно. Он исповедует прихожан едва ли раз в году, так как русские люди причащаются только на Пасху после весьма краткой исповеди, которая выражается в скоротечном излиянии раскаяния, когда грешники что-то невнятно бормочут, проходя по одному мимо священника, стоящего в углу церкви. Священник также не утруждает себя подготовкой детей к их первому причастию, и они получают святое причастие во время обряда крещения. Наконец, не в правилах священника вмешиваться в личную жизнь прихожан, советуя им в делах морали или совести.

Его единственная задача заключается в том, чтобы обучать катехизису и совершать таинства. Помимо этих исключений, у него нет других духовных обязанностей.

Что же касается интеллектуальной сферы, то в ней у него еще меньше возможностей, чтобы занять себя. У него нет ни книг, ни газет, ни брошюр, не говоря уже о том, что у него нет и средств, чтобы покупать их.

Его главным занятием является обработка небольшого земельного участка, выделенного ему общиной. Он обязан работать на нем не покладая рук, так как, по правде говоря, никакого жалованья он не получает, а побочные доходы незначительны. Для того чтобы повысить их или хотя бы сохранить на обычном уровне, он находится в постоянном конфликте с мужиками. Каждый брак, каждое крещение и причастие, каждое соборование или погребение, а также каждый раз, когда он освящает участок поля или избу, все это означает для него новые споры и торговлю с мужиками, во время которых его достоинство подвергается сильному унижению. Для священника нет ничего обычного в том, что его обзывают преступником, вором, пьяницей и дебоширом, а иногда даже дело доходит до рукоприкладства. Во многих деревнях невежество, безделье, безнравственное поведение и деградация священника стоят ему потери последних остатков уважения.

Тем не менее и несмотря на все это, необходимость церковной службы признается всеми крестьянами. Разве не требуется специалист для того, чтобы крестить детей, произносить проповеди, участвовать в погребении умерших и молить Бога о дожде или о засухе? Священник и есть тот незаменимый посредник и главный ходатай.

Писатель Глеб Успенский, умерший в 1902 году и оставивший нам поразительный анализ крестьянства и такую живую картину жизни крестьян, вкладывает в уста одного из своих героев следующие слова: «Мужик совершает грехи, простить которые не может ни кабатчик, ни полицейский начальник, ни сам губернатор. Для этого необходим священник. Священник также требуется, когда Господь Бог посылает хороший урожай и крестьянин хочет отблагодарить Его тем, что зажигает в церкви свечку. Где еще он может это сделать? На почте или в кабинете градоначальника? Ничего подобного, он может сделать это только в церкви... Конечно, мало чего можно сказать о нашем священнике: он всегда пьян. Но какое это имеет значение? Почтовый чиновник тоже пьяница, но именно он направляет письма по адресу».

Благодаря влиянию Распутина и его клики, нравственный авторитет русского духовенства падает с каждым днем.

Одним из недавних событий, особенно оскорбивших чувства верующих, было столкновение между архиепископом Варнавой и Святейшим синодом, имевшее место прошлой осенью по поводу канонизации архиепископа Иоанна Тобольского.

Еще два года тому назад Варнава был просто невежественным и разгульным монахом, но Распутин, с которым они вместе росли в Покровском, вздумал его сделать архиереем. Это назначение, против которого упорно боролся Синод, открыло эру крупных церковных скандалов.

Едва достигнув столь высокого сана, Варнава задумал устроить в своей епархии центр для паломников, что полезно для церкви и выгодно для него самого. За чудесами дело не стало бы, а приток богомольцев повлек бы за собой и приток даяний. Распутин сразу почуял, какие блестящие результаты могло бы дать это благочестивое предприятие. Но он решил, что необходимо обрести мощи какого-нибудь нового святого; еще лучше - мощи специально канонизированного святого; он заметил, что новые святые особенно любят проявлять свои чудотворные силы, а старые и прославленные уже не находят в этом никакого удовольствия.

Такие новые мощи как раз оказались под рукой: это был архиепископ Иоанн Максимович, в Бозе почивший в Тобольске в 1715 году. Варнава тотчас начал дело о сопричтении его к лику святых; но Синод, зная подкладку этого предприятия, приказал отсрочить исполнение этого ходатайства. Варнаву это не остановило, и он собственной властью, нарушая все церковные правила, объявил о канонизации архиепископа Иоанна; затем он испросил непосредственно согласие государя, что является необходимым при всякой канонизации. Император снова уступил императрице и Распутину: он собственноручно подписал телеграмму Варнаве с высочайшим согласием.

В Святейшем синоде клика Распутина ликовала. Но большинство членов Синода решили не допускать такого грубого нарушения церковных правил. Обер-прокурор Самарин, человек честный и смелый, который по настоянию московского дворянства сменил презренного Саблера, поддерживал всеми силами протестующих членов Синода. Не обращаясь к императору, он вызвал из Тобольска Варнаву и предписал ему отменить свое постановление. Архиепископ дерзко и решительно отказался это сделать: «Все, что скажет или будет думать Святейший синод, мне совершенно безразлично. Мне достаточно телеграммы с согласием императора». Тогда по инициативе Самарина Синод постановил отрешить Варнаву от должности и заточить в монастырь как нарушителя церковных правил. Но на это нужно было высочайшее утверждение. Самарин твердо решил убедить императора; он пустил в ход все свое красноречие, всю энергию, всю преданность.

Николай II выслушал его с недовольным видом и сказал: «Телеграмма моя архиепископу действительно была, быть может, не совсем корректна. Но что сделано, то сделано. И я сумею заставить всякого уважать мою волю».

Через неделю обер-прокурора Самарина заменил низкопоклонный и ничтожный, но близкий к Распутину Александр Волжин. Вскоре председатель Синода, митрополит Владимир, который во время конфликта держался очень достойно, должен был уступить высшую духовную должность в империи креатуре Распутина, архиепископу Владикавказскому Питириму.

Бывший председатель Совета министров Коковцов был сегодня у меня; я очень ценю его здравый патриотизм и ясный ум. Он, как и всегда, настроен пессимистически; мне даже кажется, что он старается скрыть от меня всю глубину своего отчаяния.

Говоря об рбщем внутреннем положении России, он придает большое значение деморализации русского духовенства. Его голос при этом дрожит и в нем слышится скорбное чувство; он заканчивает такими словами:

- Духовные силы страны переживают сейчас тяжелое испытание, и вряд ли они его выдержат. Высшее духовенство почти сплошь находится в полном подчинении у Распутина и его клики. Это какая-то мерзкая болезнь, это гангрена, которая разъедает церковный организм. Я готов плакать от стыда при мысли о тех гнусных проделках, на которые теперь пускается Синод... Но для религии в России в самом ближайшем будущем есть не менее грозная опасность - это распространение революционных идей среди низшего духовенства, особенно среди молодых священников. Вы ведь знаете, как печально положение русских священников в материальном и в духовном отношениях. Деревенский поп живет обыкновенно очень бедно и совершенно теряет чувство собственного достоинства, чувство стыда и уважение к своему сану и обязанностям. Крестьяне презирают его за праздность и за пьянство; между ними часто происходят ссоры из-за платы за требы, при этом в случае чего они готовы его оскорбить и даже побить. Вы не можете себе представить, сколько накопляется обиды и злобы в душе русского священника... Наши социалисты очень ловко воспользовались этим положением нашего духовенства. Уже лет десять как они ведут усиленную пропаганду среди деревенских попов, особенно среди молодежи. Таким образом, они вербуют борцов в ряды сторонников анархии и, кроме того, проповедников и учителей, влияющих на невежественную и мистически настроенную толпу. Вспомните роль, которую играл во время движения 1905 года священник Гапон, ведь он оказывал какое-то прямо магнетическое влияние... Хорошо осведомленный человек говорил мне недавно, что революционная пропаганда проникает даже в духовные семинарии. Вы знаете, что семинаристы сплошь сыновья духовных лиц; по большей части они без всяких средств к существованию. То, что они в детстве видели в своей деревне, делает из них «униженных и оскорбленных» Достоевского, поэтому ум их предрасположен к восприятию социалистического евангелия. А для того, чтобы окончательно сбить с пути, их возбуждают против высшего духовенства, рассказывая о распутинских скандалах.

И в этом году Пасха по русскому и григорианскому календарю совпадает.

К вечеру княгиня Д., которая отличается широтой взглядов и любит «ходить в народ», повезла меня по церквам, расположенным в рабочих частях города.

Мы недолго остаемся в блестящей и роскошной Алек-сандро-Невской лавре, едем затем в небольшую церковь Воздвижения Креста Господня близ Обводного канала, в Троицкий собор в конце Фонтанки, наконец, в церковь Св. Екатерины и Храм Воскресения, что расположен у Невы среди заводов и верфей.

Всюду яркое освещение, всюду прекрасное пение - чудные голоса, превосходная техника, глубокое религиозное чувство. На всех лицах отражение глубокой, мечтательной, смиренной и сосредоточенной набожности.

Мы остаемся дольше всего в церкви Воскресения, где толпа особенно проникновенно настроена.

Вдруг княгиня Д. толкает меня локтем:

- Посмотрите, - говорит она, - разве это не трогательно?! - И глазами указывает на молящегося крестьянина, стоящего в двух шагах от нас.

Ему лет под пятьдесят, на нем заплатанный полушубок, он высокого роста, чахоточного вида, лицо плоское, морщинистый лоб, редкая с проседью борода, впалые щеки. Руки прижаты к груди и судорожно сжимают картуз. Несколько раз он прижимает сложенные пальцы ко лбу и к груди и шепчет синеватыми губами: «Господи, помилуй». После каждого возгласа он испускает глубокий вздох и глухой скорбный стон. Затем он опять становится неподвижным. Но лицо остается выразительным. Фосфорическим светом горят светлые глаза, которые видят что-то невидимое.

Княгиня Д. мне шепчет:

- Смотрите! В эту минуту он видит Христа...

Провожая мою спутницу до дому, говорю с ней о религиозном чувстве русских; я привожу слова Паскаля: «Вера - это познание Бога сердцем». И спрашиваю, не думает ли она, что можно сказать: «Для русских вера - это Христос, познаваемый сердцем».

- Да, да, - восклицает она, - совершенно верно!

Мне только что передали длинный разговор, который вела недавно императрица с вятским епископом, преосвященным Феофаном. Этот духовный сановник - креатура Распутина, но язык, которым он говорил с императрицей, свидетельствует о его свободном и серьезном уме.

Царица сначала расспрашивала его об отношении его паствы к войне. Преосвященный Феофан ответил, что в его епархии, простирающейся на восток от Урала, патриотизм не очень пострадал: конечно, страдали от столь долгого испытания, вздыхали, критиковали, однако готовы были вынести еще много похорон, много лишений, чтобы добиться победы. В этом отношении епископ мог успокоить императрицу... Но у него были с других точек зрения важные причины для печали и тревоги: он каждый день констатировал ужасающие успехи деморализации народа. Солдаты, прибывающие из армии, больные, раненые, отпускные, проповедуют гнусные идеи; они прикидываются неверующими атеистами; они доходят до богохульства и святотатства; видно сейчас, что они знались с интеллигентами и евреями... Кинематографы, которые теперь можно видеть в любом местечке, тоже являются причиной нравственного разложения. Эти мелодраматические приключения, сцены похищения, воровства, убийства слишком опьяняют простые души мужиков; их воображение воспламеняется; они теряют рассудок.

Епископ этим объяснял небывалое число сенсационных преступлений, зарегистрированных за последние несколько месяцев не только в Вятской епархии, но и в соседних епархиях: в Екатеринбурге, Тобольске, Перми и Самаре. В подтверждение своих слов он показал императрице фотографии разгромленных магазинов, разграбленных домов, трупов, изувеченных с явно ненормальной дерзостью и преступностью...

Он, наконец, указал на совсем недавно появившийся порок, о котором русские массы не имели даже никакого

представления до последнего времени и который представляет для них гнусную привлекательность: морфий. Зло вышло из всех этих военных госпиталей, покрывающих страну. Многие врачи и аптекари приобрели привычку впрыскивать себе морфий; через них употребление этого лекарства распространилось среди офицеров, чиновников, инженеров, студентов. Вскоре и больничные служители последовали этому примеру. Это было гораздо опаснее, потому что они начали морфий продавать; все знали в Вятке кабаки, в которых производилась торговля морфием. У полиции были основательные причины для того, чтобы закрывать на это глаза...

Преосвященный Феофан заключил так:

- Средства от подобного зла надо, казалось бы, искать в энергичном влиянии духовенства. Но я, к прискорбию, должен признаться вашему величеству, что всеобщая деморализация не пощадила наших священников, в особенности сельских. Среди них есть настоящие святые, но большинство опустилось и испортилось. Они не имеют никакого влияния на своих прихожан. Все религиозное воспитание народа надо начать сначала. А для этого надо прежде всего вернуть духовенству его нравственный авторитет. Первое условие - упразднить торговлю таинствами. Священник должен получать от государства жалованье, которого ему хватало бы на жизнь. Тогда можно было бы запретить ему брать какие бы то ни было деньги, кроме данных добровольно на церковь или на бедных. Нужда, до которой доведен в настоящее время священник, принуждает его на позорное торгашество, которое лишает его всякого престижа, всякого достоинства. Я предвижу великие несчастья для нашей святой церкви, если ее верховный покровитель, наш обожаемый благочестивый государь, скоро не реформирует ее...

В устах епископа-распутинца такая речь является знаменательным предсказанием.

Я знаю, с другой стороны, что два духовных сановника, никогда не соглашавшихся мириться с Распутиным, из числа наиболее уважаемых представителей русского епископата: преосвященный Владимир, архиепископ Пензенский, и преосвященный Андрей, епископ Уфимский, высказываются в таких же выражениях, как и преосвященный Феофан.

…Сегодня большая церемония на Марсовом поле, где торжественно погребают жертвы революционных дней, «народных героев», «мучеников свободы». Длинный ров вырыт вдоль поперечной оси площади. В центре трибуна, задрапированная красным, служит эстрадой для правительства.

Сегодня с утра огромные, нескончаемые шествия с военными оркестрами во главе, пестря черными знаменами, извивались по городу, собрав по больницам двести десять гробов, предназначенных для революционного апофеоза. По самому умеренному расчету, число манифестантов превышает девятьсот тысяч. А между тем ни в одном пункте по дороге не было беспорядка или опоздания. Все процессии соблюдали при своем образовании, в пути, при остановках, в своих песнях идеальный порядок. Несмотря на холодный ветер, я хотел видеть, как они будут проходить по Марсову полю. Под небом, закрытым снегом, и под порывами ветра эти бесчисленные толпы, которые медленно двигаются, эскортируя красные гробы, представляют зрелище необыкновенно величественное. И еще усиливая трагический эффект, ежеминутно в крепости грохочет пушка. Искусство инсценировки врожденно у русских.

Но что больше всего поражает меня, так это то, чего недостает церемонии: духовенства. Ни одного священника, ни одной иконы, ни одной молитвы, ни одного креста. Одна только песня: рабочая «Марсельеза».

С архаических времен святой Ольги и святого Владимира, с тех пор как в истории появился русский народ, впервые великий национальный акт совершается без участия церкви. Вчера еще религия управляла всей публичной и частной жизнью; она постоянно врывалась в нее со своими великолепными церемониями, со своим обаятельным влиянием, с полным господством над воображением и сердцами, если не умами и душами. Всего несколько дней тому назад эти тысячи крестьян, солдат, рабочих, которых я вижу проходящими теперь передо мной, не могли пройти мимо малейшей иконы на улице без того, чтобы не остановиться, не снять фуражки и не осенить грудь широким крестным знамением. А какой контраст сегодня! Но приходится ли этому удивляться? В калейдоскопе идей русский всегда ищет крайнее, абсолютное.

По православному календарю сегодня воскресенье, первый день Пасхи. Святая неделя не была отмечена никакими инцидентами, никакими нововведениями, кроме того, что театры, закрывавшие свои двери на все последние пятнадцать дней поста, оставались открытыми до Святой среды.

Этой ночью все петроградские церкви отправляли с обычной пышностью торжественную службу Воскресения. За отсутствием митрополита Питирима, уже заключенного в монастырь в Сибири, архиерейское служение совершил в Александро-Невской лавре преосвященный Тихон, архиепископ Ярославский, а два викарных епископа - преосвященный Геннадий и преосвященный Вениамин - служили в Исаакиевском и Казанском соборах. Толпа, теснившаяся в этих двух больших соборах, была не меньше, чем в предыдущие годы.

Я отправился в Казанский собор. Это было то же зрелище, что и при царизме, та же величественная пышность, та же литургическая торжественность. Но я никогда еще не наблюдал такого интенсивного выражения русского благочестия. Вокруг меня большинство лиц поражали выражением горячей мольбы или удрученной покорности. В последний момент службы, когда духовенство вышло из сиявших золотом царских врат и раздался гимн: «Слава святой Троице! Слава во веки! Наш Спаситель Христос воскресе!», волна возбуждения подняла верующих. И в то время, как они по обычаю целовались, повторяя: «Христос воскресе», я видел, что многие из них плакали.

Мне сообщают, что зато в рабочих кварталах - в Коломне, на Галерной, на Выборгской стороне - несколько церквей были пусты.